Неточные совпадения
Она, видимо, забыла свои годы и пускала в ход, по привычке, все старинные женские средства. Но
как только
он вышел, лицо ее опять приняло то же холодное, притворное выражение, которое было на
нем прежде. Она вернулась к кружку, в котором виконт продолжал рассказывать, и опять сделала вид, что слушает, дожидаясь времени уехать, так
как дело ее было сделано.
Он приехал несколько
дней тому назад и остановился,
как всегда, в доме своего отца.
— А затэм, мылостывый государ, — сказал
он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь. — Затэм, что импэратор это знаэт.
Он в манифэстэ сказал, что нэ можэт смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэзопасност империи, достоинство ее и святост союзов — сказал
он, почему-то особенно налегая на слово «союзов»,
как будто в этом была вся сущность
дела.
А вы
как судитэ, молодой человек и молодой гусар? — прибавил
он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что
дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
— Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла
их у меня на столе и сказала, что покажет
их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит
ему жениться на мне, а
он женится на Жюли. Ты видишь,
как он с ней целый
день… Наташа! За чтó?…
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь
как можно скорее пройти мимо устремленных на
него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти
дни, провожал главнокомандующего и что-то несколько раз тихо повторил
ему.
— Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о
деле, — проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. —
Как ты нагрела, однако, — сказал
он, — ну, садись сюда, causons. [Поговорим.]
— Mais, ma pauvre Catiche, c’est clair, comme le jour. [Но, милая Катишь, это ясно,
как день.]
Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли
они. И ежели почему-нибудь
они забыты, то ты должна знать, где
они, и найти
их, потому что…
Несмотря на то, что
он был в отставке и не имел теперь никакого значения в государственных
делах, каждый начальник той губернии, где было имение князя, считал своим долгом являться к
нему и точно так же,
как архитектор, садовник или княжна Марья, дожидался назначенного часа выхода князя в высокой официантской.
Виноват ли был учитель или виновата была ученица, но каждый
день повторялось одно и то же: у княжны мутилось в глазах, она ничего не видела, не слышала, только чувствовала близко подле себя сухое лицо строгого отца, чувствовала
его дыхание и запах и только думала о том,
как бы ей уйти поскорее из кабинета и у себя на просторе понять задачу.
— Одно, чтó тяжело для меня, — я тебе по правде скажу, André, — это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю,
как человек с таким огромным умом не может видеть того, чтó ясно,
как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время
его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого
он принимал и долго говорил с
ним.
И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы,
какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2000 людей, из которых каждый знал свое место, свое
дело, из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением,
как будто
он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом-то всё
дело».
Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор,
как князь Андрей оставил Россию,
он много изменился за это время. В выражении
его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени;
он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении,
какое он производит на других, и занятого
делом приятным и интересным. Лицо
его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд
его были веселее и привлекательнее.
Взволнованный и раздраженный этими мыслями, князь Андрей пошел в свою комнату, чтобы написать отцу, которому
он писал каждый
день.
Он сошелся в коридоре с своим сожителем Несвицким и шутником Жерковым;
они,
как всегда, чему-то смеялись.
— Да ты пойми, что мы, или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым
дела нет до господского
дела. Quarante milles hommes massacrés et l’armée de nos alliés détruite, et vous trouvez là le mot pour rire, — сказал,
он,
как будто этою французскою фразой закрепляя свое мнение.
— Ты видишь ли, друг, — сказал
он. — Мы спим, пока не любим. Мы дети праха… а полюбим — и ты Бог, ты чист,
как в первый
день созданья… Это еще кто? Гони
его к чорту. Некогда! — крикнул
он на Лаврушку, который, нисколько не робея, подошел к
нему.
Он протянул руку и взялся за кошелек. Ростов выпустил
его. Телянин взял кошелек и стал опускать
его в карман рейтуз, и, брови
его небрежно поднялись, а рот слегка раскрылся,
как будто
он говорил: «да, да, кладу в карман свой кошелек, и это очень просто, и никому до этого
дела нет».
Но эти слова звучали жалобным, отчаянным криком и мольбой о прощении.
Как только Ростов услыхал этот звук голоса, с души
его свалился огромный камень сомнения.
Он почувствовал радость и в то же мгновение
ему стало жалко несчастного, стоявшего перед
ним человека; но надо было до конца довести начатое
дело.
— Я никому не позволю себе говорить, что я лгу! — вскрикнул Ростов. —
Он сказал мне, что я лгу, а я сказал
ему, что
он лжет. Так с тем и останется. На дежурство может меня назначать хоть каждый
день и под арест сажать, а извиняться меня никто не заставит, потому что ежели
он,
как полковой командир, считает недостойным себя дать мне удовлетворение, так…
— Ах,
какое несчастие!
Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (
Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу.
Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Не доехав еще до строившегося укрепления,
он увидел в вечернем свете пасмурного осеннего
дня подвигавшихся
ему навстречу верховых. Передовой, в бурке и картузе со смушками, ехал на белой лошади. Это был князь Багратион. Князь Андрей остановился, ожидая
его. Князь Багратион приостановил свою лошадь и, узнав князя Андрея, кивнул
ему головой.
Он продолжал смотреть вперед в то время,
как князь Андрей говорил
ему то, что́
он видел.
— Ну, полно вам, — проговорил аудитор с сияющею, наивною и вместе хитрою улыбкой,
как будто
ему лестно было, что
он составляет предмет шуток Жеркова, и
как будто
он нарочно старался казаться глупее, чем
он был в самом
деле.
Он говорил таким тоном просьбы и упрека, с
каким плотник говорит взявшемуся за топор барину: «наше
дело привычное, а вы ручки намозолите».
