Неточные совпадения
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего
капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени,
капитан не выдержал бы;
и потому Кутузов, видимо поняв его положение
и желая, напротив, всякого добра
капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом,
и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо
капитана с красным носом
и подтянутым животом
и так похоже передразнил его лицо
и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха. Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное
и невинное выражение.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как
и в то время, когда он отвернулся от
капитана Тимохина. Он отвернулся
и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что̀ ему сказал Долохов,
и всё, что̀ он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему
и что всё это совсем не то, что̀ нужно. Он отвернулся
и направился к коляске.
— Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? — сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3-ю роту
и подъезжая к шедшему впереди ее
капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо-отбытого смотра неудержимую радость. — Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! —
И он протянул руку ротному.
— Помилуйте, генерал, да смею ли я! — отвечал
капитан, краснея носом, улыбаясь
и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
— Находит, ваше превосходительство, днями, — говорил
капитан, — то
и умен,
и учен,
и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
— Ну, что́ ж это, господа! — сказал штаб-офицер тоном упрека, как человек, уже несколько раз повторявший одно
и то же. — Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, г. штабс-капитан, — обратился он к маленькому, грязному, худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув на штабс-капитана Тушина. Молча
и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно глядел большими, умными
и добрыми глазами то на князя Андрея, то на штаб-офицера.
— Солдаты говорят: разумшись ловчее, — сказал
капитан Тушин, улыбаясь
и робея, видимо, желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон.
Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера
и сел у огня, разложенного на дороге солдатами.
Кто-то сказал, что
капитан Тушин стоит здесь у самой деревни,
и что за ним уже послано.
— Ваше сиятельство, — прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, — вы меня изволили послать к батарее
капитана Тушина. Я был там
и нашел две трети людей
и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными,
и прикрытия никакого.
—
И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, — продолжал он, — то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи
и геройской стойкости
капитана Тушина с его ротой, — сказал князь Андрей
и, не ожидая ответа, тотчас же встал
и отошел от стола.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что̀ он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации
и дисциплины, которая была написана в уставе,
и которую знали в полку,
и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как
капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким.
В то время как Ростов делал эти соображения
и печально отъезжал от государя,
капитан фон-Толь случайно наехал на то же место
и, увидав государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги
и помог перейти пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть
и чувствуя себя нездоровым, сел под яблочное дерево,
и Толь остановился подле него. Ростов издалека с завистью
и раскаянием видел, как фон-Толь что-то долго
и с жаром говорил государю, как государь, видимо, заплакав, закрыл глаза рукой
и пожал руку Толю.
— Ах, полно пожалуста, можешь ли ты быть не во́ время, — сказал Борис. — Борис ввел его в комнату, где был накрыт ужин, познакомил с гостями, назвав его
и объяснив, что он был не статский, но гусарский офицер, его старый приятель. — Граф Жилинский, le comte N. N., le capitaine S. S., [Граф Н. Н.,
капитан С. С.] — называл он гостей. Ростов нахмуренно глядел на французов, неохотно раскланивался
и молчал.
В Финляндской войне ему удалось также отличиться. Он поднял осколок гранаты, которым был убит адъютант подле главнокомандующего
и поднес начальнику этот осколок. Так же как
и после Аустерлица, он так долго
и упорно рассказывал всем про это событие, что все поверили тоже, что надо было это сделать,
и за Финляндскую войну Берг получил две награды. В 1809-м году он был
капитан гвардии с орденами
и занимал в Петербурге какие-то особенные выгодные места.
Красноносый
капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант
и казначей полка.
— Oui, et le vin, [ —
Капитан, у них в кухне есть суп
и жареная баранина. Прикажете принести? — Да,
и вино,] — сказал
капитан.
Когда французский офицер вместе с Пьером вошли в комнаты, Пьер счел своим долгом опять уверить
капитана, что он был не француз
и хотел уйти, но французский офицер
и слышать не хотел об этом.
На утверждение Пьера, что он не француз,
капитан, очевидно, не понимая, как можно было отказываться от такого лестного звания, пожал плечами
и сказал, что ежели он непременно хочет слыть за русского, то пускай это так будет, но что он всё-таки, несмотря на то, всё так же на веки связан с ним чувством благодарности за спасение жизни.
