Неточные совпадения
— Quelle belle personne! [Что̀
за красавица!] говорил каждый, кто ее видел. Как будто пораженный чем-то необычайным, виконт пожал плечами и опустил глаза в
то время, как она усаживалась пред ним и освещала и его
всё тою же неизменною улыбкой.
Князь Василий знал это, и, раз сообразив, что ежели бы он стал просить
за всех, кто его просит,
то вскоре ему нельзя было бы просить
за себя, он редко употреблял свое влияние.
— Ежели еще год Бонапарте останется на престоле Франции, — продолжал виконт начатый разговор, с видом человека не слушающего других, но в деле, лучше
всех ему известном, следящего только
за ходом своих мыслей, —
то дела пойдут слишком далеко. Интригой, насилием, изгнаниями, казнями, общество, я разумею хорошее общество, французское, навсегда будет уничтожено, и тогда…
— Да, сказала графиня, после
того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. — Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено
за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости.
Всё боишься,
всё боишься! Именно
тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
— Вы
всё умеете делать не во́-время, — сказала Вера. —
То прибежали в гостиную, так что
всем совестно сделалось
за вас.
— C’est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно
то, что̀ вы сказали.] — сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала
вся и покраснела до ушей,
за ушами и до шеи и плеч, в
то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
Наташа дергала
за рукава и платье
всех присутствовавших, которые и без
того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтобы смотрели на папеньку.
— Я тебе скажу больше, — продолжал князь Василий, хватая ее
за руку, — письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в
том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет,
то как скоро
всё кончится, — князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами
всё кончится, — и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит
всё.
— В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, — сказала княжна, не отвечая. — Да, ежели есть
за мной грех, большой грех,
то это ненависть к этой мерзавке, — почти прокричала княжна, совершенно изменившись. — И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу
всё,
всё. Придет время!
За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец,
всё с
тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала...
Княжна молчала. Слышны были только звуки усилий борьбы
за портфель. Видно было, что ежели она заговорит,
то заговорит не лестно для Анны Михайловны. Анна Михайловна держала крепко, но, несмотря на
то, голос ее удерживал
всю свою сладкую тягучесть и мягкость.
Маленькая княгиня во
всё время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала
то на княжну Марью,
то на свекра. Когда они вышли из-за стола, она взяла
за руку золовку и отозвала ее в другую комнату.
—
За то, что не просрочиваешь,
за бабью юбку не держишься. Служба прежде
всего. Спасибо, спасибо! — И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. — Ежели нужно сказать чтò, говори. Эти два дела могу делать вместе, — прибавил он.
Так как мы уже владеем Ульмом,
то мы можем удерживать
за собою выгоду командования обоими берегами Дуная, стало быть, ежеминутно, в случае если неприятель не перейдет через Лех, переправиться через Дунай, броситься на его коммуникационную линию, ниже перейти обратно Дунай и неприятелю, если он вздумает обратить
всю свою силу на наших верных союзников, не дать исполнить его намерение.
— Schon fleissig! [Уж
за работой!] — сказал Ростов
всё с
тою же радостною, братскою улыбкой, какая не сходила с его оживленного лица. — Hoch Oestreicher! Hoch Russen! Kaiser Alexander hoch! [Да здравствуют Австрийцы! Да здравствуют Русские! Ура император Александр!] — обратился он к немцу, повторяя слова, говоренные часто немцем-хозяином.
Лица солдат и офицеров повеселели при этом звуке;
все поднялись и занялись наблюдениями над видными, как на ладони, движениями внизу наших войск и впереди — движениями приближавшегося неприятеля. Солнце в
ту же минуту совсем вышло из-за туч, и этот красивый звук одинокого выстрела и блеск яркого солнца слились в одно бодрое и веселое впечатление.
Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о
том, что̀ было там, на горе, и беспрестанно
всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали
за неприятельские войска.
