Неточные совпадения
В бричке сидел господин, не красавец, но
и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж
и не
так, чтобы слишком молод.
Когда экипаж въехал на двор, господин был встречен трактирным слугою, или половым, как их называют в русских трактирах, живым
и вертлявым до
такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него было лицо.
Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно
такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов,
и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый
и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего.
В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди
и лицом
так же красным, как самовар,
так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною как смоль бородою.
В этой конурке он приладил к стене узенькую трехногую кровать, накрыв ее небольшим подобием тюфяка, убитым
и плоским, как блин,
и, может быть,
так же замаслившимся, как блин, который удалось ему вытребовать у хозяина гостиницы.
Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма
и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест
и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали
и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела
такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во всю стену, писанные масляными красками, — словом, все то же, что
и везде; только
и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с
такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал.
Господин скинул с себя картуз
и размотал с шеи шерстяную, радужных цветов косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая приличными наставлениями, как закутываться, а холостым — наверное не могу сказать, кто делает, бог их знает, я никогда не носил
таких косынок.
Как в просвещенной Европе,
так и в просвещенной России есть теперь весьма много почтенных людей, которые без того не могут покушать в трактире, чтоб не поговорить с слугою, а иногда даже забавно пошутить над ним.
Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, — словом, не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большею точностию, если даже не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера
и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней в их губернии — повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы
и тому подобного,
и все
так обстоятельно
и с
такою точностию, которая показывала более, чем одно простое любопытство.
Это, по-видимому, совершенно невинное достоинство приобрело, однако ж, ему много уважения со стороны трактирного слуги,
так что он всякий раз, когда слышал этот звук, встряхивал волосами, выпрямливался почтительнее
и, нагнувши с вышины свою голову, спрашивал: не нужно ли чего?
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию,
и разговор его в
таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он не значащий червь мира сего
и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его,
и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства,
и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Приготовление к этой вечеринке заняло с лишком два часа времени,
и здесь в приезжем оказалась
такая внимательность к туалету, какой даже не везде видывано.
Впрочем, губернаторский дом был
так освещен, хоть бы
и для бала; коляска с фонарями, перед подъездом два жандарма, форейторские крики вдали — словом, всё как нужно.
Мужчины здесь, как
и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые из них были
такого рода, что с трудом можно было отличить их от петербургских, имели
так же весьма обдуманно
и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц,
так же небрежно подседали к дамам,
так же говорили по-французски
и смешили дам
так же, как
и в Петербурге.
Другой род мужчин составляли толстые или
такие же, как Чичиков, то есть не
так чтобы слишком толстые, однако ж
и не тонкие.
Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а всё прямые,
и уж если сядут где, то сядут надежно
и крепко,
так что скорей место затрещит
и угнется под ними, а уж они не слетят.
Нельзя утаить, что почти
такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество,
и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями
и несколько подмигивавшим левым глазом
так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного
и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка
и философа; председателя палаты, весьма рассудительного
и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
Хотя почтмейстер был очень речист, но
и тот, взявши в руки карты, тот же час выразил на лице своем мыслящую физиономию, покрыл нижнею губою верхнюю
и сохранил
такое положение во все время игры.
А я ее по усам!» Иногда при ударе карт по столу вырывались выражения: «А! была не была, не с чего,
так с бубен!» Или же просто восклицания: «черви! червоточина! пикенция!» или: «пикендрас! пичурущух пичура!»
и даже просто: «пичук!» — названия, которыми перекрестили они масти в своем обществе.
Собакевич тоже сказал несколько лаконически: «
И ко мне прошу», — шаркнувши ногою, обутою в сапог
такого исполинского размера, которому вряд ли где можно найти отвечающую ногу, особливо в нынешнее время, когда
и на Руси начинают выводиться богатыри.
О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил
и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках,
и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны
и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре —
и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели,
и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина,
и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках
и чиновниках,
и о них он судил
так, как будто бы сам был
и чиновником
и надсмотрщиком.
Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе,
и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя
и предприятие, или, как говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает, не привело в совершенное недоумение почти всего города.
Хотя, конечно, они лица не
так заметные,
и то, что называют второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы
и пружины поэмы не на них утверждены
и разве кое-где касаются
и легко зацепляют их, — но автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем
и с этой стороны, несмотря на то что сам человек русский, хочет быть аккуратен, как немец.
Это чтение совершалось более в лежачем положении в передней, на кровати
и на тюфяке, сделавшемся от
такого обстоятельства убитым
и тоненьким, как лепешка.
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не раздеваясь,
так, как есть, в том же сюртуке,
и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем,
так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель
и пожитки,
и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.
Итак, отдавши нужные приказания еще с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с ног до головы мокрою губкой, что делалось только по воскресным дням, — а в тот день случись воскресенье, — выбрившись
таким образом, что щеки сделались настоящий атлас в рассуждении гладкости
и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой
и потом шинель на больших медведях, он сошел с лестницы, поддерживаемый под руку то с одной, то с другой стороны трактирным слугою,
и сел в бричку.
— Направо, — сказал мужик. — Это будет тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется
так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то есть, живет сам господин. Вот это тебе
и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь
и не было.
В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: «Какой приятный
и добрый человек!» В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: «Черт знает что
такое!» —
и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки
и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит
и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым
и даже незнакомым; шестой уже одарен
такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого
так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими
и лицо принимало самое довольное выражение; впрочем, все эти прожекты
так и оканчивались только одними словами.