Но так как у
капитана было вино, добытое при переходе через Москву, то он предоставил квас Морелю
и взялся за бутылку бордо.
Утоленный голод
и вино еще более оживили
капитана,
и он, не переставая, разговаривал во время обеда.
До такой степени
капитан был наивно
и добродушно весел,
и целен,
и доволен собой, что Пьер чуть-чуть сам не подмигнул, весело глядя на него. Вероятно слово «galant» навело
капитана на мысль о положении Москвы.
Капитан посмотрел на Пьера. Он имел привычку в середине разговора остановиться
и поглядеть пристально смеющимися, ласковыми глазами.
Разговор их был прерван криком нескольких голосов у ворот
и приходом Мореля, который пришел объявить
капитану, что приехали виртембергские гусары
и хотят ставить лошадей на тот же двор, на котором стояли лошади
капитана. Затруднение происходило преимущественно оттого, что гусары не понимали того, что̀ им говорили.
Капитан велел позвать к себе старшего унтер-офицера
и строгим голосом спросил у него, к какому полку он принадлежит, кто их начальник,
и на каком основании он позволяет себе занимать квартиру, которая уже занята.
Пьер, знавший по-немецки, перевел
капитану то, что̀ говорил немец
и ответ
капитана передал по-немецки виртембергскому гусару.
Когда
капитан вышел
и Пьер остался один, он вдруг опомнился
и сознал то положение, в котором находился.
Капитан, слегка прихрамывая
и насвистывая что-то, вошел в комнату.
Капитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза по комнате. Глаза его блестели,
и усы слегка подергивались, как будто он улыбался, сам с собой, какой-то забавной выдумке.
— Comment dites-vous? [ — Как вы говорите?]—недоверчиво
и быстро переспросил
капитан.
Морель подал свечи
и бутылку вина.
Капитан посмотрел на Пьера при освещении,
и его видимо поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением
и участием в лице подошел к Пьеру
и нагнулся над ним.
— Merci, — сказал Пьер.
Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал как убежище называлось по-немецки,
и лицо его вдруг просияло.
Кто сказал бы мне, что я буду солдатом
и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его бывало называли.
И с легкою
и наивною откровенностью француза,
капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество
и возмужалость, все свои родственные, имущественные
и семейные отношения. «Ma pauvre mère» [«Моя бедная мать»] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
[ — О женщины, женщины!] —
и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви
и о своих любовных похождениях.
Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть
и поэзию любви,
капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал
и познал все прелести любви,
и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Так
капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной 35-ти летней маркизе
и в то же время к прелестному, невинному, 17-ти летнему ребенку, дочери обворожительной маркизы.
Борьба великодушия между матерью
и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще
и теперь, хотя уже давно прошедшее воспоминание, волновала
капитана.
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти
капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами
и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах
капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно)
и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de coeur) [парижанку сердцем] в то время, как сам поступил во французскую службу.
Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием,
капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: je vous ai sauvé la vie, et je sauve votre honneur! [я спас вашу жизнь
и спасаю вашу честь!]
Повторив эти слова,
капитан протер глаза
и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы
капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору
и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, чтò говорил
капитан, понимал всё
и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему-то представших его воображению.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке,
капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви
и зависти к законному мужу.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя
и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром
и потому тем более над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к
капитану с вопросом: понимает ли он это?
Более всего из рассказа Пьера поразило
капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве
и что он бросил всё
и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя
и звание.
Пьер проснулся 3-го сентября поздно. Голова его болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело,
и на душе было смутное сознание чего-то постыдного, совершенного накануне; это постыдное был вчерашний разговор с
капитаном Рамбалем.
Подпоясав кафтан
и надвинув шапку, Пьер, стараясь не шуметь
и не встретить
капитана, прошел по коридору
и вышел на улицу.
В отношении дипломатическом, Наполеон призывает к себе ограбленного
и оборванного
капитана Яковлева, не знающего как выбраться из Москвы, подробно излагает ему всю свою политику
и свое великодушие
и, написав письмо к императору Александру, в котором он считает своим долгом сообщить своему другу
и брату, что Растопчин дурно распорядился в Москве, он отправляет Яковлева в Петербург.