Неточные совпадения
— Есть еще адамова голова, коло болот растет, разрешает роды и подарки приносит. Есть голубец болотный; коли хочешь идти
на медведя, выпей взвару голубца, и никакой медведь тебя не тронет. Есть ревенка-трава; когда
станешь из земли выдергивать, она стонет и ревет, словно человек, а наденешь
на себя, никогда в воде не утонешь.
И подарки дорогие присылал он к ней, и в церквах
становился супротив нее, и
на бешеном коне мимо ворот скакал, и в кулачном бою ходил один
на стену.
Пошла с мамкою в церковь,
стала на колени перед божьею матерью, плачет и кладет земные поклоны.
— Вижу: метлы да песьи морды, как у того разбойника.
Стало, и в самом деле царские люди, коль
на Москве гуляют! Наделали ж мы дела, боярин, наварили каши!
Опричники посторонились с видом почтения, но он, не обращая
на них внимания, опять
стал смотреть в глаза Серебряному.
— Не вдруг, девушки! Мне с самого утра грустно. Как начали к заутрене звонить да увидела я из светлицы, как народ божий весело спешит в церковь, так, девушки, мне
стало тяжело… и теперь еще сердце надрывается… а тут еще день выпал такой светлый, такой солнечный, да еще все эти уборы, что вы
на меня надели… скиньте с меня запястья, девушки, скиньте кокошник, заплетите мне косу по-вашему, по-девичьи!
Пашенька, краснея от удовольствия,
стала на колени перед боярыней. Елена распустила ей волосы, разделила их
на равные делянки и начала заплетать широкую русскую косу в девяносто прядей. Много требовалось
на то уменья. Надо было плесть как можно слабее, чтобы коса, подобно решетке, закрывала весь затылок и потом падала вдоль спины, суживаясь неприметно. Елена прилежно принялась за дело. Перекладывая пряди, она искусно перевивала их жемчужными нитками.
Увидя мужчину, Елена хотела скрыться; но, бросив еще взгляд
на всадника, она вдруг
стала как вкопанная. Князь также остановил коня. Он не верил глазам своим. Тысяча мыслей в одно мгновение втеснялись в его голову, одна другой противореча. Он видел пред собой Елену, дочь Плещеева-Очина, ту самую, которую он любил и которая клялась ему в любви пять лет тому назад. Но каким случаем она попала в сад к боярину Морозову?
Елена, задыхаясь от слез,
стала рассказывать, как преследовал ее Вяземский, как наконец царь взялся ее сосватать за своего любимца и как она в отчаянии отдалась старому Морозову. Прерывая рассказ свой рыданиями, она винилась в невольной измене, говорила, что должна бы скорей наложить
на себя руки, чем выйти за другого, и проклинала свое малодушие.
— Многое, князь, многое
стало на Москве не так, как было, с тех пор как учинил государь
на Руси опричнину!
А новые-то люди обрадовались, да и давай ему шептать
на бояр, кто по-насердке, кто чая себе милости, и ко всем
стал он приклонять слух свой.
— Ох, князь! Горько вымолвить, страшно подумать! Не по одним наветам наушническим
стал царь проливать кровь неповинную. Вот хоть бы Басманов, новый кравчий царский, бил челом государю
на князя Оболенского-Овчину в каком-то непригожем слове. Что ж сделал царь? За обедом своею рукою вонзил князю нож в сердце!
Правильное лицо все еще было прекрасно; но черты обозначались резче, орлиный нос
стал как-то круче, глаза горели мрачным огнем, и
на челе явились морщины, которых не было прежде.
Множество слуг, в бархатных кафтанах фиялкового цвета, с золотым шитьем,
стали перед государем, поклонились ему в пояс и по два в ряд отправились за кушаньем. Вскоре они возвратились, неся сотни две жареных лебедей
на золотых блюдах.
Разговоры
становились громче, хохот раздавался чаще, головы кружились. Серебряный, всматриваясь в лица опричников, увидел за отдаленным столом молодого человека, который несколько часов перед тем спас его от медведя. Князь спросил об нем у соседей, но никто из земских не знал его. Молодой опричник, облокотясь
на стол и опустив голову
на руки, сидел в задумчивости и не участвовал в общем веселье. Князь хотел было обратиться с вопросом к проходившему слуге, но вдруг услышал за собой...
Не колеблясь ни минуты, князь поклонился царю и осушил чашу до капли. Все
на него смотрели с любопытством, он сам ожидал неминуемой смерти и удивился, что не чувствует действий отравы. Вместо дрожи и холода благотворная теплота пробежала по его жилам и разогнала
на лице его невольную бледность. Напиток, присланный царем, был старый и чистый бастр. Серебряному
стало ясно, что царь или отпустил вину его, или не знает еще об обиде опричнины.
Наконец Иоанн встал. Все царедворцы зашумели, как пчелы, потревоженные в улье. Кто только мог, поднялся
на ноги, и все поочередно
стали подходить к царю, получать от него сушеные сливы, которыми он наделял братию из собственных рук.
