Неточные совпадения
Привалова поразило больше
всего то, что в этом кабинете решительно ничего не изменилось
за пятнадцать лет его отсутствия, точно он только вчера вышел из него.
Все было так же скромно и просто, и стояла
все та же деловая обстановка. Привалову необыкновенно хорошо казалось
все: и кабинет, и старик, и даже самый воздух, отдававший дымом дорогой сигары.
Верочку спасло только
то, что в самый критический момент
все поднялись из-за стола, и она могла незаметно убежать из столовой.
— Взять теперешних ваших опекунов: Ляховский —
тот давно присосался, но поймать его ужасно трудно; Половодов еще только присматривается, нельзя ли сорвать свою долю. Когда я был опекуном, я из кожи лез, чтобы, по крайней мере, привести
все в ясность; из-за этого и с Ляховским рассорился, и опеку оставил, а на мое место вдруг назначают Половодова. Если бы я знал… Мне хотелось припугнуть Ляховского, а тут вышла вон какая история. Кто бы этого мог ожидать? Погорячился,
все дело испортил.
Богатая и вышла
за богатого, — в эту роковую формулу укладывались
все незамысловатые требования и соображения
того времени, точно так же, как и нашего.
— Конечно, только пока… — подтверждала Хиония Алексеевна. — Ведь не будет же в самом деле Привалов жить в моей лачуге… Вы знаете, Марья Степановна, как я предана вам, и если хлопочу,
то не для своей пользы, а для Nadine. Это такая девушка, такая… Вы не знаете ей цены, Марья Степановна! Да… Притом, знаете,
за Приваловым
все будут ухаживать, будут его ловить… Возьмите Зосю Ляховскую, Анну Павловну, Лизу Веревкину — ведь
все невесты!.. Конечно,
всем им далеко до Nadine, но ведь чем враг не шутит.
Та работа, о которой он мечтал, как-то не делалась, а
все откладывалась день
за день.
Надежда Васильевна ничего не ответила, а только засмеялась и посмотрела на Привалова вызывающим, говорившим взглядом. Слова девушки долго стояли в ушах Привалова, пока он их обдумывал со
всех возможных сторон. Ему особенно приятно было вспомнить
ту энергичную защиту, которую он так неожиданно встретил со стороны Надежды Васильевны. Она была
за него: между ними, незаметно для глаз, вырастало нравственное тяготение.
В самых глупостях, которые говорил Nicolas Веревкин с совершенно серьезным лицом, было что-то особенное: скажи
то же самое другой, — было бы смешно и глупо, а у Nicolas Веревкина
все сходило с рук
за чистую монету.
Как только совершилось это знаменательное событие,
то есть как только Гертруда Шпигель сделалась madame Коробьин-Унковской, тотчас же
все рижские сестрицы с необыкновенной быстротой пошли в ход,
то есть были выданы замуж
за разную чиновную мелюзгу.
Когда дверь затворилась
за Приваловым и Nicolas, в гостиной Агриппины Филипьевны несколько секунд стояло гробовое молчание.
Все думали об одном и
том же — о приваловских миллионах, которые сейчас вот были здесь, сидели вот на этом самом кресле, пили кофе из этого стакана, и теперь ничего не осталось… Дядюшка, вытянув шею, внимательно осмотрел кресло, на котором сидел Привалов, и даже пощупал сиденье, точно на нем могли остаться следы приваловских миллионов.
Из-за этого и дело затянулось, но Nicolas может устроить на свой страх
то, чего не хочет Привалов, и тогда
все ваше дело пропало, так что вам необходим в Петербурге именно такой человек, который не только следил бы
за каждым шагом Nicolas, но и парализовал бы
все его начинания, и в
то же время устроил бы конкурс…
За чайным столом скоро собралась
вся семья. Надежда Васильевна показалась сегодня Привалову особенно веселой. Она рассказывала о своей поездке в Шатровский завод, о
том, как Костя ждет Привалова, и т. д. Виктор Васильич и Верочка по обыкновению дурачились, несмотря на самые строгие взгляды Марьи Степановны.