Князь Андрей видел, что офицер находился в
том пьяном припадке беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что́ говорят. Он видел, что его заступничество
за лекарскую жену в кибиточке исполнено
того, чего он боялся больше
всего в мире,
того, что́ называется ridicule, [[смешным],] но инстинкт его говорил другое. Не успел офицер договорить последних слов, как князь Андрей с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял нагайку...
Из-за двери слышен был в это время оживленно-недовольный голос Кутузова, перебиваемый другим, незнакомым голосом. По звуку этих голосов, по невниманию, с которым взглянул на него Козловский, по непочтительности измученного писаря, по
тому, что писарь и Козловский сидели так близко от главнокомандующего на полу около кадушки, и по
тому, что казаки, державшие лошадей, смеялись громко под окном дома, — по
всему этому князь Андрей чувствовал, что должно было случиться что-нибудь важное и несчастливое.
В
то же мгновение из балагана выскочил прежде
всех маленький Тушин с закушенною на бок трубочкой; доброе, умное лицо его было несколько бледно.
За ним вышел владетель мужественного голоса, молодцоватый пехотный офицер, и побежал к своей роте, на бегу застегиваясь.
Из-за оглушающих со
всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и ударов снарядов неприятелей, из-за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из-за вида крови людей и лошадей, из-за вида дымков неприятеля на
той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), — из-за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река,
всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из-за
всех других звуков яснее
всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой
весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи — это было одно и
то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто-то проехал со свитой на белой лошади и что-то сказал, проезжая.
Это нехорошо», думал он; и в
то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из-за первых, что он в одно и
то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о
том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как
всё то, чтó он об ней думал и слышал, может быть неправдою.
«И чтó
за глупость
всё то, чтó я рассказываю, как будто это меня интересует, — думал дипломат, взглядывая на счастливые лица любовников — вот это счастие!»
Маленькая княгиня и m-lle Bourienne получили уже
все нужные сведения от горничной Маши о
том, какой румяный, чернобровый красавец был министерский сын, и о
том, как папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как орел, шагая по три ступеньки, пробежал
за ним. Получив эти сведения, маленькая княгиня с m-lle Bourienne, еще из коридора слышные своими оживленно-переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны.
Маленькая княгиня ворчала на горничную
за то, что постель была нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь.
Всё было тяжело и неловко. Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда-нибудь, именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было
всё легко и весело. Она сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанною косой, в третий раз перебивала и переворачивала тяжелую перину, что-то приговаривая.
Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен
за свою дочь. Оскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к другому, к дочери, которую он любил больше себя. Он сказал себе, что он передумает
всё это дело и найдет
то, что̀ справедливо и должно сделать, но вместо
того он только больше раздражал себя.
— Князь,
то, что̀ я сказала, есть
всё, что́ есть в моем сердце. Я благодарю
за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
В низах, где началось дело, был
всё еще густой туман, наверху прояснело, но
всё не видно было ничего из
того, что́ происходило впереди. Были ли
все силы неприятеля, как мы предполагали,
за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, — никто не знал до девятого часа.
Не только
все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по
ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц,
за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего.
В
ту минуту как кавалергарды, миновав его, скрылись в дыму, Ростов колебался, скакать ли ему
за ними или ехать туда, куда ему нужно было. Это была
та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы. Ростову страшно было слышать потом, что из
всей этой массы огромных красавцев-людей, из
всех этих блестящих, на тысячных лошадях, богачей, юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо его, после атаки осталось только осьмнадцать человек.
«Чтó это может быть? — подумал Ростов. — Неприятель в тылу наших войск? Не может быть, — подумал Ростов, и ужас страха
за себя и
за исход
всего сражения вдруг нашел на него. — Чтó бы это ни было, однако, — подумал он, — теперь уже нечего объезжать. Я должен искать главнокомандующего здесь, и ежели
всё погибло,
то и мое дело погибнуть со
всеми вместе».
Несмотря на
то, что
за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту
все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с
тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, — что он не мог отвечать ему.
