Неточные совпадения
— Как можно
быть здоровой… когда нравственно страдаешь? Разве можно, имея чувство, оставаться спокойною в наше время? —
сказала Анна Павловна. — Вы весь вечер у меня, надеюсь?
— А! Я очень рад
буду, —
сказал князь.
—
Скажите, — прибавил он, как будто только что вспомнив что́-то и особенно-небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал,
было главною целью его посещения, — правда, что l’impératrice-mère [вдовствующая императрица] желает назначения барона Функе первым секретарем в Вену?
— И зачем родятся дети у таких людей, как вы? Ежели бы вы не
были отец, я бы ни в чем не могла упрекнуть вас, —
сказала Анна Павловна, задумчиво поднимая глаза.
— Attendez, [Постойте,] —
сказала Анна Павловна, соображая. — Я нынче же поговорю Lise (la femme du jeune Болконский). [Лизе жене Болконского.] И, может
быть, это уладится. Ce sera dans votre famille, que je ferai mon apprentissage de vieille fille. [Я в вашем семействе начну обучаться ремеслу старой девицы.]
— Вы думаете?.. —
сказала Анна Павловна, чтобы
сказать что́-нибудь и вновь обратиться к своим занятиям хозяйки дома, но Пьер сделал обратную неучтивость. Прежде он, не дослушав слов собеседницы, ушел; теперь он остановил своим разговором собеседницу, которой нужно
было от него уйти. Он, нагнув голову и расставив большие ноги, стал доказывать Анне Павловне, почему он полагал, что план аббата
был химера.
Виконт
сказал, что герцог Энгиенский погиб от своего великодушия, и что
были особенные причины озлобления Бонапарта.
— Le vicomte a été personnellement connu de monseigneur, [Виконт
был лично знаком с герцогом,] — шепнула Анна Павловна одному. — Le vicomte est un parfait conteur, [Виконт удивительный мастер рассказывать,] — проговорила она другому. — Сomme on voit l’homme de la bonne compagnie, [Как сейчас виден человек хорошего общества,] —
сказала она третьему; и виконт
был подан обществу в самом изящном и выгодном для него свете, как ростбиф на горячем блюде, посыпанный зеленью.
— C’est que je déteste les histoires de revenants, [Дело в том, что я терпеть не могу историй о привидениях,] —
сказал князь Ипполит таким тоном, что видно
было, — он
сказал эти слова, а потом уже понял, что́ они значили.
Из-за самоуверенности, с которою он говорил, никто не мог понять, очень ли умно или очень глупо то, что́ он
сказал. Он
был в темнозеленом фраке, в панталонах цвета cuisse de nymphe effrayée, [тела испуганной нимфы,] как он сам говорил, в чулках и башмаках.
— Я так очарован прелестями ума и образования общества, в особенности женского, в которое я имел счастье
быть принят, что не успел еще подумать о климате, —
сказал он.
— Что́ вам сто́ит
сказать слово государю, и он прямо
будет переведен в гвардию, — просила она.
— Послушайте, князь, —
сказала она, — я никогда не просила вас, никогда не
буду просить, никогда не напоминала вам о дружбе моего отца к вам. Но теперь, я Богом заклинаю вас, сделайте это для моего сына, и я
буду считать вас благодетелем, — торопливо прибавила она. — Нет, вы не сердитесь, а вы обещайте мне. Я просила Голицына, он отказал. Soyez le bon enfant que vous avez été, [
Будьте тем добрым, каким вы бывали прежде,] — говорила она, стараясь улыбаться, тогда как в ее глазах
были слезы.
— Chère Анна Михайловна, —
сказал он с своею всегдашнею фамильярностью и скукой в голосе, — для меня почти невозможно сделать то, что́ вы хотите; но чтобы доказать вам, как я люблю вас и чту память покойного отца вашего, я сделаю невозможное: сын ваш
будет переведен в гвардию, вот вам моя рука. Довольны вы?
— Нeт, обещайте, обещайте, Basile, [Базиль,] —
сказала вслед ему Анна Михайловна, с улыбкой молодой кокетки, которая когда-то должно
быть,
была ей свойственна, а теперь так не шла к ее истощенному лицу.
— «Dieu me la donne, gare à qui la touche», —
сказал он (слова Бонапарте, сказанные при возложении короны). — On dit qu’il a été très beau en prononçant ces paroles, [Бог мне дал корону. Горе тому, кто ее тронет. — Говорят, он
был очень хорош, произнося эти слова,] — прибавил он и еще раз повторил эти слова по-итальянски: «Dio mi la dona, guai a chi la tocca».
Он пожал плечами и развел руками. Пьер хотел
было сказать что-то: разговор интересовал его, но Анна Павловна, караулившая его, перебила.
— Император Александр, —
сказала она с грустью, сопутствовавшею всегда ее речам об императорской фамилии, — объявил, что он предоставит самим французам выбрать образ правления. И я думаю, нет сомнения, что вся нация, освободившись от узурпатора, бросится в руки законного короля, —
сказала Анна Павловна, стараясь
быть любезной с эмигрантом и роялистом.
