Неточные совпадения
Она
была довольна, счастлива детьми, я
не мешал ей ни в чем, предоставлял ей возиться с детьми, с хозяйством, как она
хотела.
Она села. Он слышал ее тяжелое, громкое дыхание, и ему
было невыразимо жалко ее. Она несколько раз
хотела начать говорить, но
не могла. Он ждал.
Левин
хотел сказать брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных делах (материнское имение их
было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что
не может почему-то начать говорить с братом о своем решении жениться.
— Если тебе хочется, съезди, но я
не советую, — сказал Сергей Иванович. — То
есть, в отношении ко мне, я этого
не боюсь, он тебя
не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе лучше
не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как
хочешь.
— Я? я недавно, я вчера… нынче то
есть… приехал, — отвечал Левин,
не вдруг от волнения поняв ее вопрос. — Я
хотел к вам ехать, — сказал он и тотчас же, вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. — Я
не знал, что вы катаетесь на коньках, и прекрасно катаетесь.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее
есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò
будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить
не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Если ты
хочешь мою исповедь относительно этого, то я скажу тебе, что
не верю, чтобы тут
была драма.
И вдруг они оба почувствовали, что
хотя они и друзья,
хотя они обедали вместе и
пили вино, которое должно
было бы еще более сблизить их, но что каждый думает только о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже
не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать в этих случаях.
Но хорошо
было говорить так тем, у кого
не было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь могла влюбиться, и влюбиться в того, кто
не захочет жениться, или в того, кто
не годится в мужья.
В воспоминание же о Вронском примешивалось что-то неловкое,
хотя он
был в высшей степени светский и спокойный человек; как будто фальшь какая-то
была, —
не в нем, он
был очень прост и мил, — но в ней самой, тогда как с Левиным она чувствовала себя совершенно простою и ясною.
— Что это от вас зависит, — повторил он. — Я
хотел сказать… я
хотел сказать… Я за этим приехал… что…
быть моею женой! — проговорил он,
не зная сам, что̀ говорил; но, почувствовав, что самое страшное сказано, остановился и посмотрел на нее.
«Всех ненавижу, и вас, и себя», отвечал его взгляд, и он взялся за шляпу. Но ему
не судьба
была уйти. Только что
хотели устроиться около столика, а Левин уйти, как вошел старый князь и, поздоровавшись с дамами, обратился к Левину.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению, и
хотя она
не намерена
была говорить ему о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется дело с Вронским совсем конченным, что оно решится, как только приедет его мать. И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил и начал выкрикивать неприличные слова.
— Я
не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с кем говорю, — шутливо вставил он, —
есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё
хотят дать почувствовать что-то…
Все эти дни Долли
была одна с детьми. Говорить о своем горе она
не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она
не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Когда старая княгиня пред входом в залу
хотела оправить на ней завернувшуюся ленту пояса, Кити слегка отклонилась. Она чувствовала, что всё само собою должно
быть хорошо и грациозно на ней и что поправлять ничего
не нужно.
Анна
была не в лиловом, как того непременно
хотела Кити, а в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью.
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни,
не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он
не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда
хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
— На том свете? Ох,
не люблю я тот свет!
Не люблю, — сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь вот, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы
было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да
выпей что-нибудь.
Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
Он чувствовал себя собой и другим
не хотел быть.
Оказалось, что два платья
были совсем
не готовы, а одно переделано
не так, как того
хотела Анна.
— Я
не полагаю, чтобы можно
было извинять такого человека,
хотя он и твой брат, — сказал Алексей Александрович строго.
— Он всё
не хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он
был муж ее.) Я теперь
хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я
хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он
хочет пользоваться моим имением.
— Ну, доктор, решайте нашу судьбу, — сказала княгиня. — Говорите мне всё. «
Есть ли надежда?» —
хотела она сказать, но губы ее задрожали, и она
не могла выговорить этот вопрос. — Ну что, доктор?…
Казалось, очень просто
было то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими словами говорит мне, что
хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она
не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала
было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
— Что, что ты
хочешь мне дать почувствовать, что? — говорила Кити быстро. — То, что я
была влюблена в человека, который меня знать
не хотел, и что я умираю от любви к нему? И это мне говорит сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!..
Не хочу я этих сожалений и притворств!
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда
был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила
хотя и
не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая
не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим.
Теперь же,
хотя убеждение его о том, что ревность
есть постыдное чувство и что нужно иметь доверие, и
не было разрушено, он чувствовал, что стоит лицом к лицу пред чем-то нелогичным и бестолковым, и
не знал, что надо делать.
Он помнил, как он пред отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: «Что, Николай!
хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как о деле, в котором
не может
быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
Хотя многие из тех планов, с которыми он вернулся в деревню, и
не были им исполнены, однако самое главное, чистота жизни,
была соблюдена им.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он
был мрачен и молчалив. Ему нужно
было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он
не мог решиться и
не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в комнате, говоря о разных пустяках и
не будучи в силах спросить, что
хотел.
