Неточные совпадения
Елена, задыхаясь от слез, стала рассказывать, как преследовал ее Вяземский, как наконец
царь взялся ее сосватать за своего
любимца и как она в отчаянии отдалась старому Морозову. Прерывая рассказ свой рыданиями, она винилась в невольной измене, говорила, что должна бы скорей наложить на себя руки, чем выйти за другого, и проклинала свое малодушие.
— Должно быть, князь. Но садись, слушай далее. В другой раз Иван Васильевич, упившись, начал (и подумать срамно!) с своими
любимцами в личинах плясать. Тут был боярин князь Михаило Репнин. Он заплакал с горести.
Царь давай и на него личину надевать. «Нет! — сказал Репнин, — не бывать тому, чтобы я посрамил сан свой боярский!» — и растоптал личину ногами. Дней пять спустя убит он по царскому указу во храме божием!
Игумен, то есть
царь, обедал после, беседовал с
любимцами о законе, дремал или ехал в темницу пытать какого-нибудь несчастного.
Для
царя, царевича и ближайших
любимцев стояли особые столы в конце палаты.
Серебряному пришлось сидеть недалеко от царского стола, вместе с земскими боярами, то есть с такими, которые не принадлежали к опричнине, но, по высокому сану своему, удостоились на этот раз обедать с государем. Некоторых из них Серебряный знал до отъезда своего в Литву. Он мог видеть с своего места и самого
царя, и всех бывших за его столом. Грустно сделалось Никите Романовичу, когда он сравнил Иоанна, оставленного им пять лет тому назад, с Иоанном, сидящим ныне в кругу новых
любимцев.
Борис Федорович, казалось, не отказывался ни от лакомого блюда, ни от братины крепкого вина; он был весел, занимал
царя и
любимцев его умным разговором, но ни разу не забывался.
Малюта, мучимый завистью и любочестием, издавна домогался боярства; но
царь, уважавший иногда обычаи, не хотел унизить верховный русский сан в лице своего худородного
любимца и оставлял происки его без внимания.
— Лукьяныч! — сказал
царь, обрадованный приходом
любимца, — добро пожаловать; откуда?
Царь с удивлением взглянул на
любимца.
Может быть, Иоанн, когда успокоилась встревоженная душа его, приписал поступок
любимца обманутому усердию; может быть, не вполне отказался от подозрений на царевича. Как бы то ни было, Скуратов не только не потерял доверия царского, но с этой поры стал еще драгоценнее Иоанну. Доселе одна Русь ненавидела Малюту, теперь стал ненавидеть его и самый царевич; Иоанн был отныне единственною опорой Малюты. Общая ненависть ручалась
царю за его верность.
Царь сидел на скамье под образами,
любимцы, исключая Скуратова, которого не было в объезде, стояли у стен, а игумен, низко кланяясь, ставил на стол медовые соты, разное варенье, чаши с молоком и свежие яйца.
— У вас остается Артемий Петрович Волынской! — сказала княжна с особенным восторгом. — Вырвите свою доверенность из рук недостойных и отдайте ему… он достоин быть
любимцем царей; вручите ему управление России, и вы увидите, какая слава, какое счастие прольется на народ ваш, как все будут благословлять ваше имя!
Причину этого надо было искать не в отсутствии красивой внешности у обеих девушек, так как даже и в то отдаленное от нас время люди были людьми и богатое приданое в глазах многих женихов, державшихся мудрых пословиц «Была бы коза да золотые рога» и «С лица не воду пить», могла украсить всякое физическое безобразие, — дочери же Малюты были далеко не бесприданницы, — а главным образом в том внутреннем чувстве брезгливости, которое таили все окружающие
любимца царя, Григория Лукьяновича, под наружным к нему уважением и подобострастием, как к «человеку случайному».
Неточные совпадения
— Они объясняли это, что меня проклял не Фотий, а митрополит Серафим […митрополит Серафим (в миру Стефан Васильевич Глаголевский, 1763—1843) — видный церковный деятель, боровшийся с мистическими течениями в русской религиозной мысли.], который немедля же прислал благословение Фотию на это проклятие, говоря, что изменить того, что сделано, невозможно, и что из этого даже может произойти добро, ибо ежели
царь, ради правды, не хочет
любимца своего низвергнуть, то теперь, ради стыда, как проклятого, он должен будет удалить.
Не терпя постороннего влияния на
царя, ими созданного, они не допускали самозванца иметь иных
любимцев и поверенных.
Его дворец,
любимцев гордых полный, // Монастыря вид новый принимал: // Кромешники в тафьях и власяницах // Послушными являлись чернецами, // А грозный
царь игуменом смиренным.
Только добрый
царь, заботясь о благе подданных, не подозревал, что в своих
любимцах имеет самых опасных врагов своих полезных предначертаний.
О,
царь, ты Горус меж людьми! // Ты мне даешь бытие! // Ты даешь бытие моему двойнику! // Ты возвеличил // Раба твоего! // С тобой достиг я // Счастливых лет! //
Царь лучезарный, //
Любимец Аммона, // Царствуй навеки, // Подобно Ра!