Неточные совпадения
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая
была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф
сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между
собой.
Один из говоривших
был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как
самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив
себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился.
Стало-быть, это так нужно, решил
сам с
собой Пьер и прошел за Анною Михайловной.
С людьми, окружавшими его, от дочери до слуг, князь
был резок и неизменно-требователен, и потому, не
быв жестоким, он возбуждал к
себе страх и почтительность, каких не легко мог бы добиться
самый жестокий человек.
— Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену, и
сам ни в чем
себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так
будет, в каких бы я ни
был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Видно
было, что Кутузов и
сам с удовольствием слушал
себя.
«Славно! Такая
будет лошадь!» сказал он
сам себе, и, улыбаясь и придерживая саблю, взбежал на крыльцо, погромыхивая шпорами. Хозяин-немец, в фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из коровника. Лицо немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он весело улыбнулся и подмигнул: «Schön, gut Morgen! Schön, gut Morgen!» [Доброго утра, доброго утра!] повторял он, видимо, находя удовольствие в приветствии молодого человека.
«Да, всё это
было!…» сказал он, счастливо, детски улыбаясь
сам себе, и заснул крепким, молодым сном.
— Еще впереди много, много всего
будет, — сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв всё, что́ делалось в душе Болконского. — Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я
буду Бога благодарить, — прибавил Кутузов, как бы говоря
сам с
собой.
Ему представлялись лишь следующего рода крупные случайности: «Ежели неприятель поведет атаку на правый фланг, — говорил он
сам себе, — Киевский гренадерский и Подольский егерский должны
будут удерживать свою позицию до тех пор, пока резервы центра не подойдут к ним.
В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухова, он призывал к
себе Пьера или
сам приходил к нему и предписывал ему то, чтó нужно
было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал...
— Не правда ли, она восхитительна? — сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. — Et quelle tenue! [И как держит
себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать
себя! Это происходит от сердца! Счастлив
будет тот, чьею она
будет! С нею
самый несветский муж
будет невольно занимать
самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, — и Анна Павловна отпустила Пьера.
«Так уж всё кончено! — думал он. — И как это всё сделалось? Так быстро! Теперь я знаю, что не для нее одной, не для
себя одного, но и для всех это должно неизбежно свершиться. Они все так ждут этого, так уверены, что это
будет, что я не могу, не могу обмануть их. Но как это
будет? Не знаю; а
будет, непременно
будет!» думал Пьер, взглядывая на эти плечи, блестевшие подле
самых глаз его.
«Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь этого не может
быть! — говорила она
себе, взглядывая в зеркало. — Как я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла
быть теперь с ним
сама собою». Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас.
M-lle Bourienne и маленькая княгиня должны
были признаться
самим себе, что княжна Марья в этом виде
была очень дурна, хуже, чем всегда; но
было уже поздно. Она смотрела на них с тем выражением, которое они знали, выражением мысли и грусти. Выражение это не внушало им страха к княжне Марье. (Этого чувства она никому не внушала.) Но они знали, что когда на ее лице появлялось это выражение, она
была молчалива и непоколебима в своих решениях.
Чувство
было тем сильнее, чем более она старалась скрывать его от других и даже от
самой себя.
«Что́ ж, я не прочь, — говорил
сам себе князь, — но пусть он
будет стоить ее.
Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он
был оскорблен за свою дочь. Оскорбление
самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к другому, к дочери, которую он любил больше
себя. Он сказал
себе, что он передумает всё это дело и найдет то, что̀ справедливо и должно сделать, но вместо того он только больше раздражал
себя.
— Что̀ за штиль, как он описывает мило! — говорила она, читая описательную часть письма. — И что̀ за душа! О
себе ничего… ничего! О каком-то Денисове, а
сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что̀ за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой
был, я всегда говорила…
Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он
сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили
себе определенное понятие о том, что̀ такое
была атака, и ожидали точно такого же рассказа, — или бы они не поверили ему, или, что̀ еще хуже, подумали бы, что Ростов
был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что̀ случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак.
— Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не
будете иметь достаточного уважения к
самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны.
— Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, — продолжал он, — хороши мы
были бы все, ожидая чего-то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить
себя в положение атакованного, а атаковать
самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
«Да, очень может
быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний,
самых далеких и
самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней; вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и
себя, и он в нервично-размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял c Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не
будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что́ ж? — «Ну, а потом… — отвечает
сам себе князь Андрей, — я не знаю, что́
будет потом, не хочу и не могу знать; но ежели хочу этого, хочу славы, хочу
быть известным людям, хочу
быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу.
И как ни дороги, ни милы мне многие люди — отец, сестра, жена, —
самые дорогие мне люди, — но, как ни страшно и [ни] неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к
себе людей, которых я не знаю и не
буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова.
Становилось страшно. Очевидно
было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло
быть предотвращено, что оно шло
само собою, уже независимо от воли людей, и должно
было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил...
«Что ж
было? — спрашивал он
сам себя. — Я убил любовника, да, убил любовника своей жены. Да, это
было. Отчего? Как я дошел до этого? — Оттого, что ты женился на ней», — отвечал внутренний голос.
«Она во всем, во всем она одна виновата, — говорил он
сам себе; — но что́ ж из этого? Зачем я
себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: «Je vous aime», [Я вас люблю?] которое
было ложь и еще хуже чем ложь, говорил он
сам себе. Я виноват и должен нести… Что́? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, — подумал он, — и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали
себя чувствовать с такою силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй
себя любить, влюбляйся
сам! Только это одно
есть настоящее на свете — остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», — говорила эта атмосфера.
