Неточные совпадения
В душе его боролись
желание забыть теперь о несчастном брате и сознание того, что это
будет дурно.
Вронский удовлетворял всем
желаниям матери. Очень богат, умен, знатен, на пути блестящей военно-придворной карьеры и обворожительный человек. Нельзя
было ничего лучшего желать.
Это
была сухая, желтая, с черными блестящими глазами, болезненная и нервная женщина. Она любила Кити, и любовь ее к ней, как и всегда любовь замужних к девушкам, выражалась в
желании выдать Кити по своему идеалу счастья замуж, и потому желала выдать ее за Вронского. Левин, которого она в начале зимы часто у них встречала,
был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.
Он впервые живо представил себе ее личную жизнь, ее мысли, ее
желания, и мысль, что у нее может и должна
быть своя особенная жизнь, показалась ему так страшна, что он поспешил отогнать ее.
Так что, несмотря на уединение или вследствие уединения, жизнь eго
была чрезвычайно наполнена, и только изредка он испытывал неудовлетворенное
желание сообщения бродящих у него в голове мыслей кому-нибудь, кроме Агафьи Михайловны хотя и с нею ему случалось нередко рассуждать о физике, теории хозяйства и в особенности о философии; философия составляла любимый предмет Агафьи Михайловны.
«Одно честолюбие, одно
желание успеть — вот всё, что
есть в его душе, — думала она, — а высокие соображения, любовь к просвещению, религия, всё это — только орудия для того, чтоб успеть».
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И, как ни неприятно
было княгине как будто делать первый шаг в
желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что не
было ничего худого, хотя и хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может
быть и не
есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных
желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
Наказанный сидел в зале на угловом окне; подле него стояла Таня с тарелкой. Под видом
желания обеда для кукол, она попросила у Англичанки позволения снести свою порцию пирога в детскую и вместо этого принесла ее брату. Продолжая плакать о несправедливости претерпенного им наказания, он
ел принесенный пирог и сквозь рыдания приговаривал: «
ешь сама, вместе
будем есть… вместе».
— Всё-таки мне недостает для этого одной главной вещи, — ответил он, — недостает
желания власти. Это
было, но прошло.
Прелесть, которую он испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их жизни,
желание перейти в эту жизнь, которое в эту ночь
было для него уже не мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, — всё это так изменило его взгляд на заведенное у него хозяйство, что он не мог уже никак находить в нем прежнего интереса и не мог не видеть того неприятного отношения своего к работникам, которое
было основой всего дела.
Помещик, очевидно, говорил свою собственную мысль, что так редко бывает, и мысль, к которой он приведен
был не
желанием занять чем-нибудь праздный ум, а мысль, которая выросла из условий его жизни, которую он высидел в своем деревенском уединении и со всех сторон обдумал.
— Но если женщины, как редкое исключение, и могут занимать эти места, то, мне кажется, вы неправильно употребили выражение «правà». Вернее бы
было сказать: обязанности. Всякий согласится, что, исполняя какую-нибудь должность присяжного, гласного, телеграфного чиновника, мы чувствуем, что исполняем обязанность. И потому вернее выразиться, что женщины ищут обязанностей, и совершенно законно. И можно только сочувствовать этому их
желанию помочь общему мужскому труду.
Не скрою от вас, что, начиная дело, я
был в нерешительности, я мучался; признаюсь вам, что
желание мстить вам и ей преследовало меня.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя:
есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее
желаниями, ее мыслями, то
есть никакой свободы, — вот это счастье!»
Вся жизнь ее, все
желания, надежды
были сосредоточены на одном этом непонятном еще для нее человеке, с которым связывало ее какое-то еще более непонятное, чем сам человек, то сближающее, то отталкивающее чувство, а вместе с тем она продолжала жить в условиях прежней жизни.
Он, столь мужественный человек, в отношении ее не только никогда не противоречил, но не имел своей воли и
был, казалось, только занят тем, как предупредить ее
желания.
Так как смолоду у него
была способность к живописи и так как он, нe зная, куда тратить свои деньги, начал собирать гравюры, он остановился на живописи, стал заниматься ею и в нее положил тот незанятый запас
желаний, который требовал удовлетворения.
В нем, очевидно, совершался тот переворот, который должен
был заставить его смотреть на смерть как на удовлетворение его
желаний, как на счастие.
Но для выражения этого
желания освобождения не
было у него слов, и потому он не говорил об этом, а по привычке требовал удовлетворения тех
желаний, которые уже не могли
быть исполнены.
Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно посмотрел на нее. Он искал следов того разговора, который, он знал, она, так долго оставаясь в комнате Долли, должна
была иметь с нею. Но в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он ничего не нашел, кроме хотя и привычной ему, но всё еще пленяющей его красоты, сознания ее и
желания, чтоб она на него действовала. Он не хотел спросить ее о том, что они говорили, но надеялся, что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала только...
― Этого я не думаю, ― сказал Левин с улыбкой и, как всегда, умиляясь на его низкое мнение о себе, отнюдь не напущенное на себя из
желания казаться или даже
быть скромным, но совершенно искреннее.
Но, несмотря на
желание Степана Аркадьича и их взаимное
желание, им говорить
было нечего, и оба это чувствовали.
Для нее весь он, со всеми его привычками, мыслями,
желаниями, со всем его душевным и физическим складом,
был одно — любовь к женщинам, и эта любовь, которая, по ее чувству, должна
была быть вся сосредоточена на ней одной, любовь эта уменьшилась; следовательно, по ее рассуждению, он должен
был часть любви перенести на других или на другую женщину, — и она ревновала.
— «Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не любя свою дочь, любить чужого ребенка. Что он понимает в любви к детям, в моей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это
желание сделать мне больно! Нет, он любит другую женщину, это не может
быть иначе».
Было что-то оскорбительное в том, что он сказал: «вот это хорошо», как говорят ребенку, когда он перестал капризничать, и еще более
была оскорбительна та противоположность между ее виноватым и его самоуверенным тоном; и она на мгновенье почувствовала в себе поднимающееся
желание борьбы; но, сделав усилие над собой, она подавила его и встретила Вронского так же весело.
Вопрос о возможности иметь детей
был давно спорный и раздражавший ее. Его
желание иметь детей она объясняла себе тем, что он не дорожил ее красотой.
И я этим
желанием возбуждаю в нем отвращение, а он во мне злобу, и это не может
быть иначе.
Но притом
было другое, радостное для Сергея Ивановича явление: это
было проявление общественного мнения. Общество определенно выразило свое
желание. Народная душа получила выражение, как говорил Сергей Иванович. И чем более он занимался этим делом, тем очевиднее ему казалось, что это
было дело, долженствующее получить громадные размеры, составить эпоху.
«Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что
было у меня в душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих
желаний. Это вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».