Неточные совпадения
У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то
не всякий день, когда человек
мел кабинет его, чего всякий день
не делалось.
Илья Ильич, погруженный в задумчивость, долго
не замечал Захара. Захар стоял перед ним молча. Наконец он кашлянул.
— Носовой платок, скорей! Сам бы ты мог догадаться:
не видишь! — строго
заметил Илья Ильич.
— Уж коли я ничего
не делаю… — заговорил Захар обиженным голосом, — стараюсь, жизни
не жалею! И пыль-то стираю, и мету-то почти каждый день…
— Как же у других
не бывает ни
моли, ни клопов?
— Ты
мети, выбирай сор из углов — и
не будет ничего, — учил Обломов.
— Э-э-э! слишком проворно! Видишь, еще что!
Не сейчас ли прикажете? А ты мне
не смей и напоминать о квартире. Я уж тебе запретил раз; а ты опять. Смотри!
— Ну, как все! Нет,
не все! — лениво
заметил Обломов.
— Как это можно? Скука! Да чем больше, тем веселей. Лидия бывала там, я ее
не замечал, да вдруг…
Обломов философствовал и
не заметил, что у постели его стоял очень худощавый, черненький господин, заросший весь бакенбардами, усами и эспаньолкой. Он был одет с умышленной небрежностью.
— Однако мне пора в типографию! — сказал Пенкин. — Я, знаете, зачем пришел к вам? Я хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у меня коляска. Мне завтра надо статью писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали, чего бы
не заметил я, вы бы сообщили мне; веселее бы было. Поедемте…
Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый раз, скажут имя его — тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он скажет —
не заметит. Присутствие его ничего
не придаст обществу, так же как отсутствие ничего
не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых примет на теле, в его уме нет.
В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак
не могли
заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что лучше, так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут сделать и то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется, как отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и скажет только: «Оставьте, я после посмотрю… да, оно почти так, как нужно».
Едва ли кто-нибудь, кроме матери,
заметил появление его на свет, очень немногие
замечают его в течение жизни, но, верно, никто
не заметит, как он исчезнет со света; никто
не спросит,
не пожалеет о нем, никто и
не порадуется его смерти.
Он задумчиво сидел в креслах, в своей лениво-красивой позе,
не замечая, что вокруг него делалось,
не слушая, что говорилось. Он с любовью рассматривал и гладил свои маленькие, белые руки.
— Перестань хвастаться, а выдумай, как бы и с квартиры
не съезжать, и в деревню
не ехать, и чтоб дело сделалось… —
заметил Обломов.
— Как ты
смеешь, когда барин приказывает? — закричал Тарантьев. — Что ты, Илья Ильич, его в смирительный дом
не отправишь?
Это происходило, как
заметил Обломов впоследствии, оттого, что есть такие начальники, которые в испуганном до одурения лице подчиненного, выскочившего к ним навстречу, видят
не только почтение к себе, но даже ревность, а иногда и способности к службе.
Потом он
мел —
не всякий день, однако ж, — середину комнаты,
не добираясь до углов, и обтирал пыль только с того стола, на котором ничего
не стояло, чтоб
не снимать вещей.
Он с наслаждением, медленно вытянул ноги, отчего панталоны его засучились немного вверх, но он и
не замечал этого маленького беспорядка. Услужливая мечта носила его, легко и вольно, далеко в будущем.
— Нет! Я ядовитый человек! — с горечью
заметил Захар, повернувшись совсем стороной к барину. — Кабы
не пускали Михея Андреича, так бы меньше выходило! — прибавил он.
— Хорошо вам говорить, —
заметил Обломов, — вы
не получаете от старосты таких писем…
— Я думал, сударь, что… отчего,
мол, думал,
не переехать? — дрожащим от душевной тревоги голосом говорил Захар.
— Что ж, хоть бы и уйти? —
заметил Захар. — Отчего же и
не отлучиться на целый день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите, Бог знает на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы на народ или на другое что…
— Вот у вас все так: можно и
не мести, и пыли
не стирать, и ковров
не выколачивать. А на новой квартире, — продолжал Илья Ильич, увлекаясь сам живо представившейся ему картиной переезда, — дня в три
не разберутся, все
не на своем месте: картины у стен, на полу, галоши на постели, сапоги в одном узле с чаем да с помадой. То, глядишь, ножка у кресла сломана, то стекло на картине разбито или диван в пятнах. Чего ни спросишь, — нет, никто
не знает — где, или потеряно, или забыто на старой квартире: беги туда…
— Еще каких соседей Бог даст, —
заметил опять Захар, — от иных
не то что вязанки дров — ковша воды
не допросишься.
