Неточные совпадения
— Обедать? Да мне
ведь ничего особенного, только два слова сказать, спросить,
а после потолкуем.
— Хорошо, хорошо, поскорей, пожалуйста, — отвечал Левин, с трудом удерживая улыбку счастья, выступавшую невольно на его лице. «Да, — думал он, — вот это жизнь, вот это счастье! Вместе, сказала она, давайте кататься вместе. Сказать ей теперь? Но
ведь я оттого и боюсь сказать, что теперь я счастлив, счастлив хоть надеждой…
А тогда?… Но надо же! надо, надо! Прочь слабость!»
— Ты пойми, — сказал он, — что это не любовь. Я был влюблен, но это не то. Это не мое чувство,
а какая-то сила внешняя завладела мной.
Ведь я уехал, потому что решил, что этого не может быть, понимаешь, как счастья, которого не бывает на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю,
а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься,
а я этих гадин. Ты
ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
Ведь молодым людям в брак вступать,
а не родителям; стало-быть, и надо оставить молодых людей устраиваться, как они знают».
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась.
Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась,
а это увлечение не души его…
— На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не люблю, — сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И
ведь вот, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было,
а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
— Только не говорит, — сказала Агафья Михайловна.
А пес…
Ведь понимает же, что хозяин приехал и ему скучно.
«
Ведь всё это было и прежде; но отчего я не замечала этого прежде?» — сказала себе Анна. — Или она очень раздражена нынче?
А в самом деле, смешно: ее цель добродетель, она христианка,
а она всё сердится, и всё у нее враги и всё враги по христианству и добродетели».
— Вот как! — проговорил князь. — Так и мне собираться? Слушаю-с, — обратился он к жене садясь. —
А ты вот что, Катя, — прибавил он к меньшой дочери, — ты когда-нибудь, в один прекрасный день, проснись и скажи себе: да
ведь я совсем здорова и весела, и пойдем с папа опять рано утром по морозцу гулять.
А?
Он
ведь сказал: может быть, уеду на воды,
а может быть, к тебе приеду».
— Ты
ведь не признаешь, чтобы можно было любить калачи, когда есть отсыпной паек, — по твоему, это преступление;
а я не признаю жизни без любви, — сказал он, поняв по своему вопрос Левина. Что ж делать, я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла,
а себе столько удовольствия…
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!…
А как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот не отказался даже.
Ведь это не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, —
а дровяной больше. И станет не больше тридцати сажен на десятину,
а он дал мне по двести рублей.
— Оттого, что у него стачки с купцами; он дал отступного. Я со всеми ими имел дела, я их знаю.
Ведь это не купцы,
а барышники. Он и не пойдет на дело, где ему предстоит десять, пятнадцать процентов,
а он ждет, чтобы купить за двадцать копеек рубль.
— Всё молодость, окончательно ребячество одно.
Ведь покупаю, верьте чести, так, значит, для славы одной, что вот Рябинин,
а не кто другой у Облонского рощу купил.
А еще как Бог даст расчеты найти. Верьте Богу. Пожалуйте-с. Условьице написать…
А я
ведь хотел было прийти на покос посмотреть на тебя, но жара была такая невыносимая, что я не пошел дальше леса.
— Может быть; но
ведь это такое удовольствие, какого я в жизнь свою не испытывал. И дурного
ведь ничего нет. Не правда ли? — отвечал Левин. — Что же делать, если им не нравится.
А впрочем, я думаю, что ничего.
А?
—
Ведь он уж стар был, — сказал он и переменил разговор. — Да, вот поживу у тебя месяц, два,
а потом в Москву. Ты знаешь, мне Мягков обещал место, и я поступаю на службу. Теперь я устрою свою жизнь совсем иначе, — продолжал он. — Ты знаешь, я удалил эту женщину.
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что умирать пора. И что всё это вздор. Я по правде тебе скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты подумай об этом:
ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете.
А мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли, дела! Всё это песчинки.
— Хорош! — смеясь сказал Степан Аркадьич, —
а меня же называешь нигилистом! Однако
ведь это нельзя. Тебе надо говеть.
—
А ты знаешь, Весловский был у Анны. И он опять к ним едет.
Ведь они всего в семидесяти верстах от вас. И я тоже непременно съезжу. Весловский, поди сюда!
— Итак, я продолжаю, — сказал он, очнувшись. — Главное же то, что работая, необходимо иметь убеждение, что делаемое не умрет со мною, что у меня будут наследники, —
а этого у меня нет. Представьте себе положение человека, который знает вперед, что дети его и любимой им женщины не будут его,
а чьи-то, кого-то того, кто их ненавидит и знать не хочет.
Ведь это ужасно!
— Да, но вы себя не считаете. Вы тоже
ведь чего-нибудь стóите? Вот я про себя скажу. Я до тех пор, пока не хозяйничал, получал на службе три тысячи. Теперь я работаю больше, чем на службе, и, так же как вы, получаю пять процентов, и то дай Бог.
А свои труды задаром.
— Да вот я вам скажу, — продолжал помещик. — Сосед купец был у меня. Мы прошлись по хозяйству, по саду. «Нет, — говорит, — Степан Васильич, всё у вас в порядке идет, но садик в забросе».
А он у меня в порядке. «На мой разум, я бы эту липу срубил. Только в сок надо.
Ведь их тысяча лип, из каждой два хороших лубка выйдет.
А нынче лубок в цене, и струбов бы липовеньких нарубил».
— Для тебя это не имеет смысла, потому что до меня тебе никакого дела нет. Ты не хочешь понять моей жизни. Одно, что меня занимало здесь, — Ганна. Ты говоришь, что это притворство. Ты
ведь говорил вчера, что я не люблю дочь,
а притворяюсь, что люблю эту Англичанку, что это ненатурально; я бы желала знать, какая жизнь для меня здесь может быть натуральна!
— Никогда не спрашивал себя, Анна Аркадьевна, жалко или не жалко.
Ведь мое всё состояние тут, — он показал на боковой карман, — и теперь я богатый человек;
а нынче поеду в клуб и, может быть, выйду нищим.
Ведь кто со мной садится — тоже хочет оставить меня без рубашки,
а я его. Ну, и мы боремся, и в этом-то удовольствие.
— Но
ведь не жертвовать только,
а убивать Турок, — робко сказал Левин. — Народ жертвует и готов жертвовать для своей души,
а не для убийства, — прибавил он, невольно связывая разговор с теми мыслями, которые так его занимали.