Неточные совпадения
—
Вы сходите, сударь, повинитесь еще. Авось Бог
даст. Очень мучаются, и смотреть жалости, да и всё в доме навынтараты пошло. Детей, сударь, пожалеть надо. Повинитесь, сударь. Что делать! Люби кататься…
— Надо же
вам дать хоть кофею откушать, — сказал Матвей тем дружески-грубым тоном, на который нельзя было сердиться.
—
Вы всё, кажется, делаете со страстью, — сказала она улыбаясь. — Мне так хочется посмотреть, как
вы катаетесь. Надевайте же коньки, и
давайте кататься вместе.
— Извините меня, графиня, — но я, право, ничего этого не знаю и ничего не могу
вам сказать, — сказал он и оглянулся на входившего вслед за
дамой военного.
—
Давайте сейчас, княжна, испытаем столы, пожалуйста, — сказал Вронский. — Княгиня,
вы позволите?
«Всех ненавижу, и
вас, и себя», отвечал его взгляд, и он взялся за шляпу. Но ему не судьба была уйти. Только что хотели устроиться около столика, а Левин уйти, как вошел старый князь и, поздоровавшись с
дамами, обратился к Левину.
— Я всё-таки с
вами несогласна, — говорил голос
дамы.
— Прощайте, мой дружок, — отвечала графиня. —
Дайте поцеловать ваше хорошенькое личико. Я просто, по-старушечьи, прямо говорю, что полюбила
вас.
—
Вы дали? — крикнул сзади Облонский и, прижав руку сестры, прибавил: — Очень мило, очень мило! Неправда ли, славный малый? Мое почтение, графиня.
— Кузьма,
дай тулуп. А
вы велите-ка взять фонарь, я пойду взгляну, — сказал он приказчику.
— Да после обеда нет заслуги! Ну, так я
вам дам кофею, идите умывайтесь и убирайтесь, — сказала баронесса, опять садясь и заботливо поворачивая винтик в новом кофейнике. — Пьер,
дайте кофе, — обратилась она к Петрицкому, которого она называла Пьер, по его фамилии Петрицкий, не скрывая своих отношений с ним. — Я прибавлю.
— Он всё не хочет
давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как
вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел;
вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое.
Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
— Ах, это надо рассказать
вам! — смеясь обратилась Бетси к входившей в ее ложу
даме. — Он так насмешил меня.
— Разве
вы не знаете, что
вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не знаю и не могу
вам дать. Всего себя, любовь… да. Я не могу думать о
вас и о себе отдельно.
Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для
вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не возможно? — прибавил он одними губами; но она слышала.
— Зачем мне
вам свое даром
давать? Я ведь не на земле нашел и не украл.
— Ну, уж
вы нам задали вчера, — сказал один из пришедших, — всю ночь не
давали спать.
Кити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: «Что же, что же это самое важное, что
дает такое спокойствие?
Вы знаете, скажите мне!» Но Варенька не понимала даже того, о чем спрашивал ее взгляд Кити. Она помнила только о том, что ей нынче нужно еще зайти к М-me Berthe и поспеть домой к чаю maman, к 12 часам. Она вошла в комнаты, собрала ноты и, простившись со всеми, собралась уходить.
— Да что ж! По нашему до Петрова дня подождать. А
вы раньше всегда косите. Что ж, Бог
даст, травы добрые. Скотине простор будет.
— Рады, а не
дали знать. У меня брат живет. Уж я от Стивы получил записочку, что
вы тут.
— Однако надо написать Алексею, — и Бетси села за стол, написала несколько строк, вложила в конверт. — Я пишу, чтоб он приехал обедать. У меня одна
дама к обеду остается без мужчины. Посмотрите, убедительно ли? Виновата, я на минутку
вас оставлю.
Вы, пожалуйста, запечатайте и отошлите, — сказала она от двери, — а мне надо сделать распоряжения.
— Должно быть, тот род жизни, который
вы избрали, отразился на ваших понятиях. Я настолько уважаю или презираю и то и другое… я уважаю прошедшее ваше и презираю настоящее… что я был далек от той интерпретации, которую
вы дали моим словам.
— У меня хозяйство простое, — сказал Михаил Петрович. — Благодарю Бога. Мое хозяйство всё, чтобы денежки к осенним податям были готовы. Приходят мужички: батюшка, отец, вызволь! Ну, свои всё соседи мужики, жалко. Ну,
дашь на первую треть, только скажешь: помнить, ребята, я
вам помог, и
вы помогите, когда нужда — посев ли овсяный, уборка сена, жнитво, ну и выговоришь, по скольку с тягла. Тоже есть бессовестные и из них, это правда.
Рабочий наш только одно знает — напиться, как свинья, пьяный и испортит всё, что
вы ему
дадите.
