— А-а-а-а! — пронесся вдруг над рекой высокий, точно стонущий
человеческий крик. В нем одновременно слышался и испуг одинокого, затерявшегося среди ночи человека, и угроза. Файбиш, весь перегнувшись назад, натянул вожжи. Лошади заскользили и заскребли по льду задними ногами и стали.
Вернувшись в избу, он ощупью добрался до печки, лег и укрылся с головой. Лежа под тулупом и напряженно прислушиваясь, он уже не слышал
человеческого крика, но зато удары грома становились всё сильнее и раскатистее. Ему слышно было, как крупный, гонимый ветром дождь злобно застучал по стеклам и по бумаге окна.
Дальние горы задернулись синей дымкой вечернего тумана. Приближался вечер. Скоро кругом должна была воцариться тишина. Однако я заметил, что по мере того как становилось темнее, какими-то неясными звуками наполнялась долина. Слышались
человеческие крики и лязганье по железу. Некоторые звуки были далеко, а некоторые совсем близко.
Неточные совпадения
Мысли были мелкие, и это даже не мысли, а мутные пятна
человеческих лиц, разные слова,
крики, жесты — сор буйного дня.
— Первый крикнувший, что убил Смердяков, был сам подсудимый в минуту своего ареста, и, однако, не представивший с самого первого
крика своего и до самой сей минуты суда ни единого факта в подтверждение своего обвинения — и не только факта, но даже сколько-нибудь сообразного с
человеческим смыслом намека на какой-нибудь факт.
Порой они спускались в воду и тогда поднимали неистовый
крик, действительно напоминающий
человеческий смех.
Во внутренних комнатах царила мертвая тишина; только по временам раздавался печальный
крик какаду, несчастный опыт его, картавя, повторить
человеческое слово, костяной звук его клюва об жердочку, покрытую жестью, да противное хныканье небольшой обезьяны, старой, осунувшейся, чахоточной, жившей в зале на небольшом выступе изразцовой печи.
Только его дикие, безобразные
крики нарушают эту мрачную тишину и производят пугливую суматоху на этом печальном кладбище
человеческой мысли и воли.