Неточные совпадения
— Ah, vous expédiez le courrier, princesse, moi j’ai déjà expedié le mien. J’ai écris à ma pauvre mère, [А, вы отправляете письмо, я уж отправила
свое. Я
писала моей бедной матери,] — заговорила быстро-приятным, сочным голоском улыбающаяся m-lle Bourienne, картавя на р и внося с собой
в сосредоточенную, грустную и пасмурную атмосферу княжны Марьи совсем другой, легкомысленно-веселый и самодовольный мир.
Когда князь Андрей вошел
в кабинет, старый князь
в стариковских очках и
в своем белом халате,
в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и
писал. Он оглянулся.
Кутузов, которого он догнал еще
в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою
в Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов
писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея...
Взволнованный и раздраженный этими мыслями, князь Андрей пошел
в свою комнату, чтобы
написать отцу, которому он
писал каждый день. Он сошелся
в коридоре с
своим сожителем Несвицким и шутником Жерковым; они, как всегда, чему-то смеялись.
Он облокотился на стол с пером
в руке, и, очевидно обрадованный случаю быстрее сказать словом всё, что̀ он хотел
написать, высказывал
свое письмо Ростову.
Старый князь Николай Андреич Болконский
в декабре 1805 года получил письмо от князя Василия, извещавшего его о
своем приезде вместе с сыном. («Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, —
писал он, — и Анатоль мой провожает меня и едет
в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».)
«Ваш сын,
в моих глазах,
писал Кутузов, с знаменем
в руках, впереди полка, пал героем, достойным
своего отца и
своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно — жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо
в противном случае
в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
— Ну, мой милый, — шутливо сказал князь Василий, — скажи же мне: «да», и я от себя
напишу ей, и мы убьем жирного тельца. — Но князь Василий не успел договорить
своей шутки, как Пьер с бешенством
в лице, которое напоминало его отца, не глядя
в глаза собеседнику, проговорил шопотом...
Через неделю Пьер, простившись с новыми друзьями масонами и оставив им большие суммы на милостыни, уехал
в свои именья. Его новые братья дали ему письма
в Киев и Одессу, к тамошним масонам, и обещали
писать ему и руководить его
в его новой деятельности.
Письма всё были
в его руке. Он машинально открыл их и стал читать. Старый князь, на синей бумаге,
своим крупным, продолговатым почерком, употребляя кое-где титлы,
писал следующее...
И потому Пьер был восхищен
своим путешествием по именьям, и вполне возвратился к тому филантропическому настроению,
в котором он выехал из Петербурга, и
писал восторженные письма
своему наставнику-брату, как он называл великого мастера.
В это время он получил письмо от жены, которая умоляла его о свидании,
писала о
своей грусти по нем и о желании посвятить ему всю
свою жизнь.
Не отвечая ничего ни жене, ни теще, Пьер раз поздним вечером собрался
в дорогу и уехал
в Москву, чтобы повидаться с Иосифом Алексеевичем. Вот что́
писал Пьер
в дневнике
своем.
Кроме того для себя лично советовал мне первее всего следить за самим собою, и с этою целью дал мне тетрадь, ту самую,
в которой я
пишу и буду вписывать впредь все
свои поступки».
Он продолжал
свой дневник, и вот что́ он
писал в нем за это время...
Она пела ему его любимые песни, показывала ему
свой альбом, заставляла его
писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал
в тумане, не сказав того, что́ намерен был сказать, сам не зная, что́ он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится.
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья
писала из Лысых Гор
в Петербург
своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за
своего брата, и которая
в это время была
в трауре по случаю смерти
своего брата, убитого
в Турции.
Он
писал, что никогда не любил так, как любит теперь, и что теперь только понял и узнал жизнь; он просил сестру простить его за то, что
в свой приезд
в Лысые Горы он ничего не сказал ей об этом решении, хотя и говорил об этом с отцом.
— Отчего же мне на ней не жениться? — говорил он дочери. — Славная княгиня будет! — И
в последнее время, к недоуменью и удивлению
своему, княжна Марья стала замечать, что отец ее действительно начинал больше и больше приближать к себе француженку. Княжна Марья
написала князю Андрею о том, как отец принял его письмо; но утешала брата, подавая надежду примирить отца с этою мыслью.