Чтобы окончательно развеселить собравшееся
за чаем общество, Виктор Васильич принялся рассказывать какой-то необыкновенный анекдот про Ивана Яковлича и кончил
тем, что Марья Степановна не позволила ему досказать
все до конца, потому что
весь анекдот сводился на очень пикантные подробности, о которых было неудобно говорить в присутствии девиц.
О странностях Ляховского, о его страшной скупости ходили тысячи всевозможных рассказов, и нужно сознаться, что большею частью они были справедливы. Только, как часто бывает в таких случаях, люди из-за этой скупости и странностей не желают видеть
того, что их создало. Наживать для
того, чтобы еще наживать, — сделалось
той скорлупой, которая с каждым годом
все толще и толще нарастала на нем и медленно хоронила под своей оболочкой живого человека.
Никто, кажется, не подумал даже, что могло бы быть, если бы Альфонс Богданыч в одно прекрасное утро взял да и забастовал,
то есть не встал утром с пяти часов, чтобы несколько раз обежать целый дом и обругать в несколько приемов на двух диалектах
всю прислугу; не пошел бы затем в кабинет к Ляховскому, чтобы получить свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства, не стал бы сидеть ночи
за своей конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали под его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой способностью являться по первому зову, быть разом в нескольких местах,
все видеть, и
все слышать, и
все давить, что попало к нему под руку.
— Да бог его знает… Он, кажется, служил в военной службе раньше… Я иногда, право, боюсь
за моих девочек: молодо-зелено, как раз и головка закружится, только доктор
все успокаивает… Доктор прав: самая страшная опасность
та, которая подкрадывается к вам темной ночью, тишком, а тут
все и
все налицо. Девочкам во всяком случае хороший урок… Как вы думаете?
Александр Павлыч, бедняжка, совсем утратил
все свои достоинства и снизошел до последней степени унижения: начал сердиться на Лоскутова
за то, видите ли, что
тот в тысячу раз умнее его…
Пространство, разделявшее два лагеря, с каждым днем делалось
все меньше и меньше, и Надежда Васильевна вперед трепетала
за тот час, когда
все это обрушится на голову отца, который предчувствовал многое и хватался слабеющими руками
за ее бесполезное участие.
Привалов действительно в это время успел познакомиться с прасолом Нагибиным, которого ему рекомендовал Василий Назарыч. С ним Привалов по первопутку исколесил почти
все Зауралье, пока не остановился на деревне Гарчиках, где заарендовал место под мельницу, и сейчас же приступил к ее постройке,
то есть сначала принялся
за подготовку необходимых материалов, наем рабочих и т. д. Время незаметно катилось в этой суете, точно Привалов хотел себя вознаградить самой усиленной работой
за полгода бездействия.
Отыскали покладистых старичков,
те под пьяную руку подмахнули
за все общество уставную грамоту, и дело пошло гулять по
всем мытарствам. Мастеровые и крестьяне
всеми способами старались доказать неправильность составленной уставной грамоты и
то, что общество совсем не уполномачивало подписывать ее каких-то сомнительных старичков. Так дело и тянулось из года в год. Мужики нанимали адвокатов, посылали ходоков, спорили и шумели с мировым посредником, но из этого решительно ничего не выходило.
Ипат, кажется, не разделял веселых чувств своего барина и
все время тяжело вздыхал, пока помогал барину одеваться,
то есть ронял вещи, поднимал их, задевал ногами
за мебель и т. д.
— Это
все наши воротилы и тузы… — шепнул Веревкин на ухо Привалову. — Толстосумы настоящие! Вон у
того, который с козлиной бородкой,
за миллион перевалило… Да! А чем нажил, спросите: пустяками. Случай умел поймать, а там уж пошло.