— Знаете,
вы напоминаете мне анекдот о советах больному: «
вы бы попробовали слабительное». — «
Давали: хуже». — «Попробуйте пиявки». — «Пробовали: хуже». — «Ну, так уж только молитесь Богу». — «Пробовали: хуже». Так и мы с
вами. Я говорю политическая экономия,
вы говорите — хуже. Я говорю социализм — хуже. Образование — хуже.
Вы говорите, школы, образование
дадут ему новые потребности.
―
Вы называете жестокостью то, что муж предоставляет жене свободу,
давая ей честный кров имени только под условием соблюдения приличий. Это жестокость?
— Возьмите, возьмите эти ужасные книги! — сказала она, отталкивая лежавшие пред ней на столе тетради. — Зачем
вы дали их мне!.. Нет, всё-таки лучше, — прибавила она, сжалившись над его отчаянным лицом. — Но это ужасно, ужасно!
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да
дайте мне ее, девочку,
дайте! Он еще не приехал.
Вы оттого говорите, что не простит, что
вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого.
Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
— Мне
вас ужасно жалко! И как бы я счастлив был, если б устроил это! — сказал Степан Аркадьич, уже смелее улыбаясь. — Не говори, не говори ничего! Если бы Бог
дал мне только сказать так, как я чувствую. Я пойду к нему.
Поэтому Вронский при встрече с Голенищевым
дал ему тот холодный и гордый отпор, который он умел
давать людям и смысл которого был таков: «
вам может нравиться или не нравиться мой образ жизни, но мне это совершенно всё равно:
вы должны уважать меня, если хотите меня знать».
— Нет, я узнала бы. Как хорошо
вы сделали, что
дали нам знать! Не было дня, чтобы Костя не вспоминал о
вас и не беспокоился.
«Madame la Comtesse, [Графиня,] — Христианские чувства, которые наполняют ваше сердце,
дают мне, я чувствую, непростительную смелость писать
вам.
Пришлете ли
вы Сережу ко мне, или мне приехать в дом в известный, назначенный час, или
вы мне
дадите знать, когда и где я могу его видеть вне дома?
«Мне нужно переговорить с
вами о важном и грустном деле. Там мы условимся, где. Лучше всего у меня, где я велю приготовить ваш чай. Необходимо. Он налагает крест, но Он
дает и силы», прибавила она, чтобы хоть немного приготовить его.
—
Вы приедете ко мне, — сказала графиня Лидия Ивановна, помолчав, — нам надо поговорить о грустном для
вас деле. Я всё бы
дала, чтоб избавить
вас от некоторых воспоминаний, но другие не так думают. Я получила от нее письмо. Она здесь, в Петербурге.
— Да, очень весело было, папа, — сказал Сережа, садясь боком на стуле и качая его, что было запрещено. — Я видел Наденьку (Наденька была воспитывавшаяся у Лидии Ивановны ее племянница). Она мне сказала, что
вам дали звезду новую.
Вы рады, папа?
— Патти?
Вы мне
даете мысль. Я поехала бы, если бы можно было достать ложу.
— Ни то, ни другое. Я завтракаю. Мне, право, совестно.
Дамы, я думаю, уже встали? Пройтись теперь отлично.
Вы мне покажите лошадей.
— Да, но
вы себя не считаете.
Вы тоже ведь чего-нибудь стóите? Вот я про себя скажу. Я до тех пор, пока не хозяйничал, получал на службе три тысячи. Теперь я работаю больше, чем на службе, и, так же как
вы, получаю пять процентов, и то
дай Бог. А свои труды задаром.
— А на эти деньги он бы накупил скота или землицу купил бы за бесценок и мужикам роздал бы внаймы, — с улыбкой докончил Левин, очевидно не раз уже сталкивавшийся с подобными расчетами. — И он составит себе состояние. А
вы и я — только
дай Бог нам свое удержать и детям оставить.
— Я говорил
вам, что не опоздаете, — сказал прокурор в то время, как Левин посторонился, пропуская
даму.
— А, и
вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра?
Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не
дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
— А жаль, что
вы уезжаете, — сказал Степан Аркадьич. — Завтра мы
даем обед двум отъезжающим — Димер-Бартнянский из Петербурга и наш Веселовский, Гриша. Оба едут. Веселовский недавно женился. Вот молодец! Не правда ли, княгиня? — обратился он к
даме.
— Как
вам не совестно не
дать знать, — сказала она, подавая руку Сергею Ивановичу и подставляя ему лоб.
— Давно, няня, давно? — поспешно говорила Кити, садясь на стул и приготовляясь к кормлению. — Да
дайте же мне его скорее. Ах, няня, какая
вы скучная, ну, после чепчик завяжете!