Неточные совпадения
Он ужасно интересовался
узнать брата Ивана, но вот тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но
все еще никак не сходились: Алеша был и сам молчалив и как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а брат Иван,
хотя Алеша и подметил вначале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и думать о нем.
На Ракитина (семинариста), тоже Алеше очень знакомого и почти близкого, Алеша и взглянуть не мог: он
знал его мысли (
хотя знал их один Алеша во
всем монастыре).
«
Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И
хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик,
всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— В происшедшем скандале мы
все виноваты! — горячо проговорил он, — но я
все же ведь не предчувствовал, идя сюда,
хотя и
знал, с кем имею дело…
Ваше преподобие, поверьте, что я
всех обнаруженных здесь подробностей в точности не
знал, не
хотел им верить и только теперь в первый раз
узнаю…
И
хотя он отлично
знал, что с каждым будущим словом
все больше и нелепее будет прибавлять к сказанному уже вздору еще такого же, — но уж сдержать себя не мог и полетел как с горы.
Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой, как он, не развратный, который
хотя бы
все это совершающееся беспутство и видел и
знал все тайны, но
все же из преданности допускал бы это
все, не противился, главное — не укорял и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так бы и защитил его, — от кого?
Мало того, я вот что еще
знаю: теперь, на днях только,
всего только, может быть, вчера, он в первый раз
узнал серьезно (подчеркни: серьезно), что Грушенька-то в самом деле, может быть, не шутит и за меня замуж
захочет прыгнуть.
— Видишь, я вот
знаю, что он и меня терпеть не может, равно как и
всех, и тебя точно так же,
хотя тебе и кажется, что он тебя «уважать вздумал». Алешку подавно, Алешку он презирает. Да не украдет он, вот что, не сплетник он, молчит, из дому сору не вынесет, кулебяки славно печет, да к тому же ко
всему и черт с ним, по правде-то, так стоит ли об нем говорить?
— Мы в первый раз видимся, Алексей Федорович, — проговорила она в упоении, — я
захотела узнать ее, увидать ее, я
хотела идти к ней, но она по первому желанию моему пришла сама. Я так и
знала, что мы с ней
все решим,
все! Так сердце предчувствовало… Меня упрашивали оставить этот шаг, но я предчувствовала исход и не ошиблась. Грушенька
все разъяснила мне,
все свои намерения; она, как ангел добрый, слетела сюда и принесла покой и радость…
— Слушай, я разбойника Митьку
хотел сегодня было засадить, да и теперь еще не
знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято отцов да матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше время не позволено стариков отцов за волосы таскать, да по роже каблуками на полу бить, в их собственном доме, да похваляться прийти и совсем убить —
все при свидетелях-с. Я бы, если бы
захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас засадить.
— Да я и сам не
знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я
знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки
все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не
знаю, как я
все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не
хочет сказать…
Милый Алексей Федорович, вы ведь не
знали этого:
знайте же, что мы
все,
все — я, обе ее тетки — ну
все, даже Lise, вот уже целый месяц как мы только того и желаем и молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее
знать не
хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше
всего на свете.
— Если вы желаете
знать, то по разврату и тамошние, и наши
все похожи.
Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит. Русский народ надо пороть-с, как правильно говорил вчера Федор Павлович,
хотя и сумасшедший он человек со
всеми своими детьми-с.
Я сейчас здесь сидел и
знаешь что говорил себе: не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что
всё, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть
все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки
захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его
весь не осилю!
Я
хочу быть тут, когда
все вдруг
узнают, для чего
все так было.
— А как бы я не ввязался-с? Да я и не ввязывался вовсе, если
хотите знать в полной точности-с. Я с самого начала
все молчал, возражать не смея, а они сами определили мне своим слугой Личардой при них состоять. Только и
знают с тех пор одно слово: «Убью тебя, шельму, если пропустишь!» Наверно полагаю, сударь, что со мной завтра длинная падучая приключится.
— А зачем ему к отцу проходить, да еще потихоньку, если, как ты сам говоришь, Аграфена Александровна и совсем не придет, — продолжал Иван Федорович, бледнея от злобы, — сам же ты это говоришь, да и я
все время, тут живя, был уверен, что старик только фантазирует и что не придет к нему эта тварь. Зачем же Дмитрию врываться к старику, если та не придет? Говори! Я
хочу твои мысли
знать.
— Я завтра в Москву уезжаю, если
хочешь это
знать, — завтра рано утром — вот и
все! — с злобою, раздельно и громко вдруг проговорил он, сам себе потом удивляясь, каким образом понадобилось ему тогда это сказать Смердякову.
