Неточные совпадения
— Он, очевидно,
хочет оскорбить меня, — продолжал Сергей Иванович, — но оскорбить меня он не может, и я
всей душой желал бы помочь ему, но
знаю, что этого нельзя сделать.
— Я не
знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во
всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с кем говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они
всё на дыбы становятся, сердятся, как будто
всё хотят дать почувствовать что-то…
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не
хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она
знала, что, так или иначе, она Анне выскажет
всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и
знаю этот голубой туман, в роде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает
всё в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь
всё уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу,
хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто не прошел через это?
— Ах, много! И я
знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он
хотел отдать
всё состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, — и он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и
всех, кто меня
хочет знать, — прибавил он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она
всё равно что моя жена,
всё равно. Так вот, ты
знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
— Если
хочешь знать всю мою исповедь в этом отношении, я скажу тебе, что в вашей ссоре с Сергеем Иванычем я не беру ни той, ни другой стороны. Вы оба неправы. Ты неправ более внешним образом, а он более внутренно.
— На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не люблю, — сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь вот, кажется, что уйти изо
всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь.
Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам!
Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
Дом был большой, старинный, и Левин,
хотя жил один, но топил и занимал
весь дом. Он
знал, что это было глупо,
знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
Казалось, очень просто было то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он
всё знает,
всё понимает и этими словами говорит мне, что
хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
— Ах, ужаснее
всего мне эти соболезнованья! — вскрикнула Кити, вдруг рассердившись. Она повернулась на стуле, покраснела и быстро зашевелила пальцами, сжимая то тою, то другою рукой пряжку пояса, которую она держала. Долли
знала эту манеру сестры перехватывать руками, когда она приходила в горячность; она
знала, как Кити способна была в минуту горячности забыться и наговорить много лишнего и неприятного, и Долли
хотела успокоить ее; но было уже поздно.
Долли, с своей стороны, поняла
всё, что она
хотела знать; она убедилась, что догадки ее были верны, что горе, неизлечимое горе Кити состояло именно в том, что Левин делал предложение и что она отказала ему, а Вронский обманул ее, и что она готова была любить Левина и ненавидеть Вронского.
— Я вам давно это
хотела сказать, — продолжала она, решительно глядя ему в глаза и
вся пылая жегшим ее лицо румянцем, — а нынче я нарочно приехала,
зная, что я вас встречу.
Возвращаясь домой, Левин расспросил
все подробности о болезни Кити и планах Щербацких, и,
хотя ему совестно бы было признаться в этом, то, что он
узнал, было приятно ему. Приятно и потому, что была еще надежда, и еще более приятно потому, что больно было ей, той, которая сделала ему так больно. Но, когда Степан Аркадьич начал говорить о причинах болезни Кити и упомянул имя Вронского, Левин перебил его.
— О, нет, папа! — горячо возразила Кити. — Варенька обожает ее. И потом она делает столько добра! У кого
хочешь спроси! Ее и Aline Шталь
все знают.
— Я не об вас, совсем не об вас говорю. Вы совершенство. Да, да, я
знаю, что вы
все совершенство; но что же делать, что я дурная? Этого бы не было, если б я не была дурная. Так пускай я буду какая есть, но не буду притворяться. Что мне зa дело до Анны Павловны! Пускай они живут как
хотят, и я как
хочу. Я не могу быть другою… И
всё это не то, не то!..
Она не отреклась от
всего того, что
узнала, но поняла, что она себя обманывала, думая, что может быть тем, чем
хотела быть.
Она как будто очнулась; почувствовала
всю трудность без притворства и хвастовства удержаться на той высоте, на которую она
хотела подняться; кроме того, она почувствовала
всю тяжесть этого мира горя, болезней, умирающих, в котором она жила; ей мучительны показались те усилия, которые она употребляла над собой, чтобы любить это, и поскорее захотелось на свежий воздух, в Россию, в Ергушово, куда, как она
узнала из письма, переехала уже ее сестра Долли с детьми.
—…мрет без помощи? Грубые бабки замаривают детей, и народ коснеет в невежестве и остается во власти всякого писаря, а тебе дано в руки средство помочь этому, и ты не помогаешь, потому что, по твоему, это не важно. И Сергей Иванович поставил ему дилемму: или ты так неразвит, что не можешь видеть
всего, что можешь сделать, или ты не
хочешь поступиться своим спокойствием, тщеславием, я не
знаю чем, чтоб это сделать.
Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со
всех сторон, но он чувствовал вместе о тем, что то, что он
хотел сказать, было не понято его братом. Он не
знал только, почему это было не понято: потому ли, что он не умел сказать ясно то, что
хотел, потому ли, что брат не
хотел, или потому, что не мог его понять. Но он не стал углубляться в эти мысли и, не возражая брату, задумался о совершенно другом, личном своем деле.
«И для чего она говорит по-французски с детьми? — подумал он. — Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности», думал он сам с собой, не
зная того, что Дарья Александровна
всё это двадцать раз уже передумала и всё-таки,
хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
Достигнув успеха и твердого положения в жизни, он давно забыл об этом чувстве; но привычка чувства взяла свое, и страх за свою трусость и теперь оказался так силен, что Алексей Александрович долго и со
всех сторон обдумывал и ласкал мыслью вопрос о дуэли,
хотя и вперед
знал, что он ни в каком случае не будет драться.
Хотя Алексей Александрович и
знал, что он не может иметь на жену нравственного влияния, что из
всей этой попытки исправления ничего не выйдет, кроме лжи;
хотя, переживая эти тяжелые минуты, он и не подумал ни разу о том, чтоб искать руководства в религии, теперь, когда его решение совпадало с требованиями, как ему казалось, религии, эта религиозная санкция его решения давала ему полное удовлетворение и отчасти успокоение.
Всё это было прекрасно, но Вронский
знал, что в этом грязном деле, в котором он
хотя и принял участие только тем, что взял на словах ручательство зa Веневского, ему необходимо иметь эти 2500, чтоб их бросить мошеннику и не иметь с ним более никаких разговоров.
Он
знал это несомненно, как
знают это всегда молодые люди, так называемые женихи,
хотя никогда никому не решился бы сказать этого, и
знал тоже и то, что, несмотря на то, что он
хотел жениться, несмотря на то, что по
всем данным эта весьма привлекательная девушка должна была быть прекрасною женой, он так же мало мог жениться на ней, даже еслиб он и не был влюблен в Кити Щербацкую, как улететь на небо.
Лишившись собеседника, Левин продолжал разговор с помещиком, стараясь доказать ему, что
всё затруднение происходит оттого, что мы не
хотим знать свойств, привычек нашего рабочего; но помещик был, как и
все люди, самобытно и уединенно думающие, туг к пониманию чужой мысли и особенно пристрастен к своей.
Она
знала все подробности его жизни. Он
хотел сказать, что не спал
всю ночь и заснул, но, глядя на ее взволнованное и счастливое лицо, ему совестно стало. И он сказал, что ему надо было ехать дать отчет об отъезде принца.
— Разве он здесь? — сказал Левин и
хотел спросить про Кити. Он слышал, что она была в начале зимы в Петербурге у своей сестры, жены дипломата, и не
знал, вернулась ли она или нет, но раздумал расспрашивать. «Будет, не будет —
всё равно».
Она тоже не спала
всю ночь и
всё утро ждала его. Мать и отец были бесспорно согласны и счастливы ее счастьем. Она ждала его. Она первая
хотела объявить ему свое и его счастье. Она готовилась одна встретить его, и радовалась этой мысли, и робела и стыдилась, и сама не
знала, что она сделает. Она слышала его шаги и голос и ждала за дверью, пока уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon ушла. Она, не думая, не спрашивая себя, как и что, подошла к нему и сделала то, что она сделала.
Она
знала любовью
всю его душу, и в душе его она видела то, чего она
хотела, а что такое состояние души называется быть неверующим, это ей было
всё равно.
— Стива говорит, что он на
всё согласен, но я не могу принять его великодушие, — сказала она, задумчиво глядя мимо лица Вронского. — Я не
хочу развода, мне теперь
всё равно. Я не
знаю только, что он решит об Сереже.
Поэтому Вронский при встрече с Голенищевым дал ему тот холодный и гордый отпор, который он умел давать людям и смысл которого был таков: «вам может нравиться или не нравиться мой образ жизни, но мне это совершенно
всё равно: вы должны уважать меня, если
хотите меня
знать».
Он не думал, чтобы картина его была лучше
всех Рафаелевых, но он
знал, что того, что он
хотел передать и передал в этой картине, никто никогда не передавал.
Портрет с пятого сеанса поразил
всех, в особенности Вронского, не только сходством, но и особенною красотою. Странно было, как мог Михайлов найти ту ее особенную красоту. «Надо было
знать и любить ее, как я любил, чтобы найти это самое милое ее душевное выражение», думал Вронский,
хотя он по этому портрету только
узнал это самое милое ее душевное выражение. Но выражение это было так правдиво, что ему и другим казалось, что они давно
знали его.