— Я думал, что другие,
мол,
не хуже нас, да переезжают, так и нам можно… — сказал Захар.
Захар, чувствуя неловкость от этого безмолвного созерцания его особы, делал вид, что
не замечает барина, и более, нежели когда-нибудь, стороной стоял к нему и даже
не кидал в эту минуту своего одностороннего взгляда на Илью Ильича.
— Что ж, Илья Ильич, — начал Захар с самой низкой ноты своего диапазона, — я ничего
не сказал, окроме того, что,
мол…
Небо там, кажется, напротив, ближе жмется к земле, но
не с тем, чтоб
метать сильнее стрелы, а разве только чтоб обнять ее покрепче, с любовью: оно распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод.
Мальчишки первые
заметили его и с ужасом прибежали в деревню с вестью о каком-то страшном змее или оборотне, который лежит в канаве, прибавив, что он погнался за ними и чуть
не съел Кузьку.
И жена его сильно занята: она часа три толкует с Аверкой, портным, как из мужниной фуфайки перешить Илюше курточку, сама рисует
мелом и наблюдает, чтоб Аверка
не украл сукна; потом перейдет в девичью, задаст каждой девке, сколько сплести в день кружев; потом позовет с собой Настасью Ивановну, или Степаниду Агаповну, или другую из своей свиты погулять по саду с практической целью: посмотреть, как наливается яблоко,
не упало ли вчерашнее, которое уж созрело; там привить, там подрезать и т. п.
Может быть, Илюша уж давно
замечает и понимает, что говорят и делают при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и
не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему
не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
— Надо Богу больше молиться да
не думать ни о чем! — строго
заметила хозяйка.
—
Не велеть ли Антипке постом сделать гору? — вдруг опять скажет Обломов. — Лука Савич,
мол, охотник большой,
не терпится ему…
— А ты бы
не брал, — сердито
заметила барыня.
— Я и то
не брал. На что,
мол, нам письмо-то, — нам
не надо. Нам,
мол,
не наказывали писем брать — я
не смею: подите вы, с письмом-то! Да пошел больно ругаться солдат-то: хотел начальству жаловаться; я и взял.
— Вот, сорок копеек на пустяки бросать! —
заметила она. — Лучше подождем,
не будет ли из города оказии туда. Ты вели узнавать мужикам.
Посмотришь, Илья Ильич и отгуляется в полгода, и как вырастет он в это время! Как потолстеет! Как спит славно!
Не налюбуются на него в доме,
замечая, напротив, что, возвратясь в субботу от немца, ребенок худ и бледен.
— Да, —
заметит отец, — ученье-то
не свой брат: хоть кого в бараний рог свернет!
— И поделом тебе, —
заметил ему Захар с злостью за непрошеные возражения, — я бы еще
не так тебя.
— Как он
смеет так говорить про моего барина? — возразил горячо Захар, указывая на кучера. — Да знает ли он, кто мой барин-то? — с благоговением спросил он. — Да тебе, — говорил он, обращаясь к кучеру, — и во сне
не увидать такого барина: добрый, умница, красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть, как выезжаете со двора на бурой кобыле: точно нищие! Едите-то редьку с квасом. Вон на тебе армячишка, дыр-то
не сосчитаешь!..
— Что,
мол, сударь,
не встаете? — мягко отозвался Захар.
На ее взгляд, во всей немецкой нации
не было и
не могло быть ни одного джентльмена. Она в немецком характере
не замечала никакой мягкости, деликатности, снисхождения, ничего того, что делает жизнь так приятною в хорошем свете, с чем можно обойти какое-нибудь правило, нарушить общий обычай,
не подчиниться уставу.
— А старый-то нехристь хорош! —
заметила одна мать. — Точно котенка выбросил на улицу:
не обнял,
не взвыл!
— Да, правда; только у меня план еще
не весь… — робко
заметил Обломов.
—
Не твое дело, Захар. Поди к себе! — строго
заметил Обломов.
— Нет, это только ответ на твои слова; я
не оправдываюсь, — со вздохом
заметил Обломов.
— Вон ведь ты всё какие сильные средства прописываешь! —
заметил Обломов уныло. — Да я ли один? Смотри: Михайлов, Петров, Семенов, Алексеев, Степанов…
не пересчитаешь: наше имя легион!
Что ему делать теперь? Идти вперед или остаться? Этот обломовский вопрос был для него глубже гамлетовского. Идти вперед — это значит вдруг сбросить широкий халат
не только с плеч, но и с души, с ума; вместе с пылью и паутиной со стен
смести паутину с глаз и прозреть!