Только на коне и в мазурке не видно
было маленького роста Денисова, и он представлялся тем
самым молодцом, каким он
сам себя чувствовал.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей
самой так
было весело в ту минуту, так далека она
была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула
себя. «Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю», почувствовала она, и сказала
себе: «Нет, я верно ошибаюсь, он должен
быть весел так же, как и я».
— Высшая мудрость и истина
есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в
себя, — сказал он. — Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением
самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
Он морщился, краснел, вставал и опускался, работая над
собою в
самом трудном для него в жизни деле — сказать неприятное в глаза человеку, сказать не то, чего ожидал этот человек, кто бы он ни
был.
Он вполне усвоил
себе ту понравившуюся ему в Ольмюце неписанную субординацию, по которой прапорщик мог стоять без сравнения выше генерала, и по которой, для успеха на службе,
были нужны не усилия, не труды, не храбрость, не постоянство, а нужно
было только уменье обращаться с теми, которые вознаграждают за службу, — и он часто
сам удивлялся своим быстрым успехам и тому, как другие могли не понимать этого.
Старый князь, несмотря на свою старческую слабость, особенно сделавшуюся заметною в тот период времени, когда он считал своего сына убитым, не счел
себя вправе отказаться от должности, в которую
был определен
самим государем, и эта вновь открывшаяся ему деятельность возбудила и укрепила его.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами,
был самый верный, и хотя он считал бы
себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
В этом
самом августе, государь, ехав в коляске,
был вывален, повредил
себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским.
«Я
сам знаю, как мы невластны в своих симпатиях и антипатиях», — думал князь Андрей, — «и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело
будет говорить
само за
себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней
было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
Один генерал (важное лицо), видимо оскорбленный тем, что должен
был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно
сам с
собой улыбаясь.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда-то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский
был сын священника, которого можно
было глупым людям, как это и делали многие, пóшло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в
самом себе.
Пьер начинал чувствовать
себя неудовлетворенным своею деятельностью. Масонство, по крайней мере то масонство, которое он знал здесь, казалось ему иногда, основано
было на одной внешности. Он и не думал сомневаться в
самом масонстве, но подозревал, что русское масонство пошло по ложному пути и отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер поехал за границу для посвящения
себя в высшие тайны ордена.
Кроме того для
себя лично советовал мне первее всего следить за
самим собою, и с этою целью дал мне тетрадь, ту
самую, в которой я пишу и
буду вписывать впредь все свои поступки».
«Нет, теперь сделавшись bas bleu, [синим чулком,] она навсегда отказалась от прежних увлечений, — говорил он
сам себе. — Не
было примера, чтобы bas bleu имели сердечные увлечения», — повторял он
сам себе неизвестно откуда извлеченное правило, которому несомненно верил. Но, странное дело, присутствие Бориса в гостиной жены (а он
был почти постоянно), физически действовало на Пьера: оно связывало все его члены, уничтожало бессознательность и свободу его движений.
Берг уже более месяца
был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с
собой вопроса о приданом и не говорил об этом
сам с женою.
«Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она
будет моею женой», сказал совершенно неожиданно
сам себе князь Андрей, глядя на нее. Она подошла прежде к кузине.
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких-то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не
был чуждый мир; но он
сам, вступив в него, находил в нем новое для
себя наслаждение.
— Переймешь что-нибудь, можешь попросить о чем-нибудь. Вот посмотри, как я жил с первых чинов (Берг жизнь свою считал не годами, а высочайшими наградами). Мои товарищи теперь еще ничто, а я на ваканции полкового командира, я имею счастье
быть вашим мужем (он встал и поцеловал руку Веры, но по пути к ней отогнул угол заворотившегося ковра). И чем я приобрел всё это? Главное уменьем выбирать свои знакомства.
Само собой разумеется, что надо
быть добродетельным и аккуратным.
Пьер
был принят в новенькой гостиной, в которой нигде сесть нельзя
было, не нарушив симметрии, чистоты и порядка, и потому весьма понятно
было и не странно, что Берг великодушно предлагал разрушить симметрию кресла, или дивана для дорогого гостя, и видимо находясь
сам в этом отношении в болезненной нерешительности, предложил решение этого вопроса выбору гостя. Пьер расстроил симметрию, подвинув
себе стул, и тотчас же Берг и Вера начали вечер, перебивая один другого и занимая гостя.
— Женись, женись, голубчик… Родство хорошее!… Умные люди, а? Богатые, а? Да. Хороша мачиха у Николушки
будет! Напиши ты ему, что пускай женится хоть завтра. Мачиха Николушки
будет — она, а я на Бурьенке женюсь!… Ха, ха, ха, и ему чтобы без мачихи не
быть! Только одно, в моем доме больше баб не нужно; пускай женится,
сам по
себе живет. Может, и ты к нему переедешь? — обратился он к княжне Марье: — с Богом, по морозцу, по морозцу… по морозцу!…
«Чорт с ними, с этими мужиками и деньгами, и транспортами по странице, — думал он. — Еще от угла на шесть кушей я понимал когда-то, но по странице транспорт — ничего не понимаю», сказал он
сам себе и с тех пор более не вступался в дела. Только однажды графиня позвала к
себе сына, сообщила ему о том, что у нее
есть вексель Анны Михайловны на две тысячи, и спросила у Николая, как он думает поступить с ним.