Неточные совпадения
Девочка
знала, что между отцом
и матерью была ссора,
и что мать не могла быть весела,
и что отец должен
знать это,
и что он притворяется, спрашивая об этом
так легко.
И она покраснела за отца. Он тотчас же понял это
и также покраснел.
Степан Аркадьич был на «ты» почти со всеми своими знакомыми: со стариками шестидесяти лет, с мальчиками двадцати лет, с актерами, с министрами, с купцами
и с генерал-адъютантами,
так что очень многие из бывших с ним на «ты» находились на двух крайних пунктах общественной лестницы
и очень бы удивились,
узнав, что имеют через Облонского что-нибудь общее.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски
и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой,
так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого
и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но
знал, что всё, что там делалось, было прекрасно,
и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon
и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «
И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я
знаю, что я люблю не его; но мне всё-таки весело с ним,
и он
такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он
так знал это чувство Левина,
знал, что для него все девушки в мире разделяются на два сорта: один сорт — это все девушки в мире, кроме ее,
и эти девушки имеют все человеческие слабости,
и девушки очень обыкновенные; другой сорт — она одна, не имеющая никаких слабостей
и превыше всего человеческого.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою,
и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она
знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а
так вышло.
И она — на твоей стороне.
— Ну, уж извини меня. Ты
знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины,
и есть… Я прелестных падших созданий не видал
и не увижу, а
такие, как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины,
и все падшие —
такие же.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы
знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только
и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков
и не
знаешь их нравов:
так и я.
Она
знала, что старуху ждут со дня на день,
знала, что старуха будет рада выбору сына,
и ей странно было, что он, боясь оскорбить мать, не делает предложения; однако ей
так хотелось
и самого брака
и, более всего, успокоения от своих тревог, что она верила этому.
Теперь она верно
знала, что он затем
и приехал раньше, чтобы застать ее одну
и сделать предложение.
И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее одной, — с кем она будет счастлива
и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит.
И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего,
так нужно,
так должно.
— Константин Дмитрич, — сказала она ему, — растолкуйте мне, пожалуйста, что
такое значит, — вы всё это
знаете, — у нас в Калужской деревне все мужики
и все бабы всё пропили, что у них было,
и теперь ничего нам не платят. Что это значит? Вы
так хвалите всегда мужиков.
— Не
знаю, я не пробовал подолгу. Я испытывал странное чувство, — продолжал он. — Я нигде
так не скучал по деревне, русской деревне, с лаптями
и мужиками, как прожив с матушкой зиму в Ницце. Ницца сама по себе скучна, вы
знаете. Да
и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое время.
И именно там особенно живо вспоминается Россия,
и именно деревня. Они точно как…
Если б он мог слышать, что говорили ее родители в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи
и узнать, что Кити будет несчастна, если он не женится на ней, он бы очень удивился
и не поверил бы этому. Он не мог поверить тому, что то, что доставляло
такое большое
и хорошее удовольствие ему, а главное ей, могло быть дурно. Еще меньше он мог бы поверить тому, что он должен жениться.
— Ваш брат здесь, — сказал он, вставая. — Извините меня, я не
узнал вас, да
и наше знакомство было
так коротко, — сказал Вронский, кланяясь, — что вы, верно, не помните меня.
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она
знала, что,
так или иначе, она Анне выскажет всё,
и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой,
и слышать от нее готовые фразы увещания
и утешения.
Ты пойми, что я не только не подозревала неверности, но что я считала это невозможным,
и тут, представь себе, с
такими понятиями
узнать вдруг весь ужас, всю гадость….
— Да, я его
знаю. Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе
знаем. Он добр, но он горд, а теперь
так унижен. Главное, что меня тронуло… — (
и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли) — его мучают две вещи: то, что ему стыдно детей,
и то, что он, любя тебя… да, да, любя больше всего на свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал тебе больно, убил тебя. «Нет, нет, она не простит», всё говорит он.
— Я больше тебя
знаю свет, — сказала она. — Я
знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг
и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении
и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей
и этим. Я этого не понимаю, но это
так.
— Не
знаю, не могу судить… Нет, могу, — сказала Анна, подумав;
и, уловив мыслью положение
и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет, могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я не была бы тою же, да, но простила бы,
и так простила бы, как будто этого не было, совсем не было.
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских,
и не принимала никого,
так как уж некоторые из ее знакомых, успев
узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли
и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
Она
знала Анну Аркадьевну, но очень мало,
и ехала теперь к сестре не без страху пред тем, как ее примет эта петербургская светская дама, которую все
так хвалили.
— Ах, много!
И я
знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать всё состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь
и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
Кити любовалась ею еще более, чем прежде,
и всё больше
и больше страдала. Кити чувствовала себя раздавленною,
и лицо ее выражало это. Когда Вронский увидал ее, столкнувшись с ней в мазурке, он не вдруг
узнал ее —
так она изменилась.
И с тем неуменьем, с тою нескладностью разговора, которые
так знал Константин, он, опять оглядывая всех, стал рассказывать брату историю Крицкого: как его выгнали из университета зa то, что он завел общество вспоможения бедным студентам
и воскресные школы,
и как потом он поступил в народную школу учителем,
и как его оттуда также выгнали,
и как потом судили за что-то.
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, —
и он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее
и уважаю
и всех, кто меня хочет
знать, — прибавил он, возвышая голос
и хмурясь, — прошу любить
и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно.
Так вот, ты
знаешь, с кем имеешь дело.
И если думаешь, что ты унизишься,
так вот Бог, а вот порог.