Всё та же дверная ручка замка,
за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась.
Наташа, после
того, как она, пригнув его к себе, расцеловала
всё его лицо, отскочила от него и держась
за полу его венгерки, прыгала как коза
всё на одном месте и пронзительно визжала.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он
за это время не видал его. Но он всё-таки часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не
всё рассказывает, что что-то еще есть в его чувстве к государю, что́ не может быть
всем понятно; и от
всей души разделял общее в
то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в
то время было дано наименование «ангела во плоти».
— Я бы не исполнил своей обязанности, граф, — сказал он робким голосом, — и не оправдал бы
того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам
всей правды. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не сто́ит
того, чтобы
за него проливать кровь… Вы были неправы, вы погорячились…
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что-то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх
той сильной печали, которая была в ней. Она забыла
весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его
за руку, потянула к себе и обняла
за сухую, жилистую шею.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых — Долохов, который понравился
всем в доме, исключая Наташи.
За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на
том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
Для семейства Ростовых
весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в
том, что Николушка ни
за что́ не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова, с
тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников.
Особенного на этих балах было
то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики
за уроки от
всех своих гостей; было
то, что на эти балы еще езжали только
те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13-ти и 14-ти-летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья.
Николай покорялся ему, и
то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту;
то загадывал, что
та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом,
та спасет его;
то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на
весь проигрыш,
то за помощью оглядывался на других играющих,
то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что̀ в нем делалось.
— Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, — сказал масон,
всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. — Никто один не может достигнуть до истины; только камень
за камнем, с участием
всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается
тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, — сказал масон и закрыл глаза.
Была вторая ночь, что они оба не спали, ухаживая
за горевшим в жару мальчиком.
Все сутки эти, не доверяя своему домашнему доктору и ожидая
того,
за которым было послано в город, они предпринимали
то то,
то другое средство. Измученные бессонницей и встревоженные, они сваливали друг на друга свое горе, упрекали друг друга и ссорились.
Пьер стал рассказывать о
том, что́ он сделал в своих имениях, стараясь как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им. Князь Андрей несколько раз подсказывал Пьеру вперед
то, что́ он рассказывал, как будто
всё то, что́ сделал Пьер, была давно известная история, и слушал не только не с интересом, но даже как будто стыдясь
за то, что́ рассказывал Пьер.
— Да, ежели так поставить вопрос,
то это другое дело, сказал князь Андрей. — Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И
то, и другое может служить препровождением времени. А что́ справедливо, что́ добро — предоставь судить
тому, кто
всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, — прибавил он, — ну давай. — Они вышли из-за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
— Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить десять лет,
всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал — как я смотрю на него, а
то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом, что́
за воображение, что медицина кого-нибудь и когда-нибудь вылечивала! Убивать — так! — сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера.
Уже смеркалось, когда князь Андрей и Пьер подъехали к главному подъезду Лысогорского дома. В
то время как они подъезжали, князь Андрей с улыбкой обратил внимание Пьера на суматоху, происшедшую у заднего крыльца. Согнутая старушка с котомкой на спине, и невысокий мужчина в черном одеянии и с длинными волосами, увидав въезжавшую коляску, бросились бежать назад в ворота. Две женщины выбежали
за ними, и
все четверо, оглядываясь на коляску, испуганно вбежали на заднее крыльцо.
Вот чтó следует из
того, что холодно, а не
то чтоб оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, — говорил он с особенною логичностью, как бы наказывая кого-то
за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу.
В это же самое время теща его, жена князя Василья, присылала
за ним, умоляя его хоть на несколько минут посетить ее для переговоров о весьма важном деле. Пьер видел, что был заговор против него, что его хотели соединить с женою, и это было даже не неприятно ему в
том состоянии, в котором он находился. Ему было
всё равно: Пьер ничего в жизни не считал делом большой важности, и под влиянием тоски, которая теперь овладела им, он не дорожил ни своею свободою, ни своим упорством в наказании жены.