В это время сквозь толпу пробрался опричник, не бывший в числе пировавших, и
стал шептать что-то
на ухо Малюте Скуратову. Малюта вспыхнул, и ярость изобразилась
на лице его. Она не скрылась от зоркого глаза царя. Иоанн потребовал объяснения.
— За то, государь, что сам он напал
на безвинных людей среди деревни. Не знал я тогда, что он слуга твой, и не слыхивал до того про опричнину. Ехал я от Литвы к Москве обратным путем, когда Хомяк с товарищи нагрянули
на деревню и
стали людей резать!
Стали расходиться. Каждый побрел домой, унося с собою кто страх, кто печаль, кто злобу, кто разные надежды, кто просто хмель в голове. Слобода покрылась мраком, месяц зарождался за лесом. Страшен казался темный дворец, с своими главами, теремками и гребнями. Он издали походил
на чудовище, свернувшееся клубом и готовое вспрянуть. Одно незакрытое окно светилось, словно око чудовища. То была царская опочивальня. Там усердно молился царь.
Как услышал князя Серебряного, как узнал, что он твой объезд за душегубство разбил и не заперся перед царем в своем правом деле, но как мученик пошел за него
на смерть, — тогда забилось к нему сердце мое, как ни к кому еще не бивалось, и вышло из мысли моей колебание, и
стало мне ясно как день, что не
на вашей стороне правда!
Малюта вышел. Оставшись один, Максим задумался. Все было тихо в доме; лишь
на дворе гроза шумела да время от времени ветер, ворвавшись в окно, качал цепи и кандалы, висевшие
на стене, и они, ударяя одна о другую, звенели зловещим железным звоном. Максим подошел к лестнице, которая вела в верхнее жилье, к его матери. Он наклонился и
стал прислушиваться. Все молчало в верхнем жилье. Максим тихонько взошел по крутым ступеням и остановился перед дверью, за которою покоилась мать его.
Максим погладил собаку, а она положила ему свои черные лапы
на плеча и
стала лизать его лицо.
Теперь Онуфревне добивал чуть ли не десятый десяток. Она согнулась почти вдвое; кожа
на лице ее так сморщилась, что
стала походить
на древесную кору, и как
на старой коре пробивается мох, так
на бороде Онуфревны пробивались волосы седыми клочьями. Зубов у нее давно уже не было, глаза, казалось, не могли видеть, голова судорожно шаталась.
На тебя и у самого у господа терпения-то не
станет.
Увидев царевича, они все
стали на колени.
—
Стало быть, жарко! — отвечал парень. — Как опричники избу-то запалили, так сперва
стало жарко, а как сгорела-то изба, так и морозом хватило
на дворе!
— Да как убили опричники матушку да батюшку, сестер да братьев, скучно
стало одному
на свете; думаю себе: пойду к добрым людям; они меня накормят, напоят, будут мне братьями да отцами! Встретил в кружале вот этого молодца, догадался, что он ваш, да и попросил взять с собою.
— Борис Федорыч! Случалось мне видеть и прежде, как царь молился; оно было не так. Все теперь
стало иначе. И опричнины я в толк не возьму. Это не монахи, а разбойники. Немного дней, как я
на Москву вернулся, а столько неистовых дел наслышался и насмотрелся, что и поверить трудно. Должно быть, обошли государя. Вот ты, Борис Федорыч, близок к нему, он любит тебя, что б тебе сказать ему про опричнину?
— И отдал бы душу, Никита Романыч, — сказал он, —
на пятом, много
на десятом воре; а достальные все-таки б зарезали безвинного. Нет; лучше не трогать их, князь; а как
станут они обдирать убитого, тогда крикнуть, что Степка-де взял
на себя более Мишки, так они и сами друг друга перережут!
Проведал слуга Никиты Романыча,
Садился
на лошадь водовозную,
Скоро скакал к Никите Романычу:
«Гой еси, батюшка Никита Романыч!
Ты пьешь, ешь, прохлаждаешься,
Над собой кручинушки не ведаешь!
Упадает звезда поднебесная,
Угасает свеча воску ярого,
Не
становится млада царевича...
Так гласит песня; но не так было
на деле. Летописи показывают нам Малюту в чести у Ивана Васильевича еще долго после 1565 года. Много любимцев в разные времена пали жертвою царских подозрений. Не
стало ни Басмановых, ни Грязного, ни Вяземского, но Малюта ни разу не испытал опалы. Он, по предсказанию старой Онуфревны, не приял своей муки в этой жизни и умер честною смертию. В обиходе монастыря св. Иосифа Волоцкого, где погребено его тело, сказано, что он убит
на государском деле под Найдою.
Может быть, Иоанн, когда успокоилась встревоженная душа его, приписал поступок любимца обманутому усердию; может быть, не вполне отказался от подозрений
на царевича. Как бы то ни было, Скуратов не только не потерял доверия царского, но с этой поры
стал еще драгоценнее Иоанну. Доселе одна Русь ненавидела Малюту, теперь
стал ненавидеть его и самый царевич; Иоанн был отныне единственною опорой Малюты. Общая ненависть ручалась царю за его верность.
