Неточные совпадения
— Если вы пойдете за мной, я позову
людей, детей! Пускай все
знают, что вы подлец! Я уезжаю нынче, а вы живите здесь с своею любовницей!
Одна треть государственных
людей, стариков, были приятелями его отца и
знали его в рубашечке; другая треть были с ним на «ты», а третья — были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он
знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся
люди.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит
людей; но этого мало, — она
знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Вронский — это один из сыновей графа Кирилла Ивановича Вронского и один из самых лучших образцов золоченой молодежи петербургской. Я его
узнал в Твери, когда я там служил, а он приезжал на рекрутский набор. Страшно богат, красив, большие связи, флигель-адъютант и вместе с тем — очень милый, добрый малый. Но более, чем просто добрый малый. Как я его
узнал здесь, он и образован и очень умен; это
человек, который далеко пойдет.
Ведь молодым
людям в брак вступать, а не родителям; стало-быть, и надо оставить молодых
людей устраиваться, как они
знают».
Теперь она верно
знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить
человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
Теперь, — хорошо ли это, дурно ли, — Левин не мог не остаться; ему нужно было
узнать, что за
человек был тот, кого она любила.
— Я не думаю, а
знаю; на это глаза есть у нас, а не у баб. Я вижу
человека, который имеет намерения серьезные, это Левин; и вижу перепела, как этот щелкопер, которому только повеселиться.
Он не
знал, что его образ действий относительно Кити имеет определенное название, что это есть заманиванье барышень без намерения жениться и что это заманиванье есть один из дурных поступков, обыкновенных между блестящими молодыми
людьми, как он.
— Я больше тебя
знаю свет, — сказала она. — Я
знаю этих
людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти
люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Ничего не было ни необыкновенного, ни странного в том, что
человек заехал к приятелю в половине десятого
узнать подробности затеваемого обеда и не вошел; но всем это показалось странно. Более всех странно и нехорошо это показалось Анне.
Никто, кроме ее самой, не понимал ее положения, никто не
знал того, что она вчера отказала
человеку, которого она, может быть, любила, и отказала потому, что верила в другого.
Разумеется, с точки зрения Прокофья, видевшего его в оборванной шубе и пьяного, он презренный
человек; но я
знаю его иначе.
— А, Костя! — вдруг проговорил он,
узнав брата, и глаза его засветились радостью. Но в ту же секунду он оглянулся на молодого
человека и сделал столь знакомое Константину судорожное движение головой и шеей, как будто галстук жал его; и совсем другое, дикое, страдальческое и жестокое выражение остановилось на его исхудалом лице.
— А, ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты
знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный
человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец.
— Я нездоров, я раздражителен стал, — проговорил, успокоиваясь и тяжело дыша, Николай Левин, — и потом ты мне говоришь о Сергей Иваныче и его статье. Это такой вздор, такое вранье, такое самообманыванье. Что может писать о справедливости
человек, который ее не
знает? Вы читали его статью? — обратился он к Крицкому, опять садясь к столу и сдвигая с него до половины насыпанные папиросы, чтоб опростать место.
— Что, что ты хочешь мне дать почувствовать, что? — говорила Кити быстро. — То, что я была влюблена в
человека, который меня
знать не хотел, и что я умираю от любви к нему? И это мне говорит сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и притворств!
Он
знал очень хорошо, что в глазах Бетси и всех светских
людей он не рисковал быть сметным.
Он
знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может быть смешна; но роль
человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
Полковой командир призвал Вронского именно потому, что
знал его за благородного и умного
человека и, главное, зa
человека, дорожащего честью полка.
— Друзьями мы не будем, вы это сами
знаете. А будем ли мы счастливейшими или несчастнейшими из
людей, — это в вашей власти.
Человек, отец которого вылез из ничего пронырством, мать которого Бог
знает с кем не была в связи…
Мать Вронского,
узнав о его связи, сначала была довольна — и потому, что ничто, по ее понятиям, не давало последней отделки блестящему молодому
человеку, как связь в высшем свете, и потому, что столь понравившаяся ей Каренина, так много говорившая о своем сыне, была всё-таки такая же, как и все красивые и порядочные женщины, по понятиям графини Вронской.
Он
знал, что это был Гладиатор, но с чувством
человека, отворачивающегося от чужого раскрытого письма, он отвернулся и подошел к деннику Фру-Фру.
Нахмуренное лицо Алексея Вронского побледнело, и выдающаяся нижняя челюсть его дрогнула, что с ним бывало редко. Он, как
человек с очень добрым сердцем, сердился редко, но когда сердился и когда у него дрожал подбородок, то, как это и
знал Александр Вронский, он был опасен. Александр Вронский весело улыбнулся.
Они
знали, что он боялся всего, боялся ездить на фронтовой лошади; но теперь, именно потому, что это было страшно, потому что
люди ломали себе шеи и что у каждого препятствия стояли доктор, лазаретная фура с нашитым крестом и сестрою милосердия, он решился скакать.
— Браво, Вронский! — послышались ему голоса кучки
людей — он
знал, его полка и приятелей, — которые стояли у этого препятствия; он не мог не
узнать голоса Яшвина, но он не видал его.
