Неточные совпадения
Общее впечатление было в его пользу и рождало убеждение, что можно
смело ему довериться во всех случаях, требующих решимости и самоотвержения, но что обдумывать свои поступки
не его дело и что соображения ему
не даются.
— Дурень! — вскричал князь, —
не смей станичников царскими людьми величать! «Ума
не приложу, — подумал он. — Особые знаки? Опричники? Что это за слово? Кто эти люди? Как приеду на Москву, обо всем доложу царю. Пусть велит мне сыскать их!
Не спущу им, как бог свят,
не спущу!»
— Я тебе
не слуга, разбойник, — отвечал черный,
не показывая боязни, — а тебя повесят, чтобы
не смел трогать царских людей!
Он вспомнил о прошедшем, вспомнил об отъезде своем из Москвы, за пять лет назад, и в воображении очутился опять в той церкви, где перед отъездом слушал молебен и где сквозь торжественное пение, сквозь шепот толпы, его поразил нежный и звучный голос, которого
не заглушил ни стук
мечей, ни гром литовских пищалей.
— Я те дам сундук запирать, чертова кочерга! — закричал тот, которого мельник назвал князем. — Разве ты
не знал, что я буду сегодня! Как
смел ты принимать проезжих! Вон их отсюда!
Единообразие сей жизни он прерывал так называемыми объездами, посещал монастыри, и ближние и дальние, осматривал крепости на границе, ловил диких зверей в лесах и пустынях; любил в особенности медвежью травлю; между тем везде и всегда занимался делами: ибо земские бояре, мнимоуполномоченные правители государства,
не смели ничего решить без его воли!»
Как ни бесстрашен бывает человек, он никогда
не равнодушен к мысли, что его ожидает близкая смерть,
не славная смерть среди стука
мечей или грома орудий, но темная и постыдная, от рук презренного палача. Видно, Серебряный, проезжая мимо места казней,
не умел подавить внутреннего волнения, и оно невольно отразилось на впечатлительном лице его; вожатые посмотрели на князя и усмехнулись.
— Боярин пьян, — сказал Иван Васильевич, — вынести его вон! — Шепот пробежал по собранию, а земские бояре переглянулись и потупили очи в свои тарелки,
не смея вымолвить ни слова.
Серебряный содрогнулся. Еще недавно
не верил он рассказам о жестокости Иоанна, теперь же сам сделался свидетелем его ужасной
мести.
— Вяземский
не опричник, —
заметил царевич. — Он вздыхает, как красная девица. Ты б, государь-батюшка, велел надеть на него сарафан да обрить ему бороду, как Федьке Басманову, или приказал бы ему петь с гуслярами. Гусли-то ему, я чай, будут сподручнее сабли!
— Максим
не пил ни вина, ни меду, —
заметил злобно царевич. — Я все время на него смотрел, он и усов
не омочил!
Малюта взглянул на царевича таким взглядом, от которого всякий другой задрожал бы. Но царевич считал себя недоступным Малютиной
мести. Второй сын Грозного, наследник престола, вмещал в себе почти все пороки отца, а злые примеры все более и более заглушали то, что было в нем доброго. Иоанн Иоаннович уже
не знал жалости.
Но Малюта этого
не заметил.
— Да что он грязь-то стирает? —
заметил Басманов, желая подслужиться царевичу, — добро на ком другом, а на нем
не заметно!
— Видишь, государь: Володимир-то Андреич раздумал государство мутить, да бояре-то
не раздумали. Они себе на уме;
не удалось,
мол, его на царство посадить, так мы посадим…
Охота меж тем шла своим чередом, и никто
не заметил отсутствия царевича, исключая двух стремянных, которые теперь издыхали в овраге, пронзенные ножами.
Серебряному был такой ответ
не по сердцу. Годунов
заметил это и переменил разговор.
Вскоре Елена прошла мимо Морозова,
не заметив его. Медленно последовал за нею Дружина Андреич.
— Ну ж, смотрите! Теперь чтоб никто
не смел его обидеть, а как приедем домой, так уж Григорий Лукьяныч припомнит ему свою оплеуху, а я мои плети!
— Ох-ох-ох! — сказал старик, тяжело вздыхая, — лежит Афанасий Иваныч на дороге изрубленный! Но
не от
меча ему смерть написана. Встанет князь Афанасий Иваныч, прискачет на мельницу, скажет: где моя боярыня-душа, зазноба ретива сердца мово? А какую дам я ему отповедь?
Не таков он человек, чтобы толковать с ним. Изрубит в куски!
Атаман посмотрел искоса на Коршуна. Видно, знал он что-нибудь за стариком, ибо Коршун слегка вздрогнул и, чтоб никто того
не заметил, стал громко зевать, а потом напевать себе что-то под нос.
— Человече, — сказал ему царь, — так ли ты блюдешь честника? На что у тебе вабило, коли ты
не умеешь наманить честника? Слушай, Тришка, отдаю в твои руки долю твою: коли достанешь Адрагана, пожалую тебя так, что никому из вас такого времени
не будет; а коли пропадет честник, велю,
не прогневайся, голову с тебя снять, — и то будет всем за страх; а я давно
замечаю, что нет меж сокольников доброго строения и гибнет птичья потеха!
— Ай люлюшеньки люли! — перебил Коршун, также переминая ногами, — ай люлюшеньки люли, сидит рак на
мели;
не горюет рак, а свистит в кулак; как прибудет вода, так пройдет беда!
— Рассказывай, слепой! — сказал Иоанн строго, — рассказывай всю, как есть, и
не смей пропустить ни единого слова!
А и вот тебе меч-кладенец твоего родимого батюшки, Акундина Путятича!»
Не домолвивши речи вестные, стал Замятня Путятич кончатися, со белым светом расставатися; и, кончаяся, учал отповедь чинить: «А и гой ты еси, мое милое детище, Акундин Акундиныч!
Здесь Иван Васильевич глубоко вздохнул, но
не открыл очей. Зарево пожара делалось ярче. Перстень стал опасаться, что тревога подымется прежде, чем они успеют достать ключи.
Не решаясь сам тронуться с места, чтобы царь
не заметил его движения по голосу, он указал Коршуну на пожар, потом на спящего Иоанна и продолжал...
Окончив рассказ, он опустил глаза и долго
не смел взглянуть на игумена, ожидая своего приговора.
Максим полюбил добрых иноков. Он
не замечал, как текло время. Но прошла неделя, и он решился ехать. Еще в Слободе слышал Максим о новых набегах татар на рязанские земли и давно уже хотел вместе с рязанцами испытать над врагами ратной удачи. Когда он поведал о том игумену, старик опечалился.
Максим смотрел на все спокойным оком.
Не страшно было ему умирать в муках; грустно было умереть без
меча, со связанными руками, и
не слыхать в предсмертный час ни бранного окрика, ни ржания коней, а слышать лишь дикие песни да пьяный смех своих мучителей.
Между тем атаман c десятью удальцами пошли на звук чебузги и вскоре пропали в траве. Иной подумал бы, что они тут же и притаились; но зоркое око могло бы
заметить колебание травы, независимое от ветра и
не по его направлению.
Зазвенел тугой татарский лук, спела тетива, провизжала стрела, угодила Максиму в белу грудь, угодила каленая под самое сердце. Закачался Максим на седле, ухватился за конскую гриву;
не хочется пасть добру молодцу, но доспел ему час, на роду написанный, и свалился он на сыру землю, зацепя стремя ногою. Поволок его конь по чисту полю, и летит Максим, лежа навзничь, раскидав белые руки, и
метут его кудри мать сыру-земли, и бежит за ним по полю кровавый след.
— Как
не быть удаче, как
не быть, батюшка, — продолжал мельник, низко кланяясь, — только
не сымай с себя тирлича-то; а когда будешь с царем говорить, гляди ему прямо и весело в очи;
смело гляди ему в очи, батюшка,
не показывай страху-то; говори ему шутки и прибаутки, как прежде говаривал, так будь я анафема, коли опять в честь
не войдешь!
Всадник повернул коня и,
не замечая Вяземского, проехал мимо его рысью.
Ты, мой меч-кладенец, вертись и крутись, ты вертись и крутись, как у мельницы жернова вертятся, ты круши и кроши всяку сталь, и уклад, и железо, и медь; пробивай, прорубай всяко мясо и кость; а вражьи удары чтобы прядали от тебя, как камни от воды, и чтобы
не было тебе от них ни царапины, ни зазубрины!
— Да, должно быть, ты, батюшка! Как тебе живу
не остаться! Я тебе и прежде говаривал:
не от
меча твоей милости смерть написана! — Посмотри еще раз в бадью!
Никто из опричников
не смел или
не хотел вымолвить слова в защиту Вяземского. На всех лицах изображался ужас. Один Малюта в зверских глазах своих
не выказывал ничего, кроме готовности приступить сейчас же к исполнению царских велений, да еще лицо Басманова выражало злобное торжество, хотя он и старался скрыть его под личиною равнодушия.
Погубив одного из своих соперников, видя рождающееся вновь расположение к себе Ивана Васильевича и
не зная, что мельник уже сидит в слободской тюрьме, Басманов сделался еще высокомернее. Он, следуя данным ему наставлениям,
смело глядел в очи царя, шутил с ним свободно и дерзко отвечал на его насмешки.
Игумен и вся братия с трепетом проводили его за ограду, где царские конюха дожидались с богато убранными конями; и долго еще, после того как царь с своими полчанами скрылся в облаке пыли и
не стало более слышно звука конских подков, монахи стояли, потупя очи и
не смея поднять головы.
— Прочь! — воскликнул Морозов, отталкивая Грязного, —
не смей, кромешник, касаться боярина Морозова, которого предкам твои предки в псарях и в холопях служили!
Все опричники были бледны; никто
не решался взглянуть на царя. Годунов опустил глаза и
не смел дышать, чтобы
не привлечь на себя внимание. Самому Малюте было неловко.
Мельник
не заметил Вяземского. Углубленный в самого себя, он бормотал что-то себе под нос и с видом помешательства приплясывал на костре, гремя цепями.
Царь зевнул еще раз, но
не отвечал ничего, и Годунов, улавливая каждую черту лица его,
не прочел на нем никакого признака ни явного, ни скрытого гнева. Напротив, он
заметил, что царю понравилось намерение Серебряного предаться на его волю.
Исполняя обещание, данное Максиму, Серебряный прямо с царского двора отправился к матери своего названого брата и отдал ей крест Максимов. Малюты
не было дома. Старушка уже знала о смерти сына и приняла Серебряного как родного; но, когда он, окончив свое поручение, простился с нею, она
не посмела его удерживать, боясь возвращения мужа, и только проводила до крыльца с благословениями.
На другой день отряд Никиты Романовича продолжал свой путь, углубляясь все далее в темные леса, которые, с небольшими прогулами, соединялись с Брянским дремучим лесом. Князь ехал впереди отряда, а Михеич следовал за ним издали,
не смея прерывать его молчание.
Он стал небрежен в одежде, высокий стан его согнулся, очи померкли, нижняя челюсть отвисла, как у старика, и только в присутствии других он делал усилие над собою, гордо выпрямлялся и подозрительно смотрел на окольных,
не замечает ли кто в нем упадка духа.