— Дорогие гости, — сказал он, — теперь, по старинной русской обыклости, прошу вас, уважили б вы дом мой, не наложили б охулы
на мое хозяйство, прошу вас, дорогие гости, не побрезгали бы вы поцеловать жену мою! Дмитриевна,
становись в большом месте и отдавай все поцелуи, каждому поочередно!
С наступлением сумерек новые опричники
стали являться по одному возле садовой ограды, возле забора, окружавшего двор, и наконец
на самом дворе.
В эту минуту послышался
на дворе шум. Несколько голосов говорили вместе. Слуги Морозова звали друг друга. Боярин
стал прислушиваться. Шум усиливался. Казалось, множество людей врывалось в подклети. Раздался выстрел.
Елена понемногу приходила в себя. Открыв глаза, она увидела сперва зарево, потом
стала различать лес и дорогу, потом почувствовала, что лежит
на хребте коня и что держат ее сильные руки. Мало-помалу она начала вспоминать события этого дня, вдруг узнала Вяземского и вскрикнула от ужаса.
Мельник тотчас смекнул, в чем дело: конь,
на котором прискакала Елена, принадлежал Вяземскому. По всем вероятностям, она была боярыня Морозова, та самая, которую он пытался приворожить к князю. Он никогда ее не видал, но много узнал о ней через Вяземского. Она не любила князя, просила о помощи,
стало быть, она, вероятно, спаслась от князя
на его же коне.
— Дедушка, коли все тебе ведомо, ты,
стало быть, знаешь, что Вяземский не погубит тебя, что он лежит теперь
на дороге, изрубленный. Не его боюсь, дедушка, боюсь опричников и холопей княжеских… ради пречистой богородицы, дедушка, укрой меня!
Глаза мельника заблистали. Он взял жемчужное ожерелье из рук боярыни и
стал любоваться им
на месяце.
— Не взыщи, батюшка, — сказал мельник, вылезая, — виноват, родимый, туг
на ухо, иного сразу не пойму! Да к тому ж, нечего греха таить, как
стали вы, родимые, долбить в дверь да в стену, я испужался, подумал, оборони боже, уж не станичники ли! Ведь тут, кормильцы, их самые засеки и притоны. Живешь в лесу со страхом, все думаешь: что коли, не дай бог, навернутся!
«Ехал человек стар, конь под ним кар, по ристаням, по дорогам, по притонным местам. Ты, мать, руда жильная, жильная, телесная, остановись, назад воротись. Стар человек тебя запирает,
на покой согревает. Как коню его воды не
стало, так бы тебя, руда-мать, не бывало. Пух земля, одна семья, будь по-моему! Слово мое крепко!»
Кабы Вяземский был здоров, то скрыть от него боярыню было б ой как опасно, а выдать ее куда как выгодно! Но Вяземский оправится ль, нет ли, еще бог весть! А Морозов не оставит услуги без награды. Да и Серебряный-то, видно, любит не
на шутку боярыню, коль порубил за нее князя.
Стало быть, думал мельник, Вяземский меня теперь не обидит, а Серебряный и Морозов, каждый скажет мне спасибо, коль я выручу боярыню.
Слышно было, как старик плясал и притопывал ногами. Потом голос его
стал слабеть, он лег
на землю, и вскоре раздалося его храпение, которое во всю ночь сливалось с шумом мельничного колеса.
— К тебе, батюшка, к тебе. Ступай, говорит, к атаману, отдай от меня поклон, скажи, чтобы во что б ни
стало выручил князя. Я-де, говорит, уж вижу, что ему от этого будет корысть богатая, по приметам, дескать, вижу. Пусть, во что б ни
стало, выручит князя! Я-де, говорит, этой службы не забуду. А не выручит атаман князя, всякая, говорит, будет напасть
на него; исчахнет, говорит, словно былинка; совсем, говорит, пропадет!
— Вижу, — отвечал Михеич и ложку бросил. —
Стало, и мне не жить
на белом свете! Пойду к господину, сложу старую голову подле его головы,
стану ему
на том свете служить, коль
на этом заказано!
Атаман посмотрел искоса
на Коршуна. Видно, знал он что-нибудь за стариком, ибо Коршун слегка вздрогнул и, чтоб никто того не заметил,
стал громко зевать, а потом напевать себе что-то под нос.
Он
стал на колени и поклонился в землю Серебряному.
Волосы Серебряного
стали дыбом. Когда в первый раз Иоанн осудил его
на смерть, он твердо шел
на плаху; но здесь, в темнице, скованный цепями, изнуренный голодом, он не в силах был вынести этого голоса и взгляда.
— Не то, — отвечал старый разбойник, — уж взялся идти, небось оглядываться не
стану; да только вот сам не знаю, что со мной сталось; так тяжело
на сердце, как отродясь еще не бывало, и о чем ни задумаю, все опять то же да то же
на ум лезет!