Неточные совпадения
—
Свобода и равенство, — презрительно сказал виконт, как будто решившийся, наконец, серьезно доказать этому юноше всю глупость его речей, — всё громкие слова, которые уже давно компрометировались. Кто же не любит
свободы и равенства? Еще Спаситель наш проповедовал
свободу и равенство. Разве после революции
люди стали счастливее? Напротив. Мы хотели
свободы, а Бонапарте уничтожил ее.
— Нет, не был, но вот что́ мне пришло в голову, и я хотел вам сказать. Теперь война против Наполеона. Ежели б это была война за
свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего
человека в мире… это нехорошо…
Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой
человек боится связываться — дорожит своею
свободой, которая ему нужна на многое другое.
— Да это правда, князь; в наше время, — продолжала Вера (упоминая о нашем времени, как вообще любят упоминать ограниченные
люди, полагающие, что они нашли и оценили особенности нашего времени и что свойства
людей изменяются со временем), в наше время девушка имеет столько
свободы, что le plaisir d’être courtisée [удовольствие быть замеченною] часто заглушает в ней истинное чувство.
Каждый
человек живет для себя, пользуется
свободой для достижения своих личных целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас сделать или не сделать такое-то действие; но как скоро он сделает его, так действие это, совершенное в известный момент времени, становится невозвратимым и делается достоянием истории, в которой оно имеет не свободное, а предопределенное значение.
Люди этой партии были те, которые с Вильны требовали наступления в Польшу и
свободы от всяких вперед составленных планов.
«Война есть наитруднейшее подчинение
свободы человека законам Бога», говорил голос.
Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того
свобода выбора занятий, т. е. образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем
человека.
Он узнал, что есть граница страданий и граница
свободы и что эта граница очень близка; что тот
человек, который страдал от того, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и согревая другую; что, когда он бывало надевал свои бальные, узкие башмаки, он точно так же страдал как и теперь, когда он шел уже совсем босой (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что нечем было упрекать ее. В ней было всё, за чтò ценят
людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему
свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто всё то, чтò было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Но так как ничем не доказано, чтобы цель человечества состояла в
свободе, равенстве, просвещении или цивилизации, и так как связь масс с правителями и просветителями человечества основана только на произвольном предположении, что совокупность воль масс всегда переносится на те лица, которые нам заметны, то и деятельность миллионов
людей, переселяющихся, сжигающих дома, бросающих земледелие, истребляющих друг друга, никогда не выражается в описании деятельности десятка лиц, не сжигающих домов, не занимающихся земледелием, не убивающих себе подобных.
И этому событию соответствует и сопутствует его оправдание в выраженных волях
людей о том, что это необходимо для блага Франции, для
свободы, для равенства.
Присутствие хотя не высказанного вопроса о
свободе воли
человека чувствуется на каждом шагу истории.
Ряд опытов и рассуждений показывает каждому
человеку, что он как предмет наблюдения подлежит известным законам, и
человек подчиняется им и никогда не борется с раз узнанным им законом тяготения или непроницаемости. Но тот же ряд опытов и рассуждений показывает ему, что полная
свобода, которую он сознает в себе — невозможна, что всякое действие его зависит от его организации, от его характера и действующих на него мотивов; но
человек никогда не подчиняется выводам этих опытов и рассуждений.
Всякий
человек, дикий и мыслитель, как бы неотразимо ему ни доказывали рассуждение и опыт то, что невозможно представить себе два разных поступка в одних и тех же условиях, чувствует, что без этого бессмысленного представления (составляющего сущность
свободы), он не может себе представить жизни.
Он не мог бы жить потому, что все стремления
людей, все побуждения к жизни суть только стремления к увеличению
свободы. Богатство — бедность, слава — неизвестность, власть — подвластность, сила — слабость, здоровье — болезнь, образование — невежество, труд — досуг, сытость — голод, добродетель — порок суть только большие или меньшие степени
свободы.
Представить себе
человека не имеющего
свободы нельзя иначе, как лишенным жизни.
Это-то непоколебимое, неопровержимое, не подлежащее опыту и рассуждению, сознание
свободы, признаваемое всеми мыслителями и ощущаемое всеми
людьми без исключения, сознание, без которого немыслимо никакое представление о
человеке, и составляет другую сторону вопроса.
Человек есть творение всемогущего, всеблагого и всеведущего Бога. Чтò же такое есть грех, понятие о котором вытекает из сознания
свободы человека? вот вопрос богословия.
