Неточные совпадения
На лице его можно было прочесть покойную уверенность в себе и понимание других, выглядывавшие из глаз. «Пожил
человек,
знает жизнь и
людей», — скажет о нем наблюдатель, и если не отнесет его к разряду особенных, высших натур, то еще менее к разряду натур наивных.
— Говоря о себе, не ставьте себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я… не
знаю, что я такое, и никто этого не
знает. Я больной, ненормальный
человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь, как река, текущая в пустыне… А то ли суждено вам природой? Посмотрите на себя…
— Что же мне делать, cousin: я не понимаю? Вы сейчас сказали, что для того, чтобы понять жизнь, нужно, во-первых, снять портьеру с нее. Положим, она снята, и я не слушаюсь предков: я
знаю, зачем, куда бегут все эти
люди, — она указала на улицу, — что их занимает, тревожит: что же нужно, во-вторых?
— Вы про тех говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами сказали, что я не понимаю их жизни. Да, я не
знаю этих
людей и не понимаю их жизни. Мне дела нет…
— Если б вы любили, кузина, — продолжал он, не слушая ее, — вы должны помнить, как дорого вам было проснуться после такой ночи, как радостно
знать, что вы существуете, что есть мир,
люди и он…
Например, говорит, в «Горе от ума» — excusez du peu [ни больше ни меньше (фр.).] — все лица самые обыкновенные
люди, говорят о самых простых предметах, и случай взят простой: влюбился Чацкий, за него не выдали, полюбили другого, он
узнал, рассердился и уехал.
Но maman после обеда отвела меня в сторону и сказала, что это ни на что не похоже — девице спрашивать о здоровье постороннего молодого
человека, еще учителя, «и бог
знает, кто он такой!» — прибавила она.
— А то, что
человек не чувствует счастья, коли нет рожна, — сказала она, глядя на него через очки. — Надо его ударить бревном по голове, тогда он и
узнает, что счастье было, и какое оно плохонькое ни есть, а все лучше бревна.
— Не люблю, не люблю, когда ты так дерзко говоришь! — гневно возразила бабушка. — Ты во что сам вышел, сударь: ни Богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный
человек, что ни говори:
узнает, что ты так небрежно имением распоряжаешься — осудит! И меня осудит, если я соглашусь взять: ты сирота…
— Хорошо, хорошо, это у вас там так, — говорила бабушка, замахав рукой, — а мы здесь прежде осмотрим,
узнаем, что за
человек, пуд соли съедим с ним, тогда и отдаем за него.
— Да, правда: он злой, негодный
человек, враг мой был, не любила я его! Чем же кончилось? Приехал новый губернатор,
узнал все его плутни и прогнал! Он смотался, спился, своя же крепостная девка завладела им — и пикнуть не смел. Умер — никто и не пожалел!
— Что? — повторила она, — молод ты, чтоб
знать бабушкины проступки. Уж так и быть, изволь, скажу: тогда откупа пошли, а я вздумала велеть пиво варить для
людей, водку гнали дома, не много, для гостей и для дворни, а все же запрещено было; мостов не чинила… От меня взятки-то гладки, он и озлобился, видишь! Уж коли кто несчастлив, так, значит, поделом. Проси скорее прощения, а то пропадешь, пойдет все хуже… и…
Я вижу, где обман,
знаю, что все — иллюзия, и не могу ни к чему привязаться, не нахожу ни в чем примирения: бабушка не подозревает обмана ни в чем и ни в ком, кроме купцов, и любовь ее, снисхождение, доброта покоятся на теплом доверии к добру и
людям, а если я… бываю снисходителен, так это из холодного сознания принципа, у бабушки принцип весь в чувстве, в симпатии, в ее натуре!
— Я
знала — oh, vous êtes terrible, allez! [о, вы страшный
человек! (фр.)] — прибавила она, ударив его легонько веером по плечу.
— Толкать
человека жениться на ком не
знаешь, на ком не хочешь: необыкновенная женщина!
— Это хуже: и он, и
люди бог
знает что подумают. А ты только будь пооглядчивее, — не бегай по двору да по саду, чтоб
люди не стали осуждать: «Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним…»
Он предоставил жене получать за него жалованье в палате и содержать себя и двоих детей, как она
знает, а сам из палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до ночи или на ночь, и на другой день, как ни в чем не бывало, шел в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И так проживал свою жизнь по
людям.
Он правильно заключил, что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь одном впечатлении, а так как Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке к
людям или, наконец, он не
знает еще почему, не только не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась, то он и решил не давать в себе развиться ни любопытству, ни воображению и показать ей, что она бледная, ничтожная деревенская девочка, и больше ничего.
— Так изволите видеть: лишь замечу в молодом
человеке этакую прыть, — продолжал он, обращаясь к Райскому, — дескать, «я сам умен, никого и
знать не хочу» — и пожурю, и пожурю, не прогневайтесь!
— Да-с, я так полагаю: желал бы
знать ваше мнение… — сказал помещик, подсаживаясь поближе к Райскому, — мы век свой в деревне, ничего не
знаем, поэтому и лестно послушать просвещенного
человека…
— Так вы с ним по ночам шатаетесь! — обратился он к Райскому. — А
знаете ли вы, что он подозрительный
человек, враг правительства, отверженец церкви и общества?