— «Мама, — отвечает ей, — не плачь, жизнь есть рай, и
все мы в раю, да не
хотим знать того, а если бы
захотели узнать, завтра же и стал бы на
всем свете рай».
Радостно мне так стало, но пуще
всех заметил я вдруг тогда одного господина, человека уже пожилого, тоже ко мне подходившего, которого я
хотя прежде и
знал по имени, но никогда с ним знаком не был и до сего вечера даже и слова с ним не сказал.
И не то чтоб я боялся, что ты донесешь (не было и мысли о сем), но думаю: «Как я стану глядеть на него, если не донесу на себя?» И
хотя бы ты был за тридевять земель, но жив,
все равно, невыносима эта мысль, что ты жив и
все знаешь, и меня судишь.
Упомянул я тоже, что отец Паисий, твердо и незыблемо стоявший и читавший над гробом,
хотя и не мог слышать и видеть, что происходило вне кельи, но в сердце своем
все главное безошибочно предугадал, ибо
знал среду свою насквозь.
— Эх, не секрет, да и сам ты
знаешь, — озабоченно проговорила вдруг Грушенька, повернув голову к Ракитину и отклонясь немного от Алеши,
хотя все еще продолжая сидеть у него на коленях, рукой обняв его шею, — офицер едет, Ракитин, офицер мой едет!
— Да черт вас дери
всех и каждого! — завопил он вдруг, — и зачем я, черт, с тобою связался!
Знать я тебя не
хочу больше отселева. Пошел один, вон твоя дорога!
Могло
все это происходить косвенно и как бы бессознательно даже от тайных мук его совести за воровски присвоенные им деньги Катерины Ивановны: «Пред одной подлец и пред другой тотчас же выйду опять подлец, — думал он тогда, как сам потом признавался, — да Грушенька коли
узнает, так и сама не
захочет такого подлеца».
— А что ж, и по походке. Что же, неужели вы отрицаете, что можно по походке
узнавать характер, Дмитрий Федорович? Естественные науки подтверждают то же самое. О, я теперь реалистка, Дмитрий Федорович. Я с сегодняшнего дня, после
всей этой истории в монастыре, которая меня так расстроила, совершенная реалистка и
хочу броситься в практическую деятельность. Я излечена. Довольно! как сказал Тургенев.
— Переврет, вижу, что переврет! Эх, Миша, а я было тебя поцеловать
хотел за комиссию… Коли не переврешь, десять рублей тебе, скачи скорей… Шампанское, главное шампанское чтобы выкатили, да и коньячку, и красного, и белого, и
всего этого, как тогда… Они уж
знают, как тогда было.
— Прииски? Золотые прииски! — изо
всей силы закричал Митя и закатился смехом. —
Хотите, Перхотин, на прииски? Тотчас вам одна дама здесь три тысячи отсыплет, чтобы только ехали. Мне отсыпала, уж так она прииски любит! Хохлакову
знаете?
На этом пункте Петр Ильич настаивал обстоятельно и
хотя в результате твердо ничего не
узнал, но
все же вынес почти убеждение, что никуда Дмитрий Федорович и бегать не мог, как в дом родителя, и что, стало быть, там непременно должно было нечто произойти.
Но клянусь вам, я торопился выставить не от тщеславия, а так, не
знаю отчего, от радости, ей-богу как будто от радости…
хотя это глубоко постыдная черта, когда человек
всем лезет на шею от радости.
Ах, это она
всех погубила, а впрочем, я не
знаю, говорят, она стала святая,
хотя и поздно.
— Ах, я
хочу беспорядка. Я
все хочу зажечь дом. Я воображаю, как это я подойду и зажгу потихоньку, непременно чтобы потихоньку. Они-то тушат, а он-то горит. А я
знаю, да молчу. Ах, глупости! И как скучно!
Ах, не говорите, не говорите ничего, — замахала она ручкой,
хотя Алеша и рта не открывал, — вы мне уж прежде
все это говорили, я
все наизусть
знаю.
—
Знаете, Алеша,
знаете, я бы
хотела… Алеша, спасите меня! — вскочила она вдруг с кушетки, бросилась к нему и крепко обхватила его руками. — Спасите меня, — почти простонала она. — Разве я кому-нибудь в мире скажу, что вам говорила? А ведь я правду, правду, правду говорила! Я убью себя, потому что мне
все гадко! Я не
хочу жить, потому что мне
все гадко! Мне
все гадко,
все гадко! Алеша, зачем вы меня совсем, совсем не любите! — закончила она в исступлении.
