Неточные совпадения
Если и была причина, почему он предпочитал либеральное направление консервативному, какого держались тоже многие из его круга, то это произошло
не оттого, чтоб он находил либеральное направление более разумным, но потому,
что оно подходило ближе
к его образу жизни.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала,
что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич
не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и
не мог понять,
к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
Она только
что пыталась сделать то,
что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет
к матери, — и опять
не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе,
что это
не может так остаться,
что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее лице, испугала и удивила его. Он
не понимал того,
что его жалость
к ней раздражала ее. Она видела в нем
к себе сожаленье, но
не любовь. «Нет, она ненавидит меня. Она
не простит», подумал он.
Она, видимо, опоминалась несколько секунд, как бы
не зная, где она и
что ей делать, и, быстро вставши, тронулась
к двери.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности
к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности,
не той, про которую он вычитал в газетах, но той,
что у него была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии
к тому делу, которым он занимался, вследствие
чего он никогда
не увлекался и
не делал ошибок.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще, и ты придешь
к этому. Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да такие мускулы, да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, — а придешь и ты
к нам. Да, так о том,
что ты спрашивал: перемены нет, но жаль,
что ты так давно
не был.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли: я бы позвал тебя
к себе, но жена
не совсем здорова. А вот
что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
Для
чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для
чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для
чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для
чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске
к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так
что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для
чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого,
что делалось в их таинственном мире, он
не понимал, но знал,
что всё,
что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Приехав с утренним поездом в Москву, Левин остановился у своего старшего брата по матери Кознышева и, переодевшись, вошел
к нему в кабинет, намереваясь тотчас же рассказать ему, для
чего он приехал, и просить его совета; но брат был
не один.
— Я? я недавно, я вчера… нынче то есть… приехал, — отвечал Левин,
не вдруг от волнения поняв ее вопрос. — Я хотел
к вам ехать, — сказал он и тотчас же, вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. — Я
не знал,
что вы катаетесь на коньках, и прекрасно катаетесь.
Когда Левин опять подбежал
к Кити, лицо ее уже было
не строго, глаза смотрели так же правдиво и ласково, но Левину показалось,
что в ласковости ее был особенный, умышленно-спокойный тон. И ему стало грустно. Поговорив о своей старой гувернантке, о ее странностях, она спросила его о его жизни.
—
Что ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку
к графине Бониной надо. Ну как же ты
не дик?
Чем же объяснить то,
что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно, как будто я должен знать. А я знаю только одно: ты делаешь всегда то,
что никто
не делает.
— Ах перестань! Христос никогда бы
не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю
не то,
что думаю, а то,
что чувствую. Я имею отвращение
к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно,
не изучал пауков и
не знаешь их нравов: так и я.
Княгиня же, со свойственною женщинам привычкой обходить вопрос, говорила,
что Кити слишком молода,
что Левин ничем
не показывает,
что имеет серьезные намерения,
что Кити
не имеет
к нему привязанности, и другие доводы; но
не говорила главного, того,
что она ждет лучшей партии для дочери, и
что Левин несимпатичен ей, и
что она
не понимает его.
В половине восьмого, только
что она сошла в гостиную, лакей доложил: «Константин Дмитрич Левин». Княгиня была еще в своей комнате, и князь
не выходил. «Так и есть», подумала Кити, и вся кровь прилила ей
к сердцу. Она ужаснулась своей бледности, взглянув в зеркало.
Она уже подходила
к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно.
Чего мне бояться? Я ничего дурного
не сделала.
Что будет, то будет! Скажу правду. Да с ним
не может быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
Вероятно, чувствуя,
что разговор принимает слишком серьезный для гостиной характер, Вронский
не возражал, а, стараясь переменить предмет разговора, весело улыбнулся и повернулся
к дамам.
«Всех ненавижу, и вас, и себя», отвечал его взгляд, и он взялся за шляпу. Но ему
не судьба была уйти. Только
что хотели устроиться около столика, а Левин уйти, как вошел старый князь и, поздоровавшись с дамами, обратился
к Левину.
Кити чувствовала, как после того,
что произошло, любезность отца была тяжела Левину. Она видела также, как холодно отец ее наконец ответил на поклон Вронского и как Вронский с дружелюбным недоумением посмотрел на ее отца, стараясь понять и
не понимая, как и за
что можно было быть
к нему недружелюбно расположенным, и она покраснела.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла
к князю проститься по обыкновению, и хотя она
не намерена была говорить ему о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на то,
что ей кажется дело с Вронским совсем конченным,
что оно решится, как только приедет его мать. И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил и начал выкрикивать неприличные слова.
Княгиня была сперва твердо уверена,
что нынешний вечер решил судьбу Кити и
что не может быть сомнения в намерениях Вронского; но слова мужа смутили ее. И, вернувшись
к себе, она, точно так же как и Кити, с ужасом пред неизвестностью будущего, несколько раз повторила в душе: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!»
Несмотря на то,
что он ничего
не сказал ей такого,
чего не мог бы сказать при всех, он чувствовал,
что она всё более и более становилась в зависимость от него, и
чем больше он это чувствовал, тем ему было приятнее, и его чувство
к ней становилось нежнее.
«То и прелестно, — думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого,
что он
не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее
к себе любовью, — то и прелестно,
что ничего
не сказано ни мной, ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций,
что нынче яснее,
чем когда-нибудь, она сказала мне,
что любит.
Слова кондуктора разбудили его и заставили вспомнить о матери и предстоящем свидании с ней. Он в душе своей
не уважал матери и,
не отдавая себе в том отчета,
не любил ее, хотя по понятиям того круга, в котором жил, по воспитанию своему,
не мог себе представить других
к матери отношений, как в высшей степени покорных и почтительных, и тем более внешне покорных и почтительных,
чем менее в душе он уважал и любил ее.