Графиня
писала прямо к Карагиной
в Москву, предлагая ей брак ее дочери с
своим сыном и получила от нее благоприятный ответ. Карагина отвечала, что она с
своей стороны согласна, что всё будет зависеть от склонности ее дочери. Карагина приглашала Николая приехать
в Москву.
От жениха князя Андрея получено было четвертое письмо, из Рима,
в котором он
писал, что он уже давно бы был на пути
в Россию, ежели бы неожиданно
в теплом климате не открылась его рана, чтó заставляет его отложить
свой отъезд до начала будущего года.
Он перестал
писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить
в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании
в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав
в жизни, и открыла ему
свой альбом. Борис нарисовал ей
в альбоме два дерева и
написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les ténèbres et la mélancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
Наполеон, несмотря на то, что ему более чем когда-нибудь, теперь,
в 1812 году, казалось, что от него зависело verser или не verser le sang de ses peuples [проливать или не проливать кровь
своих народов] (как
в последнем письме
писал ему Александр) никогда более как теперь не подлежал тем неизбежным законам, которые заставляли его (действуя
в отношении себя, как ему казалось, по произволу) делать для общего дела, для истории то, что̀ должно было совершиться.
Государь не
написал этих слов
в письме к Наполеону, потому что он чувствовал с
своим тактом, что слова эти неудобны для передачи
в ту минуту, как делается последняя попытка к примирению; но он непременно приказал Балашеву передать их лично Наполеону.
«Обожаемый друг души моей»,
писал он. «Ничто кроме чести не могло бы удержать меня от возвращения
в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел
свое счастие
своему долгу и любви к отечеству. Но — это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и всё любим тобою, я брошу всё и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Она не понимала значения этой войны, несмотря на то, что Деcаль, ее постоянный собеседник, страстно интересовавшийся ходом войны, старался ей растолковать
свои соображения и несмотря на то, что приходившие к ней божьи люди все по-своему с ужасом говорили о народных слухах про нашествие антихриста, и несмотря на то, что Жюли, теперь княгиня Друбецкая, опять вступившая с ней
в переписку,
писала ей из Москвы патриотические письма.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув
в него, потрогал рукою
свои бумаги, опять запер и сел к столу
писать письмо губернатору.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для
своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание
в Лысых Горах не безопасно, то он почтительно советует ей самой
написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии
в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы.
7-го августа, князь Багратион
в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге
писал следующее...
Елены,
в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить
свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он
писал...
Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, не взирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и итти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором
писал Растопчин
в своих афишах.
Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда негодное оружие пьяному сброду, то поднимал образà, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие
в Москве, то на 136 подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег
свой дом и
написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял
в городе г-жу Обер-Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти
в ссылку старого почтенного почт-директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтоб отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека, и сам уезжал
в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то
писал в альбомы по-французски стихи о
своем участии
в этом деле, [Je suis né Tartare. Je voulus être Romain. Les Français m’appelèrent barbare. Les Russes — Georges Dandin.
В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она
написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо,
в котором извещала его о
своем намерении выйти замуж за NN, и о том, что она вступила
в единую истинную религию, и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
Впоследствии, объясняя
свою деятельность за это время, граф Растопчин
в своих записках несколько раз
писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillité à Moscou et d'en faire partir les habitants [Сохранить спокойствие
в Москве и выпроводить из нее жителей.].
Государь тотчас же принял посланного
в своем кабинете, во дворце Каменного острова. Мишо, который никогда не видал Москвы до кампании и который не знал по-русски, чувствовал себя всё-таки растроганным, когда он явился пред notre très gracieux souverain [наш всемилостивейший повелитель] (как он
писал) с известием о пожаре Москвы, dont les flammes éclairaient sa route. [пламя которой освещало его путь.]
Наполеон с
своею уверенностью
в том, что не то хорошо, чтò хорошо, а то, чтò ему пришло
в голову,
написал Кутузову слова, первые пришедшие ему
в голову и не имеющие никакого смысла.
В отношении дипломатическом, Наполеон призывает к себе ограбленного и оборванного капитана Яковлева, не знающего как выбраться из Москвы, подробно излагает ему всю
свою политику и
свое великодушие и,
написав письмо к императору Александру,
в котором он считает
своим долгом сообщить
своему другу и брату, что Растопчин дурно распорядился
в Москве, он отправляет Яковлева
в Петербург.
Французская армия
в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились
в одну кучу и так шли до конца. Бертье
писал своему Государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он
писал...