Действия
людей подлежат общим, неизменным законам, выражаемым статистикой. В чем же состоит ответственность
человека перед обществом, понятие о которой вытекает из сознания
свободы? вот вопрос права.
Поступки
человека вытекают из его прирожденного характера и мотивов, действующих на него. Чтò такое есть совесть и сознание добра и зла поступков, вытекающих из сознания
свободы? вот вопрос этики.
Только в наше самоуверенное время популяризации знаний, благодаря сильнейшему орудию невежества — распространению книгопечатания, вопрос о
свободе воли сведен на такую почву, на которой и не может быть самого вопроса. В наше время большинство так называемых передовых
людей, т. е. толпа невежд, приняла работы естествоиспытателей, занимающихся одною стороной вопроса, за разрешение всего вопроса.
Души и
свободы нет, потому что жизнь
человека выражается мускульными движениями, а мускульные движения обусловливаются нервною деятельностью; души и
свободы нет, потому что мы в неизвестный период времени произошли от обезьян, — говорят, пишут и печатают они, вовсе и не подозревая того, что, тысячелетия тому назад, всеми религиями, всеми мыслителями не только признан, но никогда и не был отрицаем тот самый закон необходимости, который с таким старанием они стремятся доказать теперь физиологией и сравнительной зоологией.
Ибо то, что с точки зрения наблюдения, разум и воля суть только отделения (sécrétion) мозга, и то, что
человек, следуя общему закону, мог развиться из низших животных в неизвестный период времени, уясняет только с новой стороны тысячелетия тому назад признанную всеми религиями и философскими теориями, истину о том, что с точки зрения разума
человек подлежит законам необходимости, но ни на волос не подвигает разрешение вопроса, имеющего другую, противоположную сторону, основанную на сознании
свободы.
Если
люди произошли от обезьян в неизвестный период времени, то это столь же понятно, как и то, что
люди произошли от горсти земли в известный период времени (в первом случае X есть время, во втором происхождение), и вопрос о том, каким образом соединяется сознание
свободы человека с законом необходимости, которому подлежит
человек, не может быть разрешен сравнительною физиологией и зоологией, ибо в лягушке, кролике и обезьяне мы можем наблюдать только мускульно-нервную деятельность, а в
человеке — и мускульно-нервную деятельность, и сознание.
Разрешение вопроса о
свободе и необходимости для истории, перед другими отраслями знания, в которых разрешался этот вопрос, имеет то преимущество, что для истории вопрос этот относится не к самой сущности воли
человека, а к представлению о проявлении этой воли в прошедшем и в известных условиях.
И потому для истории не существует, как для богословия, этики и философии, неразрешимой тайны о соединении
свободы и необходимости. История рассматривает представление о жизни
человека, в котором соединение этих двух противоречий уже совершилось.
Какое бы мы ни рассматривали представление о деятельности многих
людей или одного
человека, мы понимаем ее не иначе, как произведением отчасти
свободы человека, отчасти законов необходимости.
Говорим ли мы о переселении народов и набегах варваров, или о распоряжениях Наполеона III, или о поступке
человека, совершенном час тому назад и состоящем в том, что из нескольких направлений прогулки он выбрал одно, мы не видим ни малейшего противоречия. Мера
свободы и необходимости, руководившей поступками этих
людей, ясно определена для нас.
Весьма часто представление о большей или меньшей
свободе различно, смотря по различной точке зрения, с которой мы рассматриваем явление; но, всегда одинаково, каждое действие
человека представляется нам не иначе, как известным соединением
свободы и необходимости. В каждом рассматриваемом действии мы видим известную долю
свободы и известную долю необходимости. И всегда, чем более в каком бы то ни было действии мы видим
свободы, тем менее необходимости; и чем более необходимости, тем менее
свободы.
Чем дальше назад мы переносим в истории предмет наблюдения, тем сомнительнее становится
свобода людей, производивших события, и тем очевиднее закон необходимости.
Если же и самый
человек, действие которого мы рассматриваем, стоит на самой низкой степени развития ума, как ребенок, сумасшедший, дурачек, то мы, зная причины действия и несложность характера и ума, уже видим столь большую долю необходимости и столь малую
свободы, что как скоро нам известна причина, долженствующая произвести действие, мы можем предсказать поступок.
