Неточные совпадения
Муж тетки
был переплетчик и прежде
жил хорошо, а теперь растерял всех давальщиков и пьянствовал, пропивая все, что ему попадало под руку.
Так
прожила Маслова семь лет. За это время она переменила два дома и один раз
была в больнице. На седьмом году ее пребывания в доме терпимости и на восьмом году после первого падения, когда ей
было 26 лет, с ней случилось то, за что ее посадили в острог и теперь вели на суд, после шести месяцев пребывания в тюрьме с убийцами и воровками.
Нехлюдову же надо
было писать сочинение, и он решил
прожить лето у тетушек.
Разговоры между ними происходили урывками, при встречах в коридоре, на балконе, на дворе и иногда в комнате старой горничной тетушек Матрены Павловны, с которой вместе
жила Катюша и в горенку которой иногда Нехлюдов приходил
пить чай в прикуску.
Перестал же он верить себе, а стал верить другим потому, что
жить, веря себе,
было слишком трудно: веря себе, всякий вопрос надо решать всегда не в пользу своего животного я, ищущего легких радостей, а почти всегда против него; веря же другим, решать нечего
было, всё уже
было решено и решено
было всегда против духовного и в пользу животного я.
Когда же Нехлюдов, поступив в гвардию, с своими высокопоставленными товарищами
прожил и проиграл столько, что Елена Ивановна должна
была взять деньги из капитала, она почти не огорчилась, считая, что это естественно и даже хорошо, когда эта оспа прививается в молодости и в хорошем обществе.
Нехлюдову хотелось спросить Тихона про Катюшу: что она? как
живет? не выходит ли замуж? Но Тихон
был так почтителен и вместе строг, так твердо настаивал на том, чтобы самому поливать из рукомойника на руки воду, что Нехлюдов не решился спрашивать его о Катюше и только спросил про его внуков, про старого братцева жеребца, про дворняжку Полкана. Все
были живы, здоровы, кроме Полкана, который взбесился в прошлом году.
Тот животный человек, который
жил в нем, не только поднял теперь голову, но затоптал себе под ноги того духовного человека, которым он
был в первый приезд свой и даже сегодня утром в церкви, и этот страшный животный человек теперь властвовал один в его душе.
«Но что же делать? Всегда так. Так это
было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он рассказывал, так это
было с дядей Гришей, так это
было с отцом, когда он
жил в деревне и у него родился от крестьянки тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще
жив. А если все так делают, то, стало
быть, так и надо». Так утешал он себя, но никак не мог утешиться. Воспоминание это жгло его совесть.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно
было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело
жить. А для этого
было одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
Но вот теперь эта удивительная случайность напомнила ему всё и требовала от него признания своей бессердечности, жестокости, подлости, давших ему возможность спокойно
жить эти десять лет с таким грехом на совести. Но он еще далек
был от такого признания и теперь думал только о том, как бы сейчас не узналось всё, и она или ее защитник не рассказали всего и не осрамили бы его перед всеми.
В зале
были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду перед решеткой. Это, как он потом узнал,
была свидетельница, хозяйка того заведения, в котором
жила Маслова.
Она не только знает читать и писать, она знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая в себе зародыши преступности,
была воспитана в интеллигентной дворянской семье и могла бы
жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей, предается своим страстям и для удовлетворения их поступает в дом терпимости, где выдается от других своих товарок своим образованием и, главное, как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на посетителей тем таинственным, в последнее время исследованным наукой, в особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения.
«Ведь я любил ее, истинно любил хорошей, чистой любовью в эту ночь, любил ее еще прежде, да еще как любил тогда, когда я в первый раз
жил у тетушек и писал свое сочинение!» И он вспомнил себя таким, каким он
был тогда.
Из дела видно
было, что этот мальчик
был отдан отцом мальчишкой на табачную фабрику, где он
прожил 5 лет.
Но такого человека, который бы пожалел его, не нашлось ни одного во всё то время, когда он, как зверок,
жил в городе свои года ученья и, обстриженный под гребенку, чтоб не разводить вшей, бегал мастерам за покупкой; напротив, всё, что он слышал от мастеров и товарищей с тех пор, как он
живет в городе,
было то, что молодец тот, кто обманет, кто
выпьет, кто обругает, кто прибьет, развратничает.