Вронский действительно обещал
быть у Брянского, в десяти верстах от Петергофа, и привезти ему за лошадей деньги; и он
хотел успеть побывать и там. Но товарищи тотчас же поняли, что он
не туда только едет.
«Да, она прежде
была несчастлива, но горда и спокойна; а теперь она
не может
быть спокойна и достойна,
хотя она и
не показывает этого. Да, это нужно кончить», решил он сам с собою.
Ребенок этот с своим наивным взглядом на жизнь
был компас, который показывал им степень их отклонения от того, что они знали, но
не хотели знать.
Как будто
было что-то в этом такое, чего она
не могла или
не хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала говорить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он
не любил и боялся и которая давала ему отпор.
Он
не хотел видеть и
не видел, что в свете уже многие косо смотрят на его жену,
не хотел понимать и
не понимал, почему жена его особенно настаивала на том, чтобы переехать в Царское, где жила Бетси, откуда недалеко
было до лагеря полка Вронского.
Сколько раз во время своей восьмилетней счастливой жизни с женой, глядя на чужих неверных жен и обманутых мужей, говорил себе Алексей Александрович: «как допустить до этого? как
не развязать этого безобразного положения?» Но теперь, когда беда пала на его голову, он
не только
не думал о том, как развязать это положение, но вовсе
не хотел знать его,
не хотел знать именно потому, что оно
было слишком ужасно, слишком неестественно.
Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся на крыльце с хорошо знакомым ему Слюдиным, правителем дел Алексея Александровича. Они
были товарищами по университету и,
хотя редко встречались, уважали друг друга и
были хорошие приятели, и оттого никому, как Слюдину, доктор
не высказал бы своего откровенного мнения о больном.
Всё это она говорила весело, быстро и с особенным блеском в глазах; но Алексей Александрович теперь
не приписывал этому тону ее никакого значения. Он слышал только ее слова и придавал им только тот прямой смысл, который они имели. И он отвечал ей просто,
хотя и шутливо. Во всем разговоре этом
не было ничего особенного, но никогда после без мучительной боли стыда Анна
не могла вспомнить всей этой короткой сцены.
«Да вот и эта дама и другие тоже очень взволнованы; это очень натурально», сказал себе Алексей Александрович. Он
хотел не смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять вглядывался в это лицо, стараясь
не читать того, что так ясно
было на нем написано, и против воли своей с ужасом читал на нем то, чего он
не хотел знать.
Все громко выражали свое неодобрение, все повторяли сказанную кем-то фразу: «недостает только цирка с львами», и ужас чувствовался всеми, так что, когда Вронский упал и Анна громко ахнула, в этом
не было ничего необыкновенного. Но вслед затем в лице Анны произошла перемена, которая
была уже положительно неприлична. Она совершенно потерялась. Она стала биться, как пойманная птица: то
хотела встать и итти куда-то, то обращалась к Бетси.
Анна,
не отвечая мужу, подняла бинокль и смотрела на то место, где упал Вронский; но
было так далеко, и там столпилось столько народа, что ничего нельзя
было разобрать. Она опустила бинокль и
хотела итти; но в это время подскакал офицер и что-то докладывал Государю. Анна высунулась вперед, слушая.
— Нет, вы
не ошиблись, — сказала она медленно, отчаянно взглянув на его холодное лицо. — Вы
не ошиблись. Я
была и
не могу
не быть в отчаянии. Я слушаю вас и думаю о нем. Я люблю его, я его любовница, я
не могу переносить, я боюсь, я ненавижу вас… Делайте со мной что
хотите.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И, как ни неприятно
было княгине как будто делать первый шаг в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что
не было ничего худого,
хотя и хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
— Я любила его, и он любил меня; но его мать
не хотела, и он женился на другой. Он теперь живет недалеко от нас, и я иногда вижу его. Вы
не думали, что у меня тоже
был роман? — сказала она, и в красивом лице ее чуть брезжил тот огонек, который, Кити чувствовала, когда-то освещал ее всю.
«Да, — вспоминала она, что-то
было ненатуральное в Анне Павловне и совсем непохожее на ее доброту, когда она третьего дня с досадой сказала: «Вот, всё дожидался вас,
не хотел без вас
пить кофе,
хотя ослабел ужасно».
Кити замолчала,
не потому, что ей нечего
было говорить; но она и отцу
не хотела открыть свои тайные мысли.
— Maman
хотела зайти к Петровым. Вы
не будете там? — сказала Кити, испытывая Вареньку.
— Ну, и почему-то Анна Павловна сказала, что он
не хочет оттого, что вы тут. Разумеется, это
было некстати, но из-за этого, из-за вас вышла ссора. А вы знаете, как эти больные раздражительны.
— Я
не об вас, совсем
не об вас говорю. Вы совершенство. Да, да, я знаю, что вы все совершенство; но что же делать, что я дурная? Этого бы
не было, если б я
не была дурная. Так пускай я
буду какая
есть, но
не буду притворяться. Что мне зa дело до Анны Павловны! Пускай они живут как
хотят, и я как
хочу. Я
не могу
быть другою… И всё это
не то,
не то!..