— И тщеславие… Я не скрываю. Но знаете, кто сознает
за собой известные недостатки,
тот стоит на полдороге к исправлению. Если бы была такая рука, которая… Ах да, я очень тщеславна! Я преклоняюсь пред силой, я боготворю ее. Сила всегда оригинальна, она дает себя чувствовать во
всем. Я желала бы быть рабой именно такой силы, которая выходит из ряду вон, которая не нуждается вот в этой мишуре, — Зося обвела глазами свой костюм и обстановку комнаты, — ведь такая сила наполнит целую жизнь… она даст счастье.
Красноречиво и горячо Ляховский развил мысль о ничтожности человеческого существования, коснулся слегка загробной жизни и грядущей ответственности
за все свои дела и помышления и с
той же легкостью перешел к настоящему,
то есть к процессу, которым грозил теперь опеке Веревкин.
Это был
тот кризис, которого с замирающим сердцем ждал доктор три недели. Утром рано, когда Зося заснула в первый раз
за все время своей болезни спокойным сном выздоравливающего человека, он, пошатываясь, вошел в кабинет Ляховского.
Обед был подан в номере, который заменял приемную и столовую. К обеду явились пани Марина и Давид. Привалов смутился
за свой деревенский костюм и пожалел, что согласился остаться обедать. Ляховская отнеслась к гостю с
той бессодержательной светской любезностью, которая ничего не говорит. Чтобы попасть в тон этой дамы, Привалову пришлось собрать
весь запас своих знаний большого света. Эти трогательные усилия по возможности разделял доктор, и они вдвоем едва тащили на себе тяжесть светского ига.
— Ах, боже мой! Как ты не можешь понять такой простой вещи! Александр Павлыч такой забавный, а я люблю
все смешное, — беззаботно отвечала Зося. — Вот и Хину люблю тоже
за это… Ну, что может быть забавнее, когда их сведешь вместе?.. Впрочем, если ты ревнуешь меня к Половодову,
то я тебе сказала раз и навсегда…
Положение Привалова с часу на час делалось
все труднее. Он боялся сделаться пристрастным даже к доктору. Собственное душевное настроение слишком было напряжено, так что к действительности начали примешиваться призраки фантазии, и расстроенное воображение рисовало одну картину
за другой. Привалов даже избегал мысли о
том, что Зося могла не любить его совсем, а также и он ее. Для него ясно было только
то, что он не нашел в своей семейной жизни своих самых задушевных идеалов.
—
То есть как тебе сказать; ведь мы, собственно, не ссорились, так что и мириться нечего было. Просто приехал к родителю, и
вся недолга. Он сильно переменился
за это время…
Итак, приходилось ждать и следить
за деятельностью Половодова.
Вся трудность задачи заключалась в
том, что следить
за действиями конкурса нельзя было прямо, а приходилось выискивать подходящие случаи. Первый свой отчет Половодов должен был подать будущей осенью, когда кончится заводский год.
— Да чего нам делать-то? Известная наша музыка, Миколя; Данила даже двух арфисток вверх ногами поставил: одну
за одну ногу схватил, другую
за другую да обеих, как куриц, со
всем потрохом и поднял… Ох-хо-хо!.. А публика даже уж точно решилась: давай Данилу на руках качать. Ну, еще акварию раздавили!.. Вот только тятеньки твоего нет, некогда ему, а
то мы и с молебном бы ярмарке отслужили. А тятеньке везет, на третий десяток перевалило.
— Вы простите меня
за то, что я слишком много говорю о самом себе, — говорил Привалов останавливаясь. — Никому и ничего я не говорил до сих пор и не скажу больше… Мне случалось встречать много очень маленьких людей, которые вечно ко
всем пристают со своим «я», — это очень скучная и глупая история. Но вы выслушайте меня до конца; мне слишком тяжело, больше чем тяжело.
— Верно,
все верно говоришь, только кровь-то в нас великое дело, Николай Иваныч. Уж ее, брат, не обманешь, она всегда скажется… Ну, опять и
то сказать, что бывают детки ни в мать, ни в отца. Только я тебе одно скажу, Николай Иваныч: не отдам
за тебя Верочки, пока ты не бросишь своей собачьей должности…