Но Каренина
не дождалась брата, а, увидав его, решительным легким шагом вышла из вагона. И, как только брат подошел
к ней, она движением, поразившим Вронского своею решительностью и грацией, обхватила брата левою рукой за шею, быстро притянула
к себе и крепко поцеловала. Вронский,
не спуская глаз, смотрел на нее и, сам
не зная
чему, улыбался. Но вспомнив,
что мать ждала его, он опять вошел в вагон.
— Успокой руки, Гриша, — сказала она и опять взялась за свое одеяло, давнишнюю работу, зa которую она всегда бралась в тяжелые минуты, и теперь вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли. Хотя она и велела вчера сказать мужу,
что ей дела нет до того, приедет или
не приедет его сестра, она всё приготовила
к ее приезду и с волнением ждала золовку.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю,
что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним,
что он
к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение
не души его…
Оттого ли,
что дети видели,
что мама любила эту тетю, или оттого,
что они сами чувствовали в ней особенную прелесть; но старшие два, а за ними и меньшие, как это часто бывает с детьми, еще до обеда прилипли
к новой тете и
не отходили от нее.
Весь вечер, как всегда, Долли была слегка насмешлива по отношению
к мужу, а Степан Аркадьич доволен и весел, но настолько, чтобы
не показать,
что он, будучи прощен, забыл свою вину.
Ничего
не было ни необыкновенного, ни странного в том,
что человек заехал
к приятелю в половине десятого узнать подробности затеваемого обеда и
не вошел; но всем это показалось странно. Более всех странно и нехорошо это показалось Анне.
Несмотря на то,
что туалет, прическа и все приготовления
к балу стоили Кити больших трудов и соображений, она теперь, в своем сложном тюлевом платье на розовом чехле, вступала на бал так свободно и просто, как будто все эти розетки, кружева, все подробности туалета
не стоили ей и ее домашним ни минуты внимания, как будто она родилась в этом тюле, кружевах, с этою высокою прической, с розой и двумя листками наверху ее.
Только
что оставив графиню Банину, с которою он протанцовал первый тур вальса, он, оглядывая свое хозяйство, то есть пустившихся танцовать несколько пар, увидел входившую Кити и подбежал
к ней тою особенною, свойственною только дирижерам балов развязною иноходью и, поклонившись, даже
не спрашивая, желает ли она, занес руку, чтоб обнять ее тонкую талию.
Вронский подошел
к Кити, напоминая ей о первой кадрили и сожалея,
что всё это время
не имел удовольствия ее видеть.
— Кити,
что ж это такое? — сказала графиня Нордстон, по ковру неслышно подойдя
к ней. — Я
не понимаю этого.
Кити танцовала в первой паре, и,
к ее счастью, ей
не надо было говорить, потому
что Корсунский всё время бегал, распоряжаясь по своему хозяйству.
Левин чувствовал,
что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни,
не был более неправ,
чем те люди, которые презирали его. Он
не был виноват в том,
что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему,
что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу
к гостинице, указанной на адресе.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел,
что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата
не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто
не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался
к тому,
что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
— А, ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он
к брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому
что он
не подлец.
— Я нездоров, я раздражителен стал, — проговорил, успокоиваясь и тяжело дыша, Николай Левин, — и потом ты мне говоришь о Сергей Иваныче и его статье. Это такой вздор, такое вранье, такое самообманыванье.
Что может писать о справедливости человек, который ее
не знает? Вы читали его статью? — обратился он
к Крицкому, опять садясь
к столу и сдвигая с него до половины насыпанные папиросы, чтоб опростать место.
— Да расскажи мне,
что делается в Покровском?
Что, дом всё стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как я помню беседку и диван! Да смотри же, ничего
не переменяй в доме, но скорее женись и опять заведи то же,
что было. Я тогда приеду
к тебе, если твоя жена будет хорошая.
— Я бы приехал
к тебе, если бы знал,
что не найду Сергея Иваныча.
— На том свете? Ох,
не люблю я тот свет!
Не люблю, — сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь вот, кажется,
что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем
к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
Но это говорили его вещи, другой же голос в душе говорил,
что не надо подчиняться прошедшему и
что с собой сделать всё возможно. И, слушаясь этого голоса, он подошел
к углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости. За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
Потому ли,
что дети непостоянны или очень чутки и почувствовали,
что Анна в этот день совсем
не такая, как в тот, когда они так полюбили ее,
что она уже
не занята ими, — но только они вдруг прекратили свою игру с тетей и любовь
к ней, и их совершенно
не занимало то,
что она уезжает.
— А! Мы знакомы, кажется, — равнодушно сказал Алексей Александрович, подавая руку. — Туда ехала с матерью, а назад с сыном, — сказал он, отчетливо выговаривая, как рублем даря каждым словом. — Вы, верно, из отпуска? — сказал он и,
не дожидаясь ответа, обратился
к жене своим шуточным тоном: —
что ж, много слез было пролито в Москве при разлуке?
— О, прекрасно! Mariette говорит,
что он был мил очень и… я должен тебя огорчить…
не скучал о тебе,
не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг,
что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то
что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила
к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Кофе так и
не сварился, а обрызгал всех и ушел и произвел именно то самое,
что было нужно, то есть подал повод
к шуму и смеху и залил дорогой ковер и платье баронессы.
— Извините меня, доктор, но это право ни
к чему не поведет. Вы у меня по три раза то же самое спрашиваете.
— Эти глупые шиньоны! До настоящей дочери и
не доберешься, а ласкаешь волосы дохлых баб. Ну
что, Долинька, — обратился он
к старшей дочери, — твой козырь
что поделывает?