А это
было не ребячество, а беседа с собой, с тем истинным, божественным собой, которое
живет в каждом человеке.
Все
жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о Боге и добре
были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете всё устроено так дурно, что все делают друг другу зло и все страдают, надо
было не думать об этом. Станет скучно — покурила или
выпила или, что лучше всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет.
Смотритель
был такой доброй души человек, что он никак не мог бы
жить так, если бы не находил поддержки в этой вере.
Но Аграфена Петровна доказала ему, что не
было никакого резона до зимы что-либо изменять в устройстве жизни; летом квартиры никто не возьмет, а
жить и держать мебель и вещи где-нибудь да нужно.
Но Маслова не отвечала своим товаркам, а легла на нары и с уставленными в угол косыми глазами лежала так до вечера. В ней шла мучительная работа. То, что ей сказал Нехлюдов, вызывало ее в тот мир, в котором она страдала и из которого ушла, не поняв и возненавидев его. Она теперь потеряла то забвение, в котором
жила, а
жить с ясной памятью о том, что
было,
было слишком мучительно. Вечером она опять купила вина и напилась вместе с своими товарками.
Она
жила в конспиративной квартире, в которой
был типографский станок.
Это
было не живое рабство, как то, которое
было отменено в 61-м году, рабство определенных лиц хозяину, но рабство общее всех безземельных или малоземельных крестьян большим землевладельцам вообще и преимущественно, а иногда и исключительно тем, среди которых
жили крестьяне.
Правда, что после военной службы, когда он привык
проживать около двадцати тысяч в год, все эти знания его перестали
быть обязательными для его жизни, забылись, и он никогда не только не задавал себе вопроса о своем отношении к собственности и о том, откуда получаются те деньги, которые ему давала мать, но старался не думать об этом.
Крыльца — оба, переднее и особенно памятное ему заднее — сгнили и
были разломаны, оставались только переметы; окна некоторые вместо стекла
были заделаны тесом, и флигель, в котором
жил приказчик, и кухня, и конюшни — всё
было ветхо и серо.
А потом опять же у лесничего
жить можно
было, да вот не захотела.
«Да, да, — думал он. — Дело, которое делается нашей жизнью, всё дело, весь смысл этого дела непонятен и не может
быть понятен мне: зачем
были тетушки, зачем Николенька Иртенев умер, а я
живу? Зачем
была Катюша? И мое сумасшествие? Зачем
была эта война? И вся моя последующая беспутная жизнь? Всё это понять, понять всё дело Хозяина — не в моей власти. Но делать Его волю, написанную в моей совести, — это в моей власти, и это я знаю несомненно. И когда делаю, несомненно спокоен».
Нехлюдов вспомнил, что слышал, как этот Шенбок именно потому, что он
прожил всё свое состояние и наделал неоплатных долгов,
был по какой-то особенной протекции назначен опекуном над состоянием старого богача, проматывавшего свое состояние, и теперь, очевидно,
жил этой опекой.
«Неужели я
был такой? — думал Нехлюдов, продолжая свой путь к адвокату. — Да, хоть не совсем такой, но хотел
быть таким и думал, что так и
проживу жизнь».
Со времени своего последнего посещения Масленникова, в особенности после своей поездки в деревню, Нехлюдов не то что решил, но всем существом почувствовал отвращение к той своей среде, в которой он
жил до сих пор, к той среде, где так старательно скрыты
были страдания, несомые миллионами людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди этой среды не видят, не могут видеть этих страданий и потому жестокости и преступности своей жизни.
— Да ведь народ бедствует. Вот я сейчас из деревни приехал. Разве это надо, чтоб мужики работали из последних сил и не
ели досыта, а чтобы мы
жили в страшной роскоши, — говорил Нехлюдов, невольно добродушием тетушки вовлекаемый в желание высказать ей всё, что он думал.
«А вдруг всё это я выдумал и не
буду в силах
жить этим: раскаюсь в том, что я поступил хорошо», сказал он себе и, не в силах ответить на эти вопросы, он испытал такое чувство тоски и отчаяния, какого он давно не испытывал. Не в силах разобраться в этих вопросах, он заснул тем тяжелым сном, которым он, бывало, засыпал после большого карточного проигрыша.