Итак, представление наше о
свободе и необходимости постепенно уменьшается и увеличивается, смотря по большей или меньшей связи с внешним миром, по бòльшему или меньшему отдалению времени и бòльшей или меньшей зависимости от причин, в которых мы рассматриваем явление жизни
человека.
Так что, если мы рассматриваем такое положение
человека, в котором связь его с внешним миром наиболее известна, период времени суждения от времени совершения поступка наибольший и причины поступка наидоступнейшие, то мы получаем представление о наибольшей необходимости и наименьшей
свободе.
Если же мы рассматриваем
человека в наименьшей зависимости от внешних условий; если действие его совершено в ближайший момент к настоящему, и причины его действия нам недоступны, то мы получим представление о наименьшей необходимости и наибольшей
свободе.
Но ни в том, ни в другом случае, как бы мы ни изменяли нашу точку зрения, как бы ни уясняли себе ту связь, в которой находится
человек с внешним миром, или как бы ни доступна она нам казалась, как бы ни удлиняли или укорачивали период времени, как бы понятны или непостижимы ни были для нас причины, мы никогда не можем себе представить ни полной
свободы, ни полной необходимости.
Как бы мы ни представляли себе
человека исключенным от влияний внешнего мира, мы никогда не получим понятия о
свободе в пространстве.
Но даже если бы, представив себе
человека совершенно исключенного от всех влияний, рассматривая только его мгновенный поступок настоящего и предполагая, что он не вызван никакою причиною, мы допустили бесконечно малый остаток необходимости равным нулю, мы бы и тогда не пришли к понятию о полной
свободе человека; ибо существо, не принимающее на себя влияний внешнего мира, находящееся вне времени и не зависящее от причин, уже не есть
человек.
Точно так же мы никогда не можем представить себе действия
человека, которое происходило бы без участия
свободы и подлежало только закону необходимости.
1) Как бы ни увеличивалось наше знание тех пространственных условий, в которых находится
человек, знание это никогда не может быть полное, так как число этих условий бесконечно, велико так же, как бесконечно пространство. И потому как скоро определены не все условия, не все влияния на
человека, то и нет полной необходимости, а есть известная доля
свободы.
Но, кроме того, если бы даже, допустив остаток наименьшей
свободы равным нулю, мы бы признали в каком-нибудь случае, как, например, в умирающем
человеке, в зародыше, в идиоте, полное отсутствие
свободы, мы бы тем самым уничтожили самое понятие о
человеке, которое мы рассматриваем; ибо как только нет
свободы, нет и
человека.
И потому представление о действии
человека, подлежащем одному закону необходимости, без малейшего остатка
свободы, так же невозможно, как и представление о вполне свободном действии
человека.
Итак, для того чтобы представить себе действие
человека, подлежащее одному закону необходимости, без
свободы, мы должны допустить знание бесконечного количества пространственных условий, бесконечно великого периода времени и бесконечного ряда причин.
Свобода, ничем не ограниченная, есть сущность жизни в сознании
человека. Необходимость без содержания есть разум
человека с его тремя формами.
Всё, чтò мы знаем о жизни
людей, есть только известное отношение
свободы к необходимости, т. е. сознания к законам разума.
Силы жизни природы лежат вне нас и не сознаваемы нами, и мы называем эти силы тяготением, инерцией, электричеством, животною силой и т. д.; но сила жизни
человека сознаваема нами, и мы называем ее
свободой.
Но точно так же, как непостижимая сама в себе сила тяготенья, ощущаемая всяким
человеком, только на столько понятна нам, на сколько мы знаем законы необходимости, которой она подлежит (от первого знания, что все тела тяжелы, до закона Ньютона), точно так же и непостижимая, сама в себе, сила
свободы, сознаваемая каждым, только на столько понятна нам, на сколько мы знаем законы необходимости, которым она подлежит (начиная от того, что всякий
человек умирает и до знания самых сложных экономических или исторических законов).
Свобода человека отличается от всякой другой силы тем, что сила эта сознаваема
человеком; но для разума она ничем не отличается от всякой другой силы.
Точно так же сила
свободы человека для разума отличается от других сил природы только тем определением, которое ей дает этот разум.
Но точно так же, как предмет всякой науки есть проявление этой неизвестной сущности жизни, сама же эта сущность может быть только предметом метафизики, — точно так же проявление силы
свободы людей в пространстве, времени и зависимости от причин составляет предмет истории; сама же
свобода есть предмет метафизики.