Николай Левин продолжал говорить: — Ты
знаешь, что капитал давит работника, — работники у нас, мужики, несут всю тягость труда
и поставлены
так, что сколько бы они ни трудились, они не могут выйти из своего скотского положения.
— Я нездоров, я раздражителен стал, — проговорил, успокоиваясь
и тяжело дыша, Николай Левин, —
и потом ты мне говоришь о Сергей Иваныче
и его статье. Это
такой вздор,
такое вранье,
такое самообманыванье. Что может писать о справедливости человек, который ее не
знает? Вы читали его статью? — обратился он к Крицкому, опять садясь к столу
и сдвигая с него до половины насыпанные папиросы, чтоб опростать место.
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах,
и,
так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции,
узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами
и мохрами, когда кучер Игнат, еще в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика
и о том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется,
и стыд
и недовольство собой проходят.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень
и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не
так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда
и обо всем волновалась
и горячилась.) Она о тебе спрашивала.
И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Платья нужно было
так переделать, чтоб их нельзя было
узнать,
и они должны были быть готовы уже три дня тому назад.
Надо было покориться,
так как, несмотря на то, что все доктора учились в одной школе, по одним
и тем же книгам,
знали одну науку,
и несмотря на то, что некоторые говорили, что этот знаменитый доктор был дурной доктор, в доме княгини
и в ее кругу было признано почему-то, что этот знаменитый доктор один
знает что-то особенное
и один может спасти Кити.
— Определить, как вы
знаете, начало туберкулезного процесса мы не можем; до появления каверн нет ничего определенного. Но подозревать мы можем.
И указание есть: дурное питание, нервное возбуждение
и пр. Вопрос стоит
так: при подозрении туберкулезного процесса что нужно сделать, чтобы поддержать питание?
— Я враг поездок за границу.
И изволите видеть: если есть начало туберкулезного процесса, чего мы
знать не можем, то поездка за границу не поможет. Необходимо
такое средство, которое бы поддерживало питание
и не вредило.
— Да, вы представьте себе, если она отказала Левину, — а она бы не отказала ему, если б не было того, я
знаю…
И потом этот
так ужасно обманул ее.
— Полно, Кити. Неужели ты думаешь, что я могу не
знать? Я всё
знаю.
И поверь мне, это
так ничтожно… Мы все прошли через это.
И фраза, не
знаю чем,
так понравилась им.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков,
и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя
и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила,
такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это
так действовало, но
знала, что это
так действовало,
и пользовалась этим.
— Вы ничего не сказали; положим, я ничего
и не требую, — говорил он, — но вы
знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни, это слово, которого вы
так не любите… да, любовь…
— Я вот что намерен сказать, — продолжал он холодно
и спокойно, —
и я прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты
знаешь, ревность чувством оскорбительным
и унизительным
и никогда не позволю себе руководиться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя по впечатлению, какое было произведено на общество, все заметили, что ты вела
и держала себя не совсем
так, как можно было желать.
На мгновение лицо ее опустилось,
и потухла насмешливая искра во взгляде; но слово «люблю» опять возмутило ее. Она подумала: «любит? Разве он может любить? Если б он не слыхал, что бывает любовь, он никогда
и не употреблял бы этого слова. Он
и не
знает, что
такое любовь».
Решетки, как он
узнал, ненужные зимой, были перенесены в рабочую конюшню
и там поломаны,
так как они
и были сделаны легко, для телят.
— Есть, брат! Вот видишь ли, ты
знаешь тип женщин Оссиановских… женщин, которых видишь во сне… Вот эти женщины бывают на яву…
и эти женщины ужасны. Женщина, видишь ли, это
такой предмет, что, сколько ты ни изучай ее, всё будет совершенно новое.
Возвращаясь домой, Левин расспросил все подробности о болезни Кити
и планах Щербацких,
и, хотя ему совестно бы было признаться в этом, то, что он
узнал, было приятно ему. Приятно
и потому, что была еще надежда,
и еще более приятно потому, что больно было ей, той, которая сделала ему
так больно. Но, когда Степан Аркадьич начал говорить о причинах болезни Кити
и упомянул имя Вронского, Левин перебил его.
— Да нет, нисколько,
и не за что. Я рад, что мы объяснились. А
знаешь, утренняя тяга бывает хороша. Не поехать ли? Я бы
так и не спал, а прямо с тяги на станцию.
Мать Вронского,
узнав о его связи, сначала была довольна —
и потому, что ничто, по ее понятиям, не давало последней отделки блестящему молодому человеку, как связь в высшем свете,
и потому, что столь понравившаяся ей Каренина,
так много говорившая о своем сыне, была всё-таки
такая же, как
и все красивые
и порядочные женщины, по понятиям графини Вронской.
Они
и понятия не имеют о том, что
такое счастье, они не
знают, что без этой любви для нас ни счастья, ни несчастья — нет жизни», думал он.
Он не думал уже о том, как этот ливень испортит гипподром, но теперь радовался тому, что, благодаря этому дождю, наверное застанет ее дома
и одну,
так как он
знал, что Алексей Александрович, недавно вернувшийся с вод, не переезжал из Петербурга.
—
Знает ли он или нет, — сказал Вронский своим обычным твердым
и спокойным тоном, —
знает ли он или нет, нам до этого дела нет. Мы не можем… вы не можете
так оставаться, особенно теперь.
— Никогда. Предоставь мне. Всю низость, весь ужас своего положения я
знаю; но это не
так легко решить, как ты думаешь.
И предоставь мне,
и слушайся меня. Никогда со мной не говори об этом. Обещаешь ты мне?… Нет, нет, обещай!…