Он стал вспоминать: гадости не
было, поступка не
было дурного, но
были мысли, дурные мысли о том, что все его теперешние намерения — женитьбы на Катюше и отдачи земли крестьянам — , что всё это неосуществимые мечты, что всего этого он не выдержит, что всё это искусственно, неестественно, а надо
жить, как
жил.
Несмотря на эти свойства, он
был близкий человек ко двору и любил царя и его семью и умел каким-то удивительным приемом,
живя в этой высшей среде, видеть в ней одно хорошее и не участвовать ни в чем дурном и нечестном.
Глядя на Mariette, он любовался ею, но знал, что она лгунья, которая
живет с мужем, делающим свою карьеру слезами и жизнью сотен и сотен людей, и ей это совершенно всё равно, и что всё, что она говорила вчера,
было неправда, а что ей хочется — он не знал для чего, да и она сама не знала — заставить его полюбить себя.
С тех пор они оба развратились: он — военной службой, дурной жизнью, она — замужеством с человеком, которого она полюбила чувственно, но который не только не любил всего того, что
было когда-то для нее с Дмитрием самым святым и дорогим, но даже не понимал, что это такое, и приписывал все те стремления к нравственному совершенствованию и служению людям, которыми она
жила когда-то, одному, понятному ему, увлечению самолюбием, желанием выказаться перед людьми.
После фабрики она
жила в деревне, потом приехала в город и на квартире, где
была тайная типография,
была арестована и приговорена к каторге. Марья Павловна не рассказывала никогда этого сама, но Катюша узнала от других, что приговорена она
была к каторге за то, что взяла на себя выстрел, который во время обыска
был сделан в темноте одним из революционеров.
Полуэтап
был расположен так же, как и все этапы и полуэтапы по сибирской дороге: во дворе, окруженном завостренными бревнами-палями,
было три одноэтажных
жилых дома.
— Ну, и без этого обойдемся, — сказал офицер, поднося откупоренный графинчик к стакану Нехлюдова. — Позволите? Ну, как угодно.
Живешь в этой Сибири, так человеку образованному рад-радешенек. Ведь наша служба, сами знаете, самая печальная. А когда человек к другому привык, так и тяжело. Ведь про нашего брата такое понятие, что конвойный офицер — значит грубый человек, необразованный, а того не думают, что человек может
быть совсем для другого рожден.
В небольшой камере
были все, за исключением двух мужчин, заведывавших продовольствием и ушедших за кипятком и провизией. Тут
была старая знакомая Нехлюдова, еще более похудевшая и пожелтевшая Вера Ефремовна с своими огромными испуганными глазами и налившейся
жилой на лбу, в серой кофте и с короткими волосами. Она сидела перед газетной бумагой с рассыпанным на ней табаком и набивала его порывистыми движениями в папиросные гильзы.
—…облегчить ее положение, — продолжал Симонсон. — Если она не хочет принять вашей помощи, пусть она примет мою. Если бы она согласилась, я бы просил, чтобы меня сослали в ее место заключения. Четыре года — не вечность. Я бы
прожил подле нее и, может
быть, облегчил бы ее участь… — опять он остановился от волненья.
Было тут и разрушение раз составленного плана —
жить при ней, пока она
будет отбывать наказание.
Пить же вино
было для него такой потребностью, без которой он не мог
жить, и каждый день к вечеру он бывал совсем пьян, хотя так приспособился к этому состоянию, что не шатался и не говорил особенных глупостей.
Эта тонкая лесть и вся изящно-роскошная обстановка жизни в доме генерала сделали то, что Нехлюдов весь отдался удовольствию красивой обстановки, вкусной пищи и легкости и приятности отношений с благовоспитанными людьми своего привычного круга, как будто всё то, среди чего он
жил в последнее время,
был сон, от которого он проснулся к настоящей действительности.
— Что ж, Дмитрий Иванович, коли он хочет, чтобы я с ним
жила, — она испуганно остановилась и поправилась, — чтоб я при нем
была. Мне чего же лучше? Я это за счастье должна считать. Что же мне?..
А мы решили, что
живем только для своей радости, и ясно, что нам дурно, как
будет дурно работнику, не исполняющему воли хозяина.