И весьма часто, сидя на диване, вдруг, совершенно неизвестно из каких причин, один, оставивши свою трубку, а другая работу, если только она держалась на ту пору в руках, они напечатлевали друг другу
такой томный
и длинный поцелуй, что в продолжение его можно бы легко выкурить маленькую соломенную сигарку.
— Да, — примолвил Манилов, — уж она, бывало, все спрашивает меня: «Да что же твой приятель не едет?» — «Погоди, душенька, приедет». А вот вы наконец
и удостоили нас своим посещением. Уж
такое, право, доставили наслаждение… майский день… именины сердца…
— Совершенная правда, — сказал Чичиков, — препочтеннейший человек.
И как он вошел в свою должность, как понимает ее! Нужно желать побольше
таких людей.
— Очень обходительный
и приятный человек, — продолжал Чичиков, —
и какой искусник! я даже никак не мог предполагать этого. Как хорошо вышивает разные домашние узоры! Он мне показывал своей работы кошелек: редкая дама может
так искусно вышить.
— Прошу покорнейше, — сказал Манилов. — Вы извините, если у нас нет
такого обеда, какой на паркетах
и в столицах, у нас просто, по русскому обычаю, щи, но от чистого сердца. Покорнейше прошу.
— Умница, душенька! — сказал на это Чичиков. — Скажите, однако ж… — продолжал он, обратившись тут же с некоторым видом изумления к Маниловым, — в
такие лета
и уже
такие сведения! Я должен вам сказать, что в этом ребенке будут большие способности.
— О, вы еще не знаете его, — отвечал Манилов, — у него чрезвычайно много остроумия. Вот меньшой, Алкид, тот не
так быстр, а этот сейчас, если что-нибудь встретит, букашку, козявку,
так уж у него вдруг глазенки
и забегают; побежит за ней следом
и тотчас обратит внимание. Я его прочу по дипломатической части. Фемистоклюс, — продолжал он, снова обратясь к нему, — хочешь быть посланником?
Уже встали из-за стола. Манилов был доволен чрезвычайно
и, поддерживая рукою спину своего гостя, готовился
таким образом препроводить его в гостиную, как вдруг гость объявил с весьма значительным видом, что он намерен с ним поговорить об одном очень нужном деле.
— В
таком случае позвольте мне вас попросить в мой кабинет, — сказал Манилов
и повел в небольшую комнату, обращенную окном на синевший лес. — Вот мой уголок, — сказал Манилов.
— Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший
и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже, с позволения сказать, во всех прочих местах.
И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор
так здоров, как нельзя лучше.
Это был человек лет под сорок, бривший бороду, ходивший в сюртуке
и, по-видимому, проводивший очень покойную жизнь, потому что лицо его глядело какою-то пухлою полнотою, а желтоватый цвет кожи
и маленькие глаза показывали, что он знал слишком хорошо, что
такое пуховики
и перины.
— Да, признаюсь, я сам
так думал, — подхватил Манилов, — именно, очень многие умирали! — Тут он оборотился к Чичикову
и прибавил еще: — Точно, очень многие.
Этот вопрос, казалось, затруднил гостя, в лице его показалось какое-то напряженное выражение, от которого он даже покраснел, — напряжение что-то выразить, не совсем покорное словам.
И в самом деле, Манилов наконец услышал
такие странные
и необыкновенные вещи, каких еще никогда не слыхали человеческие уши.
Манилов выронил тут же чубук с трубкою на пол
и как разинул рот,
так и остался с разинутым ртом в продолжение нескольких минут.
Наконец Манилов поднял трубку с чубуком
и поглядел снизу ему в лицо, стараясь высмотреть, не видно ли какой усмешки на губах его, не пошутил ли он; но ничего не было видно
такого, напротив, лицо даже казалось степеннее обыкновенного; потом подумал, не спятил ли гость как-нибудь невзначай с ума,
и со страхом посмотрел на него пристально; но глаза гостя были совершенно ясны, не было в них дикого, беспокойного огня, какой бегает в глазах сумасшедшего человека, все было прилично
и в порядке.
Но Манилов
так сконфузился
и смешался, что только смотрел на него.
— А, нет! — сказал Чичиков. — Мы напишем, что они живы,
так, как стоит действительно в ревизской сказке. Я привык ни в чем не отступать от гражданских законов, хотя за это
и потерпел на службе, но уж извините: обязанность для меня дело священное, закон — я немею пред законом.
Последние слова понравились Манилову, но в толк самого дела он все-таки никак не вник
и вместо ответа принялся насасывать свой чубук
так сильно, что тот начал наконец хрипеть, как фагот. Казалось, как будто он хотел вытянуть из него мнение относительно
такого неслыханного обстоятельства; но чубук хрипел,
и больше ничего.
— О! помилуйте, ничуть. Я не насчет того говорю, чтобы имел какое-нибудь, то есть, критическое предосуждение о вас. Но позвольте доложить, не будет ли это предприятие или, чтоб еще более,
так сказать, выразиться, негоция, [Негоция — коммерческая сделка.] —
так не будет ли эта негоция несоответствующею гражданским постановлениям
и дальнейшим видам России?
Здесь Манилов, сделавши некоторое движение головою, посмотрел очень значительно в лицо Чичикова, показав во всех чертах лица своего
и в сжатых губах
такое глубокое выражение, какого, может быть,
и не видано было на человеческом лице, разве только у какого-нибудь слишком умного министра, да
и то в минуту самого головоломного дела.