Эскадрон, где служил Ростов, только что успевший сесть на лошадей, был остановлен лицом к неприятелю. Опять,
как и на Энском мосту, между эскадроном и неприятелем никого не было, и между
ними,
разделяя их, лежала та же страшная черта неизвестности и страха,
как бы черта, отделяющая живых от мертвых. Все люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли или нет и
как перейдут
они эту черту, волновал
их.
Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что,
как только началось
дело,
он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив
их мимо себя, с двумя батальонами ударил в штыки и опрокинул французов.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись,
как и всегда ожидая от
него шутки; но, заметив, что то, что́
он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего
дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что́ говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку-полковнику.
— Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия.
Каким образом в центре оставлены два орудия? — спросил
он, ища кого-то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга;
он знал уже, что там в самом начале
дела были брошены все пушки.) — Я вас, кажется, просил, — обратился
он к дежурному штаб-офицеру.
Более всех других в это первое время
как делами Пьера, так и
им самим овладел князь Василий.
В те несколько
дней, которые
он пробыл в Москве после смерти графа Безухова,
он призывал к себе Пьера или сам приходил к
нему и предписывал
ему то, чтó нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности,
как будто
он всякий раз приговаривал...
Пьер опустил глаза, опять поднял
их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею,
какою он видал ее каждый
день прежде; но
он не мог уже этого сделать. Не мог,
как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка
ему. Она имела уже власть над
ним. И между
ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград
его собственной воли.
Но прежде отъезда и этих новых
дел, князю Василью нужно было решить
дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые
дни дома, т. е. у князя Василья, у которого
он жил и был смешон, взволнован и глуп (
как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у
него в этом случае той решимости, которую
он знал в себе и которая действительно была в
нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда
они чувствуют себя вполне чистыми. А с того
дня,
как им овладело то чувство желания, которое
он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало
его решимость.
Князь Николай Андреевич сел на свое обычное место в угол дивана, подвинул к себе кресло для князя Василья, указал на
него и стал расспрашивать о политических
делах и новостях.
Он слушал
как будто со вниманием рассказ князя Василья, но беспрестанно взглядывал на княжну Марью.
Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал,
как он сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что
он был оскорблен за свою дочь. Оскорбление самое больное, потому что
оно относилось не к
нему, а к другому, к дочери, которую
он любил больше себя.
Он сказал себе, что
он передумает всё это
дело и найдет то, что̀ справедливо и должно сделать, но вместо того
он только больше раздражал себя.
Берг,
как и обыкновенно, молчал, когда
дело касалось не лично
его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал,
как в Галиции
ему удалось говорить с великим князем, когда
он объезжал полки и гневался за неправильность движения.
Он рассказал
им свое Шенграбенское
дело совершенно так,
как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в
них, то есть так,
как им хотелось бы, чтоб
оно было, так,
как они слыхали от других рассказчиков, так
как красивее было рассказывать, но совершенно не так,
как оно было.
Впрочем, — сказал
он, вставая, — вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, — прибавил
он, — что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет,
как человека старше вас, оставить это
дело без последствий.
— Да, я думал, — невольно отчего-то краснея, сказал Борис, — просить главнокомандующего; к
нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, — прибавил
он,
как бы извиняясь, — что, боюсь, гвардия не будет в
деле.
Весь страх, который
он,
как и прежде, испытывал перед
делом; вся внутренняя борьба, посредством которой
он преодолевал этот страх; все
его мечтания о том,
как он по-гусарски отличится в этом
деле, — пропали даром.
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том,
какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом
он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя.
Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не
он один испытывал это чувство в те памятные
дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.
На следующий
день государь остановился в Вишау. Лейб-медик Вилье несколько раз был призываем к
нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров.
Он ничего не ел и дурно спал эту ночь,
как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно,
как школьникам-ученикам, читавшему свою диспозицию, что
он имел
дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и
его поучить в военном
деле.
Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль
его; но в
день сражения, Бог знает
как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего-то решительного и торжественного и вызывает
их на несвойственное
им любопытство.
В низах, где началось
дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что́ происходило впереди. Были ли все силы неприятеля,
как мы предполагали, за десять верст от нас или
он был тут, в этой черте тумана, — никто не знал до девятого часа.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (
как будто
он только ждал этого для начала
дела),
он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать
дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину.
Неприятное впечатление, только
как остатки тумана на ясном небе, пробежало по молодому и счастливому лицу императора и исчезло.
Он был, после нездоровья, несколько худее в этот
день, чем на ольмюцком поле, где
его в первый раз за границей видел Болконский; но то же обворожительное соединение величавости и кротости было в
его прекрасных, серых глазах, и на тонких губах та же возможность разнообразных выражений и преобладающее выражение благодушной, невинной молодости.
Лошадь государя шарахнулась от неожиданного крика. Лошадь эта, носившая государя еще на смотрах в России, здесь, на Аустерлицком поле, несла своего седока, выдерживая
его рассеянные удары левою ногой, настораживала уши от звуков выстрелов, точно так же,
как она делала это на Марсовом поле, не понимая значения ни этих слышавшихся выстрелов, ни соседства вороного жеребца императора Франца, ни всего того, что́ говорил, думал, чувствовал в этот
день тот, кто ехал на ней.
И Борис стал рассказывать,
каким образом гвардия, ставши на место и увидав перед собой войска, приняла
их за австрийцев и вдруг по ядрам, пущенным из этих войск, узнала, что она в первой линии, и неожиданно должна была вступить в
дело. Ростов, не дослушав Бориса, тронул свою лошадь.
Те речи большею частию держались совсем при других условиях, те говорились большею частию в минуты побед и торжеств и преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то время
как государь благодарил
его за геройские поступки, и
он, умирая, высказывал
ему подтвержденную на
деле любовь свою.