— Это сомнительно, —
сказал князь Андрей. — Monsieur le vicomte [Господин виконт] совершенно справедливо полагает, что дела зашли уже слишком далеко. Я думаю, что трудно
будет возвратиться к старому.
— Aucun, [Никакого,] — возразил виконт. — После убийства герцога даже самые пристрастные люди перестали видеть в нем героя. Si même ça été un héros pour certaines gens, —
сказал виконт, обращаясь к Анне Павловне, — depuis l’assassinat du duc il y a un martyr de plus dans le ciel, un héros de moins sur la terre. [Если он и
был героем для некоторых людей, то после убиения герцога одним мучеником стало больше на небесах и одним героем меньше на земле.]
— Казнь герцога Энгиенского, —
сказал Пьер, —
была государственная необходимость; и я именно вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке.
— В Moscou
есть одна барыня, une dame. И она очень скупа. Ей нужно
было иметь два valets de pied [лакея] за карета. И очень большой ростом. Это
было ее вкусу. И она имела une femme de chambre, [девушка] еще большой росту. Она
сказала…
Толстый, выше обыкновенного роста, широкий, с огромными красными руками, он, как говорится, не умел войти в салон и еще менее умел из него выйти, то
есть перед выходом
сказать что-нибудь особенно приятное.
— Не все, потому что вас там не
будет; не все, —
сказал князь Ипполит, радостно смеясь, и, схватив шаль у лакея, даже толкнул его и стал надевать ее на княгиню. От неловкости или умышленно (никто бы не мог разобрать этого) он долго не опускал рук, когда шаль уже
была надета, и как будто обнимал молодую женщину.
Пьер с десятилетнего возраста
был послан с гувернером-аббатом за границу, где он пробыл до двадцатилетнего возраста. Когда он вернулся в Москву, отец отпустил аббата и
сказал молодому человеку: «Теперь ты поезжай в Петербург, осмотрись и выбирай. Я на всё согласен. Вот тебе письмо к князю Василью, и вот тебе деньги. Пиши обо всем, я тебе во всем помога». Пьер уже три месяца выбирал карьеру и ничего не делал. Про этот выбор и говорил ему князь Андрей. Пьер потер себе лоб.
— Но он масон должен
быть, —
сказал он, разумея аббата, которого он видел на вечере.
— Нет, не
был, но вот что́ мне пришло в голову, и я хотел вам
сказать. Теперь война против Наполеона. Ежели б это
была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в мире… это нехорошо…
— Ежели бы все воевали только по своим убеждениям, войны бы не
было, —
сказал он.
— Это-то и
было бы прекрасно, —
сказал Пьер.
— Lise! — только
сказал князь Андрей; но в этом слове
были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала...
— А обо мне что́ говорить? —
сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. — Что́ я такое? Je suis un bâtard! [Незаконный сын!] — И он вдруг багрово покраснел. Видно
было, что он сделал большое усилие, чтобы
сказать это. — Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… — Но он не
сказал, что право. — Я свободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что́ мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
— Ну,
пей же всю! —
сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, — а то не пущу!
— Ежели кто ко мне еще
будет соваться, —
сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, — я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
— Вот в чем дело, —
сказала она значительно и тоже полушопотом. — Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый
был.
— Как старик
был хорош, —
сказала графиня, — еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
— Однако, ma chère, это славная штука, —
сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. — Хороша фигура
была у квартального, я воображаю.
— Ma chère, il у a un temps pour tout, [Милая, на все
есть время,] —
сказала графиня, притворяясь строгою. — Ты ее все балуешь, Еlіе, — прибавила она мужу.
Видно
было, что он искал и не находил, что̀
сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова.
— Да, ma chère, —
сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. — Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chère. А уж ему место в архиве
было готово, и всё. Вот дружба-то? —
сказал граф вопросительно.
— Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он
был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? —
сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
— Как жаль, что вас не
было в четверг у Архаровых. Мне скучно
было без вас, —
сказала она, нежно улыбаясь ему.
— Да, порох, —
сказал граф. — В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду
скажу, певица
будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
— Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? —
сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. — Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что̀ бы они делали потихоньку (графиня разумела, они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может
быть, я балую ее, но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно. Старшая, Вера,
была хороша,
была неглупа, училась прекрасно,
была хорошо воспитана, голос у нее
был приятный, то, что́ она
сказала,
было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это
сказала, и почувствовали неловкость.
— Борис, подите сюда, —
сказала она с значительным и хитрым видом. — Мне нужно
сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, —
сказала она и провела его в цветочную на то место между кадок, где она
была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
— Не хотите? Ну, так подите сюда, —
сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. — Ближе, ближе! — шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны
были торжественность и страх.
— С тобой я
буду совершенно откровенна, —
сказала Анна Михайловна. — Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
— Сколько раз я вас просила, —
сказала она, — не брать моих вещей, у вас
есть своя комната. Она взяла от Николая чернильницу.
— Я думаю, не трогаете, —
сказала Вера, — потому что в моих поступках никогда ничего не может
быть дурного. А вот я маменьке
скажу, как ты с Борисом обходишься.
— Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат
было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, —
сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом.