Неточные совпадения
— Я не знаю, — отвечал он, не думая о том, что
говорит.
Мысль о том, что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет ничего не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
Все эти дни Долли была одна с детьми.
Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе
говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала
мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость
говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно, что она так далеко от него; и о чем бы ни
говорили, она нет-нет и возвращалась
мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и
поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх в ее комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что
говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при
мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что
говорил господин в поддевке. Он
говорил о каком-то предприятии.
— У меня нет никакого горя, —
говорила она успокоившись, — но ты можешь ли понять, что мне всё стало гадко, противно, грубо, и прежде всего я сама. Ты не можешь себе представить, какие у меня гадкие
мысли обо всем.
— По страсти? Какие у вас антидилювиальные
мысли! Кто нынче
говорит про страсти? — сказала жена посланника.
Она
говорила себе: «Нет, теперь я не могу об этом думать; после, когда я буду спокойнее». Но это спокойствие для
мыслей никогда не наступало; каждый paз, как являлась ей
мысль о том, что она сделала, и что с ней будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти
мысли.
Алексей Александрович думал и
говорил, что ни в какой год у него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и
мысли о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали.
Кити замолчала, не потому, что ей нечего было
говорить; но она и отцу не хотела открыть свои тайные
мысли.
— Ты не поверишь, —
говорил он брату, — какое для меня наслажденье эта хохлацкая лень. Ни одной
мысли в голове, хоть шаром покати.
Положим, меня научат, — продолжал он думать, — поставят, я пожму гашетку,
говорил он себе, закрывая глаза, — и окажется, что я убил его, — сказал себе Алексей Александрович и потряс головой, чтоб отогнать эти глупые
мысли.
— Ты
говоришь, может быть, — продолжал Серпуховской, как будто угадав его
мысли, — а я тебе
говорю наверное.
И тут же в его голове мелькнула
мысль о том, что ему только что
говорил Серпуховской и что он сам утром думал — что лучше не связывать себя, — и он знал, что эту
мысль он не может передать ей.
Помещик, очевидно,
говорил свою собственную
мысль, что так редко бывает, и
мысль, к которой он приведен был не желанием занять чем-нибудь праздный ум, а
мысль, которая выросла из условий его жизни, которую он высидел в своем деревенском уединении и со всех сторон обдумал.
Уже раз взявшись за это дело, он добросовестно перечитывал всё, что относилось к его предмету, и намеревался осенью ехать зa границу, чтоб изучить еще это дело на месте, с тем чтобы с ним уже не случалось более по этому вопросу того, что так часто случалось с ним по различным вопросам. Только начнет он, бывало, понимать
мысль собеседника и излагать свою, как вдруг ему
говорят: «А Кауфман, а Джонс, а Дюбуа, а Мичели? Вы не читали их. Прочтите; они разработали этот вопрос».
— Я одно
говорю, — ответила Агафья Михайловна, очевидно не случайно, но со строгою последовательностью
мысли, — жениться вам надо, вот что!
Брат лег и ― спал или не спал ― но, как больной, ворочался, кашлял и, когда не мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело вздыхал, он
говорил: «Ах, Боже мой» Иногда, когда мокрота душила его, он с досадой выговаривал: «А! чорт!» Левин долго не спал, слушая его.
Мысли Левина были самые разнообразные, но конец всех
мыслей был один: смерть.
― Да, да, ― сказала она, видимо стараясь отогнать ревнивые
мысли. ― Но если бы ты знал, как мне тяжело! Я верю, верю тебе… Так что ты
говорил?
― Ах, невыносимо! ― сказал он, стараясь уловить нить потерянной
мысли. ― Он не выигрывает от близкого знакомства. Если определить его, то это прекрасно выкормленное животное, какие на выставках получают первые медали, и больше ничего, ―
говорил он с досадой, заинтересовавшею ее.
— Вы ехали в Ергушово, —
говорил Левин, чувствуя, что он захлебывается от счастия, которое заливает его душу. «И как я смел соединять
мысль о чем-нибудь не-невинном с этим трогательным существом! И да, кажется, правда то, что
говорила Дарья Александровна», думал он.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они
говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее
мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»
Но потом, когда Голенищев стал излагать свои
мысли и Вронский мог следить за ним, то, и не зная Двух Начал, он не без интереса слушал его, так как Голенищев
говорил хорошо.
— Не могу сказать, чтоб я был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников не доволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как я
говорил вам, есть в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка, — начал излагать свои
мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
Левин уже привык теперь смело
говорить свою
мысль, не давая себе труда облекать ее в точные слова; он знал, что жена в такие любовные минуты, как теперь, поймет, что он хочет сказать, с намека, и она поняла его.
Дарья Александровна заметила, что в этом месте своего объяснения он путал, и не понимала хорошенько этого отступления, но чувствовала, что, раз начав
говорить о своих задушевных отношениях, о которых он не мог
говорить с Анной, он теперь высказывал всё и что вопрос о его деятельности в деревне находился в том же отделе задушевных
мыслей, как и вопрос о его отношениях к Анне.
— Для тебя, для других, —
говорила Анна, как будто угадывая ее
мысли, — еще может быть сомнение; но для меня… Ты пойми, я не жена; он любит меня до тех пор, пока любит. И что ж, чем же я поддержу его любовь? Вот этим?
Анна
говорила не только естественно, умно, но умно и небрежно, не приписывая никакой цены своим
мыслям, а придавая большую цену
мыслям собеседника.
Он
говорил и не переставая думал о жене, о подробностях ее теперешнего состояния и о сыне, к
мысли о существовании которого он старался приучить себя.
— Мы здесь не умеем жить, —
говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и
мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
Мысли о том, куда она поедет теперь, — к тетке ли, у которой она воспитывалась, к Долли или просто одна за границу, и о том, что он делает теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще примирение, и о том, что теперь будут
говорить про нее все ее петербургские бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много других
мыслей о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она не всею душой отдавалась этим
мыслям.
Слова, сказанные мужиком, произвели в его душе действие электрической искры, вдруг преобразившей и сплотившей в одно целый рой разрозненных, бессильных отдельных
мыслей, никогда не перестававших занимать его.
Мысли эти незаметно для него самого занимали его и в то время, когда он
говорил об отдаче земли.
Левин смотрел перед собой и видел стадо, потом увидал свою тележку, запряженную Вороным, и кучера, который, подъехав к стаду,
поговорил что-то с пастухом; потом он уже вблизи от себя услыхал звук колес и фырканье сытой лошади; но он так был поглощен своими
мыслями, что он и не подумал о том, зачем едет к нему кучер.
— Мне не нужно спрашивать, — сказал Сергеи Иванович, — мы видели и видим сотни и сотни людей, которые бросают всё, чтобы послужить правому делу, приходят со всех сторон России и прямо и ясно выражают свою
мысль и цель. Они приносят свои гроши или сами идут и прямо
говорят зачем. Что же это значит?
Он не мог согласиться с тем, что десятки людей, в числе которых и брат его, имели право на основании того, что им рассказали сотни приходивших в столицы краснобаев-добровольцев,
говорить, что они с газетами выражают волю и
мысль народа, и такую
мысль, которая выражается в мщении и убийстве.
Он
говорил вместе с Михайлычем и народом, выразившим свою
мысль в предании о призвании Варягов: «Княжите и владейте нами.