По свойству своего характера Кити всегда в
людях предполагала всё самое прекрасное, и в особенности в тех, кого она не
знала.
Но княгиня,
узнав по Kurliste, [по курортному списку,] что это был Левин Николай и Марья Николаевна, объяснила Кити, какой дурной
человек был этот Левин, и все мечты об этих двух лицах исчезли.
Это была г-жа Шталь. Сзади её стоял мрачный здоровенный работник Немец, катавший её. Подле стоял белокурый шведский граф, которого
знала по имени Кити. Несколько
человек больных медлили около колясочки, глядя на эту даму, как на что-то необыкновенное.
Они
знали его щедрость, и чрез полчаса больной гамбургский доктор, живший наверху, с завистью смотрел в окно на эту веселую русскую компанию здоровых
людей, собравшуюся под каштаном.
Он постоянно наблюдал и
узнавал всякого рода
людей и в том числе людей-мужиков, которых он считал хорошими и интересными
людьми, и беспрестанно замечал в них новые черты, изменял о них прежние суждения и составлял новые.
Точно так же, как он любил и хвалил деревенскую жизнь в противоположность той, которой он не любил, точно так же и народ любил он в противоположность тому классу
людей, которого он не любил, и точно так же он
знал народ, как что-то противоположное вообще
людям.
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе
узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может быть и не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет
человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
— А
знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные
люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог
знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
— Ну, послушай однако, — нахмурив свое красивое умное лицо, сказал старший брат, — есть границы всему. Это очень хорошо быть чудаком и искренним
человеком и не любить фальши, — я всё это
знаю; но ведь то, что ты говоришь, или не имеет смысла или имеет очень дурной смысл. Как ты находишь неважным, что тот народ, который ты любишь, как ты уверяешь…
Дети
знали Левина очень мало, не помнили, когда видали его, но не выказывали в отношении к нему того странного чувства застенчивости и отвращения, которое испытывают дети так часто к взрослым притворяющимся
людям и за которое им так часто и больно достается.
Притворство в чем бы то ни было может обмануть самого умного, проницательного
человека; но самый ограниченный ребенок, как бы оно ни было искусно скрываемо,
узнает его и отвращается.
Никто, кроме самых близких
людей к Алексею Александровичу, не
знал, что этот с виду самый холодный и рассудительный
человек имел одну, противоречившую общему складу его характера, слабость.
Дуэль в юности особенно привлекала мысли Алексея Александровича именно потому, что он был физически робкий
человек и хорошо
знал это.
Разве я не
знаю вперед, что мои друзья никогда не допустят меня до дуэли — не допустят того, чтобы жизнь государственного
человека, нужного России, подверглась опасности?
— Нет, вы не хотите, может быть, встречаться со Стремовым? Пускай они с Алексеем Александровичем ломают копья в комитете, это нас не касается. Но в свете это самый любезный
человек, какого только я
знаю, и страстный игрок в крокет. Вот вы увидите. И, несмотря на смешное его положение старого влюбленного в Лизу, надо видеть, как он выпутывается из этого смешного положения! Он очень мил. Сафо Штольц вы не
знаете? Это новый, совсем новый тон.
Всякий
человек,
зная до малейших подробностей всю сложность условий, его окружающих, невольно предполагает, что сложность этих условий и трудность их уяснения есть только его личная, случайная особенность, и никак не думает, что другие окружены такою же сложностью своих личных условий, как и он сам.
Вронский три года не видал Серпуховского. Он возмужал, отпустив бакенбарды, но он был такой же стройный, не столько поражавший красотой, сколько нежностью и благородством лица и сложения. Одна перемена, которую заметил в нем Вронский, было то тихое, постоянное сияние, которое устанавливается на лицах
людей, имеющих успех и уверенных в признании этого успеха всеми. Вронский
знал это сияние и тотчас же заметил его на Серпуховском.
Он
знал это несомненно, как
знают это всегда молодые
люди, так называемые женихи, хотя никогда никому не решился бы сказать этого, и
знал тоже и то, что, несмотря на то, что он хотел жениться, несмотря на то, что по всем данным эта весьма привлекательная девушка должна была быть прекрасною женой, он так же мало мог жениться на ней, даже еслиб он и не был влюблен в Кити Щербацкую, как улететь на небо.
Лишившись собеседника, Левин продолжал разговор с помещиком, стараясь доказать ему, что всё затруднение происходит оттого, что мы не хотим
знать свойств, привычек нашего рабочего; но помещик был, как и все
люди, самобытно и уединенно думающие, туг к пониманию чужой мысли и особенно пристрастен к своей.
Он
узнал в конце августа о том, что Облонские уехали в Москву, от их
человека, привезшего назад седло.
Он смотрел на нее, как смотрит
человек на сорванный им и завядший цветок, в котором он с трудом
узнает красоту, за которую он сорвал и погубил его.
― Только не он. Разве я не
знаю его, эту ложь, которою он весь пропитан?.. Разве можно, чувствуя что-нибудь, жить, как он живет со мной? Он ничего не понимает, не чувствует. Разве может
человек, который что-нибудь чувствует, жить с своею преступною женой в одном доме? Разве можно говорить с ней? Говорить ей ты?