— Не могу я тут поступить как надо, разорвать и ей прямо сказать! — раздражительно произнес Иван. — Надо подождать, пока скажут приговор убийце. Если я разорву с ней теперь, она из мщения ко мне завтра же погубит этого негодяя на суде, потому что его ненавидит и
знает, что ненавидит. Тут
все ложь, ложь на лжи! Теперь же, пока я с ней не разорвал, она
все еще надеется и не станет губить этого изверга,
зная, как я
хочу вытащить его из беды. И когда только придет этот проклятый приговор!
— Брат, — дрожащим голосом начал опять Алеша, — я сказал тебе это потому, что ты моему слову поверишь, я
знаю это. Я тебе на
всю жизнь это слово сказал: не ты! Слышишь, на
всю жизнь. И это Бог положил мне на душу тебе это сказать,
хотя бы ты с сего часа навсегда возненавидел меня…
— Говори же! — воскликнул Иван. — Я изо
всей силы
хочу знать, что ты тогда подумал. Мне надо; правду, правду! — Он тяжело перевел дух, уже заранее с какою-то злобой смотря на Алешу.
Что ж, я бы мог вам и теперь сказать, что убивцы они… да не
хочу я теперь пред вами лгать, потому… потому что если вы действительно, как сам вижу, не понимали ничего доселева и не притворялись предо мной, чтоб явную вину свою на меня же в глаза свалить, то
все же вы виновны во всем-с, ибо про убивство вы знали-с и мне убить поручили-с, а сами,
все знамши, уехали.
— Не может того быть. Умны вы очень-с. Деньги любите, это я знаю-с, почет тоже любите, потому что очень горды, прелесть женскую чрезмерно любите, а пуще
всего в покойном довольстве жить и чтобы никому не кланяться — это пуще всего-с. Не
захотите вы жизнь навеки испортить, такой стыд на суде приняв. Вы как Федор Павлович, наиболее-с, изо
всех детей наиболее на него похожи вышли, с одною с ними душой-с.
— То есть, если
хочешь, я одной с тобой философии, вот это будет справедливо. Je pense donc je suis, [Я мыслю, следовательно, я существую (фр.).] это я
знаю наверно, остальное же
все, что кругом меня,
все эти миры, Бог и даже сам сатана —
все это для меня не доказано, существует ли оно само по себе или есть только одна моя эманация, последовательное развитие моего я, существующего довременно и единолично… словом, я быстро прерываю, потому что ты, кажется, сейчас драться вскочишь.
И вот, клянусь же
всем, что есть свято, я
хотел примкнуть к хору и крикнуть со
всеми: «Осанна!» Уже слетало, уже рвалось из груди… я ведь, ты
знаешь, очень чувствителен и художественно восприимчив.
Я ведь
знаю, тут есть секрет, но секрет мне ни за что не
хотят открыть, потому что я, пожалуй, тогда, догадавшись, в чем дело, рявкну «осанну», и тотчас исчезнет необходимый минус и начнется во
всем мире благоразумие, а с ним, разумеется, и конец
всему, даже газетам и журналам, потому что кто ж на них тогда станет подписываться.
А при аресте, в Мокром, он именно кричал, — я это
знаю, мне передавали, — что считает самым позорным делом
всей своей жизни, что, имея средства отдать половину (именно половину!) долга Катерине Ивановне и стать пред ней не вором, он все-таки не решился отдать и лучше
захотел остаться в ее глазах вором, чем расстаться с деньгами!
Ему стали предлагать вопросы. Он отвечал совсем как-то нехотя, как-то усиленно кратко, с каким-то даже отвращением,
все более и более нараставшим,
хотя, впрочем, отвечал все-таки толково. На многое отговорился незнанием. Про счеты отца с Дмитрием Федоровичем ничего не
знал. «И не занимался этим», — произнес он. Об угрозах убить отца слышал от подсудимого. Про деньги в пакете слышал от Смердякова…
Знаю только, что потом, когда уже
все успокоилось и
все поняли, в чем дело, судебному приставу таки досталось,
хотя он и основательно объяснил начальству, что свидетель был
все время здоров, что его видел доктор, когда час пред тем с ним сделалась легкая дурнота, но что до входа в залу он
все говорил связно, так что предвидеть было ничего невозможно; что он сам, напротив, настаивал и непременно
хотел дать показание.
— Я вас серьезно прошу, Карташов, не вмешиваться более с вашими глупостями, особенно когда с вами не говорят и не
хотят даже
знать, есть ли вы на свете, — раздражительно отрезал в его сторону Коля. Мальчик так и вспыхнул, но ответить ничего не осмелился. Между тем
все тихонько брели по тропинке, и вдруг Смуров воскликнул...