С той минуты, как Алексей Александрович понял из объяснений с Бетси и со Степаном Аркадьичем, что от него требовалось только того, чтоб он оставил свою жену в покое, не утруждая ее своим присутствием, и что сама жена его желала этого, он почувствовал себя столь потерянным, что не мог ничего сам решить, не
знал сам, чего он
хотел теперь, и, отдавшись в руки тех, которые с таким удовольствием занимались его делами, на
всё отвечал согласием.
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он
знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту,
хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый
всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
— Я вас
знаю и
знаю все ваши вкусы,
хотя мало встречалась с вами.
— Да я не
хочу знать! — почти вскрикнула она. — Не
хочу. Раскаиваюсь я в том, что сделала? Нет, нет и нет. И если б опять то же, сначала, то было бы то же. Для нас, для меня и для вас, важно только одно: любим ли мы друг друга. А других нет соображений. Для чего мы живем здесь врозь и не видимся? Почему я не могу ехать? Я тебя люблю, и мне
всё равно, — сказала она по-русски, с особенным, непонятным ему блеском глаз взглянув на него, — если ты не изменился. Отчего ты не смотришь на меня?
Во время детского чая большие сидели на балконе и разговаривали так, как будто ничего не случилось,
хотя все, и в особенности Сергей Иванович и Варенька, очень хорошо
знали, что случилось
хотя и отрицательное, но очень важное обстоятельство.
— Да, это
всё может быть верно и остроумно… Лежать, Крак! — крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую
всё сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. — Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник,
хотя он лучше меня
знает дело, — это бесчестно?
— Ты еще мне не сказала, как и что ты думаешь обо мне, а я
всё хочу знать.
— Да, да, — сказал он. — Я
знаю, что она ожила после
всех ее страданий; она счастлива. Она счастлива настоящим. Но я?.. я боюсь того, что ожидает нас… Виноват, вы
хотите итти?
Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно посмотрел на нее. Он искал следов того разговора, который, он
знал, она, так долго оставаясь в комнате Долли, должна была иметь с нею. Но в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он ничего не нашел, кроме
хотя и привычной ему, но
всё еще пленяющей его красоты, сознания ее и желания, чтоб она на него действовала. Он не
хотел спросить ее о том, что они говорили, но надеялся, что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала только...
— Отжившее-то отжившее, а
всё бы с ним надо обращаться поуважительнее. Хоть бы Снетков… Хороши мы, нет ли, мы тысячу лет росли.
Знаете, придется если вам пред домом разводить садик, планировать, и растет у вас на этом месте столетнее дерево… Оно,
хотя и корявое и старое, а
всё вы для клумбочек цветочных не срубите старика, а так клумбочки распланируете, чтобы воспользоваться деревом. Его в год не вырастишь, — сказал он осторожно и тотчас же переменил разговор. — Ну, а ваше хозяйство как?
Но дело в том, ― она, ожидая этого развода здесь, в Москве, где
все его и ее
знают, живет три месяца; никуда не выезжает, никого не видает из женщин, кроме Долли, потому что, понимаешь ли, она не
хочет, чтобы к ней ездили из милости; эта дура княжна Варвара ― и та уехала, считая это неприличным.
Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в отношении ко
всем молодым мужчинам) целый вечер делала
всё возможное для того, чтобы возбудить в Левине чувство любви к себе, и
хотя она
знала, что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку и в один вечер, и
хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина, видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала думать о нем.
Степан Аркадьич
знал, что когда Каренин начинал говорить о том, что делают и думают они, те самые, которые не
хотели принимать его проектов и были причиной
всего зла в России, что тогда уже близко было к концу; и потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился. Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.
—
Знаешь, на меня нашло почти вдохновение, — говорила она. — Зачем ждать здесь развода? Разве не
все равно в деревне? Я не могу больше ждать. Я не
хочу надеяться, не
хочу ничего слышать про развод. Я решила, что это не будет больше иметь влияния на мою жизнь. И ты согласен?
Она вечером слышала остановившийся стук его коляски, его звонок, его шаги и разговор с девушкой: он поверил тому, что ему сказали, не
хотел больше ничего
узнавать и пошел к себе. Стало быть,
всё было кончено.
Она улыбалась тому, что,
хотя она и говорила, что он не может
узнавать, сердцем она
знала, что не только он
узнает Агафью Михайловну, но что он
всё знает и понимает, и
знает и понимает еще много такого, чего никто не
знает, и что она, мать, сама
узнала и стала понимать только благодаря ему.