Неточные совпадения
Это тяжелое чувство постоянно мешало необходимой в эпическом сочинении объективности
и было отчасти причиной, что роман, начатый более десяти лет тому назад, окончен
только в настоящем году.
С радостью выехал Серебряный из Вильно, сменил бархатную одежду на блестящие бахтерцы
и давай бить литовцев, где
только бог посылал.
— Ты, боярин, сегодня доброе дело сделал, вызволил нас из рук этих собачьих детей, так мы хотим тебе за добро добром заплатить. Ты, видно, давно на Москве не бывал, боярин. А мы так знаем, что там деется. Послушай нас, боярин. Коли жизнь тебе не постыла, не вели вешать этих чертей. Отпусти их,
и этого беса, Хомяка, отпусти. Не их жаль, а тебя, боярин. А уж попадутся нам в руки, вот те Христос, сам повешу их. Не миновать им осила,
только бы не ты их к черту отправил, а наш брат!
Михеич слушал всё молча
и только почесывал за ухом. Когда незнакомец кончил, старый стремянный подошел к князю
и поклонился ему в пояс.
— Вишь, боярин, — сказал незнакомец, равняясь с князем, — ведь говорил я тебе, что вчетвером веселее ехать, чем сам-друг! Теперь дай себя
только до мельницы проводить, а там простимся. В мельнице найдешь ночлег
и корм лошадям. Дотудова будет версты две, не боле, а там скоро
и Москва!
— Нет, батюшка, не худо;
и лежать покойно,
и щи были добрые,
и лошадям овес засыпан; да
только то худо, что хозяин, вишь, мельник.
—
И я так думаю.
Только этот разбойник будет почище того разбойника. А тебе как покажется, боярин, который разбойник будет почище, Хомяк или Перстень?
Оба замолчали. Все было тихо.
Только колесо, освещенное месяцем, продолжало шуметь
и вертеться. Где-то в дальнем болоте кричал дергач. Сова завывала порой в гущине леса.
Как узнал Иван Васильевич, что опоздали его свахи, опалился на Морозова, повершил наказать боярина; велел позвать его ко столу своему
и посадил не
только ниже Вяземского, но
и ниже Годунова, Бориса Федоровича, еще не вошедшего в честь
и не имевшего никакого сана.
Только на Балчуге, в недавно выстроенном кружечном дворе, или кабаке слышны были крики, ссоры
и песни.
— Дружинка-то? Этот наш! Этот праведник!
Только голова у него непоклонная! у, какая непоклонная! А скоро поклонится, скоро поклонится, да уж
и не подымется!
Продолжая ехать далее, князь
и Михеич встретили еще много опричников. Иные были уже пьяны, другие
только шли в кабак. Все смотрели нагло
и дерзко, а некоторые даже делали вслух такие грубые замечания насчет всадников, что легко можно было видеть, сколь они привыкли к безнаказанности.
— Так
и быть, — сказала она, — не сниму кокошник,
только подойди сюда, моя Пашенька, я тебе заплету косу, как, бывало, мне заплетали!
— Говоришь, а сама не знаешь! — перебила ее другая девушка. — Какие под Москвой русалки! Здесь их нет
и заводу. Вот на Украине, там другое дело, там русалок гибель. Сказывают, не одного доброго молодца с ума свели. Стоит
только раз увидеть русалку, так до смерти все по ней тосковать будешь; коли женатый — бросишь жену
и детей, коли холостой — забудешь свою ладушку!
Тут
только Никита Романович заметил на голове Елены жемчужный кокошник
и побледнел.
Кто
только хотел, тот
и сказывал за собою государево слово.
— Кто против этого, князь. На то он царь, чтобы карать
и миловать.
Только то больно, что не злодеев казнили, а всё верных слуг государевых: окольничего Адашева (Алексеева брата) с малолетным сыном; трех Сатиных; Ивана Шишкина с женою да с детьми; да еще многих других безвинных.
Долго говорил он с нами; корил нас в небывалых изменах, высчитывал нам наши вины, которых мы не ведали за собою,
и наконец сказал, что я-де
только по упросу богомольцев моих, епископов, беру паки мои государства, но
и то на уговоре.
А когда собралися мы, объявил нам, что я-де с тем
только принимаю государство, чтобы казнить моих злодеев, класть мою опалу на изменников, имать их остатки
и животы,
и чтобы ни от митрополита, ни от властей не было мне бездельной докуки о милости.
И неизвестно, как оно случалось, но
только на поверку всегда выходило, что купцы оставались в барышах.
Михеич, ехавший позади, не сказал ничего, но
только посвистел
и покачал головою.
Чинно вошла в палату блестящая толпа царедворцев
и разместилась по скамьям. На столах в это время, кроме солонок, перечниц
и уксусниц, не было никакой посуды, а из яств стояли
только блюда холодного мяса на постном масле, соленые огурцы, сливы
и кислое молоко в деревянных чашах.
— Ты видел его, князь, пять лет тому, рындою при дворе государя;
только далеко ушел он с тех пор
и далеко уйдет еще; это Борис Федорович Годунов, любимый советник царский.
«Идет город Рязань!» — сказал царь
и повторил: «Подайте мой лук!» Бросился Борис к коновязи, где стоял конь с саадаком, вскочил в седло,
только видим мы, бьется под ним конь, вздымается на дыбы, да вдруг как пустится, закусив удила, так
и пропал с Борисом.
Только была она, княгиня, замужем за старым Тугарином Змиевичем,
и как ни бился Алеша Попович, всё
только отказы от нее получал.
Наконец Иоанн встал. Все царедворцы зашумели, как пчелы, потревоженные в улье. Кто
только мог, поднялся на ноги,
и все поочередно стали подходить к царю, получать от него сушеные сливы, которыми он наделял братию из собственных рук.
— Не поздно, государь, — сказал Годунов, возвращаясь в палату. — Я велел подождать казнить Серебряного. На милость образца нет, государь; а мне ведомо, что ты милостив, что иной раз
и присудишь
и простишь виноватого.
Только уже Серебряный положил голову на плаху, палач, снём кафтан, засуча рукава, ждет твоего царского веления!
— Слушай! — произнес он, глядя на князя, — я помиловал тебя сегодня за твое правдивое слово
и прощения моего назад не возьму.
Только знай, что, если будет на тебе какая новая вина, я взыщу с тебя
и старую. Ты же тогда, ведая за собою свою неправду, не захоти уходить в Литву или к хану, как иные чинят, а дай мне теперь же клятву, что, где бы ты ни был, ты везде будешь ожидать наказания, какое захочу положить на тебя.
— Так вот кто тебя с толку сбил! — вскричал Малюта,
и без того озлобленный на Серебряного, — так вот кто тебя с толку сбил! Попадись он мне
только в руки, не скорою смертью издохнет он у меня, собака!
— От него-то я
и еду, батюшка. Меня страх берет. Знаю, что бог велит любить его, а как посмотрю иной раз, какие дела он творит, так все нутро во мне перевернется.
И хотелось бы любить, да сил не хватает. Как уеду из Слободы да не будет у меня безвинной крови перед очами, тогда, даст бог, снова царя полюблю. А не удастся полюбить,
и так ему послужу,
только бы не в опричниках!
— Да что ты сегодня за столом сделал? За что отравил боярина-то? Ты думал, я
и не знаю! Что? чего брови-то хмуришь? Вот погоди, как пробьет твой смертный час; погоди
только! Уж привяжутся к тебе грехи твои, как тысячи тысяч пудов; уж потянут тебя на дно адово! А дьяволы-то подскочат, да
и подхватят тебя на крючья!
— Ну, что, батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой голос, — что с тобой сталось? Захворал, что ли? Так
и есть, захворал! Напугала же я тебя! Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть
и велики грехи твои, а благость-то божия еще больше!
Только покайся, да вперед не греши. Вот
и я молюсь, молюсь о тебе
и денно
и нощно, а теперь
и того боле стану молиться. Что тут говорить? Уж лучше сама в рай не попаду, да тебя отмолю!
Царедворцы засуетились. Раздался благовест.
Только что уснувшие опричники услышали знакомый звон, вскочили с полатей
и спешили одеться.
Парню
и в самом деле хотелось рассердиться,
только лень
и природная сонливость превозмогали его гнев. Ему казалось, что не стоит сердиться из-за безделицы, а важной-то причины не было!
Всполошились купцы, никто
и стрелять не думает, думают
только, как бы миновать угол, чтобы судна-то не разбить!