— А вы, молодой
человек, по какому праву смеете мне делать выговоры? Вы
знаете ли, что я пятьдесят лет на службе и ни один министр не сделал мне ни малейшего замечания!..
Но домашние средства не успокоили старика. Он ждал, что завтра завернет к нему губернатор,
узнать, как было дело, и выразить участие, а он предложит ему выслать Райского из города, как беспокойного
человека, а Бережкову обязать подпиской не принимать у себя Волохова.
Не все, конечно,
знает Вера в игре или борьбе сердечных движений, но, однако же, она, как по всему видно, понимает, что там таится целая область радостей, горя, что ум, самолюбие, стыдливость, нега участвуют в этом вихре и волнуют
человека. Инстинкт у ней шел далеко впереди опыта.
—
Знаете что, — сказал Марк, глядя на него, — вы могли бы сделаться порядочным
человеком, если б были посмелее!
— Ей-богу, не
знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда
человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане. Дай руку, тронь сердце, пульс и скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и страсти нет, я покоен, буду сам смеяться с тобой и уезжаю завтра же. Я шел, чтоб сказать тебе это…
Она пришла в экстаз, не
знала, где его посадить, велела подать прекрасный завтрак, холодного шампанского, чокалась с ним и сама цедила по капле в рот вино, вздыхала, отдувалась, обмахивалась веером. Потом позвала горничную и хвастливо сказала, что она никого не принимает; вошел
человек в комнату, она повторила то же и велела опустить шторы даже в зале.
— Я не
знаю, какие они были
люди. А Иван Иванович —
человек, какими должны быть все и всегда. Он что скажет, что задумает, то и исполнит. У него мысли верные, сердце твердое — и есть характер. Я доверяюсь ему во всем, с ним не страшно ничто, даже сама жизнь!
— Идите домой! Бог
знает что
люди говорят о нас…
Она употребила другой маневр: сказала мужу, что друг его
знать ее не хочет, не замечает, как будто она была мебель в доме, пренебрегает ею, что это ей очень обидно и что виноват во всем муж, который не умеет привлечь в дом порядочных
людей и заставить уважать жену.
«Веруй в Бога,
знай, что дважды два четыре, и будь честный
человек, говорит где-то Вольтер, — писал он, — а я скажу — люби женщина кого хочешь, люби по-земному, но не по-кошачьи только и не по расчету, и не обманывай любовью!
Он только что коснется покрывала, как она ускользнет, уйдет дальше. Он блаженствовал и мучился двойными радостями и муками, и
человека и художника, не
зная сам, где является один, когда исчезает другой и когда оба смешиваются.
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого… я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних
людей, древнюю жизнь, а я просто любил… живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых
людей, и своих учеников… и тебя самого… и этот — город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать… Да, я это недавно
узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо.
Она введет нового и сильного
человека в общество. Он умен, настойчив, и если будет прост и деятелен, как Тушин, тогда… и ее жизнь угадана. Она не даром жила. А там она не
знала, что будет.
— Ты
знаешь, нет ничего тайного, что не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два
человека только
знали: он да Василиса, и я думала, что мы умрем все с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже мой! — говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я
знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в мое дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе народа, исповедала свой грех!
«А когда после? — спрашивала она себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы написать ему сегодня до вечера? И что напишу? Все то же: „Не могу, ничего не хочу, не осталось в сердце ничего…“ А завтра он будет ждать там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется с
людьми, с бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“… Про великодушие нечего ему говорить: волки не
знают его!..»
— Это я
знаю. Но он предлагает… венчаться, хочет остаться здесь. Может быть… если будет
человеком, как все… если любит тебя… — говорила Татьяна Марковна боязливо, — если ты… надеешься на счастье…
— Я хотела просить Ивана Иваныча, — продолжала Вера, — но ты
знаешь сама, как он любит меня, какие надежды были у него… Сводить его с
человеком, который все это уничтожил, — нельзя!
— Нельзя! — подтвердила Татьяна Марковна, тряся головой. — Зачем его трогать? Бог
знает, что между ними случится… Нельзя! У тебя есть близкий
человек, он
знает все, он любит тебя, как сестру: Борюшка…
Сначала неловко было обоим. Ей — оттого, что «тайна» известна была ему, хотя он и друг, но все же посторонний ей
человек. Открыла она ему тайну внезапно, в горячке, в нервном раздражении, когда она, из некоторых его слов, заподозрила, что он уже
знает все.
Оба молчали, не
зная, что сталось с беседкой. А с ней сталось вот что. Татьяна Марковна обещала Вере, что Марк не будет «ждать ее в беседке», и буквально исполнила обещание. Через час после разговора ее с Верой Савелий, взяв
человек пять мужиков, с топорами, спустился с обрыва, и они разнесли беседку часа в два, унеся с собой бревна и доски на плечах. А бабы и ребятишки, по ее же приказанию, растаскали и щепы.
— Черт
знает, что за нелепость! — рычал Марк, — выдумали
люди себе кандалы… лезут в мученики…
— Брат, — сказала она, — ты рисуешь мне не Ивана Ивановича: я
знаю его давно, — а самого себя. Лучше всего то, что сам не подозреваешь, что выходит недурно и твой собственный портрет. И меня тут же хвалишь, что угадала в Тушине
человека! Но это нетрудно! Бабушка его тоже понимает и любит, и все здесь…