Нечего делать, побросали оружие в воду, да
только не всё, думают, как взойдешь, молодец, на палубу грабить судно, так мы тут тебе
и карачун! Да мой богатырь не промах.
— Не видывали лучше меня! Да что вы, дураки, видели! Да знаете ли, — продолжал Перстень с жаром, — знаете ли, что я перед ним ничего! Дрянь, просто дрянь, да
и только!
— Нет, не один. Есть у него шайка добрая, есть
и верные есаулики.
Только разгневался на них царь православный. Послал на Волгу дружину свою разбить их, голубчиков, а одному есаулику, Ивану Кольцу, головушку велел отсечь да к Москве привезти.
— Поймали было царские люди Кольцо,
только проскользнуло оно у них промеж пальцев, да
и покатилось по белу свету. Где оно теперь, сердечное, бог весть,
только, я чаю, скоро опять на Волгу перекатится! Кто раз побывал на Волге, тому не ужиться на другой сторонушке!
— Вот
только что поворотили к Поганой Луже. Я как увидел, так напрямик сюда
и прибежал болотом да лесом.
— Батюшка Никита Романыч! — кричал он еще издали, — ты пьешь, ешь, прохлаждаешься, а кручинушки-то не ведаешь? Сейчас встрел я, вон за церквей, Малюту Скуратова да Хомяка; оба верхом, а промеж них, руки связаны, кто бы ты думал? Сам царевич! сам царевич, князь! Надели они на него черный башлык, проклятые,
только ветром-то сдуло башлык, я
и узнал царевича! Посмотрел он на меня, словно помощи просит, а Малюта, тетка его подкурятина, подскочил, да опять
и нахлобучил ему башлык на лицо!
Забыл Серебряный, что он без сабли
и пистолей,
и не было ему нужды, что конь под ним стар. А был то добрый конь в свое время; прослужил он лет двадцать
и на войне
и в походах;
только не выслужил себе покою на старости; выслужил упряжь водовозную, сено гнилое да удары палочные!
Скачет Малюта во дремучем лесу с своими опричниками. Он торопит их к Поганой Луже, поправляет башлык на царевиче, чтоб не узнали опричники, кого везут на смерть. Кабы узнали они, отступились бы от Малюты, схоронились бы больший за меньшего. Но думают опричники, что скачет простой человек меж Хомяка
и Малюты,
и только дивятся, что везут его казнить так далеко.
И лишь
только он подумал, как пронзительный свист раздался в лесу; ему отвечали громкие окрики.
— Спасибо на твоей ласке, государь, много тебе благодарствую;
только не пришло еще мне время нести царю повинную. Тяжелы мои грехи перед богом, велики винности перед государем; вряд ли простит меня батюшка-царь, а хоча бы
и простил, так не приходится бросать товарищей!
«Ах ты гой еси, царь Иван Васильевич!
Не сули мне полцарства, ни золотой казны,
Только дай мне злодея Скурлатова:
Я сведу на то болото жидкое,
Что на ту ли Лужу Поганую!»
Что возговорит царь Иван Васильевич:
«Еще вот тебе Малюта-злодей,
И делай с ним, что хочешь ты...
Может быть, Иоанн, когда успокоилась встревоженная душа его, приписал поступок любимца обманутому усердию; может быть, не вполне отказался от подозрений на царевича. Как бы то ни было, Скуратов не
только не потерял доверия царского, но с этой поры стал еще драгоценнее Иоанну. Доселе одна Русь ненавидела Малюту, теперь стал ненавидеть его
и самый царевич; Иоанн был отныне единственною опорой Малюты. Общая ненависть ручалась царю за его верность.
Через несколько времени явилась Елена в богатом сарафане, сопровождаемая двумя сенными девушками; она держала в руках золотой поднос с одною
только чаркой. Гости встали. Дворецкий наполнил чарку тройным зеленчаком, Елена прикоснулась к ней губами
и начала обносить ее кругом гостей, кланяясь каждому, малым обычаем, в пояс. По мере того как гости выпивали чарку, дворецкий наполнял ее снова.
Слова эти были произнесены неверным языком, среди общего говора
и шума; но некоторые из них долетели до Серебряного
и возбудили его внимание. Морозов их не слыхал. Он видел
только, что между гостями вспыхнула ссора.