Причину этого надо было искать не в отсутствии красивой внешности у обеих девушек, так как даже и в то отдаленное от нас время люди были людьми и богатое приданое в глазах многих женихов, державшихся мудрых пословиц «Была бы коза да золотые рога» и «С лица не воду пить», могла украсить всякое физическое безобразие, — дочери же Малюты были далеко не бесприданницы, — а главным образом в том внутреннем чувстве брезгливости, которое таили все окружающие
любимца царя, Григория Лукьяновича, под наружным к нему уважением и подобострастием, как к «человеку случайному».
Неточные совпадения
Царь Иоанн Васильевич сидел в одной из кремлевских палат, рядом с опочивальней, и играл, по обыкновению, перед отходом ко сну, в шахматы с
любимцем своим, князем Афанасием Вяземским.
«Сам
царь, если попросить его, поедет сватом к князю Василию от имени своего
любимца, да не отдаст, гордец, свою дочь за него, Малюту, даже не боярина! Нечего и думать об этом, только сраму да смеху людского вдосталь наглотаешься».
«Насильно в дом ворваться, выкрасть княжну, да в какой час сведает о том грозный
царь, как взглянется ему эта выходка и какой ни на есть
любимец он, да несдобровать, пожалуй, и ему за бесчестие князя Прозоровского; да и хоромы княжеские крепко-накрепко охраняются.
Царь обедал после, беседовал с
любимцами о законе, дремал, или ехал в темницу пытать какого-нибудь несчастного.
Царь только несколько дней тому назад вернулся в слободу из Москвы и был все время в мрачно-озлобленном настроении. Даже
любимцы его трепетали; ликовал один Малюта, предвкушая кровавые последствия такого расположения духа «грозного
царя». Он и сам ходил мрачнее тучи и рычал, как лютый зверь.
— Князь горд и горяч… Он не снесет этой роковой обиды, будет бить челом
царю, чтобы тот выдал ему Малюту за бесчестие… А как взглянет
царь? Ведь Малюта — его
любимец. Кто победит в этой борьбе? А вдруг не князь… — так говорила Маша.
После трапезы, к которой был приглашен и приезжий московский гость,
царь начал шутить с своими
любимцами, приказывая то и дело наполнять их чаши, как и чашу князя Василия, дорогим фряжским вином.
Царь появился в нем в праздник, окруженный своими
любимцами и множеством опричников-ратников.
Царь, окруженный
любимцами и духовенством, любовался этой картиной кровопролития, упивался этой музыкой смерти с высокой паперти собора.
Даже сам
царь порой содрогался и бросал на своего
любимца взгляд пугливой ненависти.
Обыкновенно в назначенный день кровавого зрелища
царь с
любимцами выходил после обедни и трапезы на крыльцо и садился на приготовленное кресло.
Предсказание, естественно, сбывалось, что
царь видел по донесениям тех же опричников, и все более и более верил своему
любимцу, осыпая его милостями.
Царь уже несколько раз спрашивал о своем
любимце, что для его приближенных было несомненным признаком его дурного расположения духа.
Эта, окончившаяся пагубно и для Новгорода, и для самого грозного опричника, затея была рассчитана, во-первых, для сведения старых счетов «царского
любимца» с новгородским архиепископом Пименом, которого, если не забыл читатель, Григорий Лукьянович считал укрывателем своего непокорного сына Максима, а во-вторых, для того, чтобы открытием мнимого важного заговора доказать необходимость жестокости для обуздания предателей, будто бы единомышленников князя Владимира Андреевича, и тем успокоить просыпавшуюся по временам, в светлые промежутки гнетущей болезни, совесть
царя, несомненно видевшего глубокую скорбь народа по поводу смерти близкого царского родича от руки его венценосца, — скорбь скорее не о жертве, неповинно, как были убеждены и почти открыто высказывали современники, принявшей мученическую кончину, а о палаче, перешедшем, казалось, предел возможной человеческой жестокости.
Полумертвый «
любимец», по влиянию на
царя, был страшнее живого, — раздраженный
царь не знал пределов жестокости.
Неточные совпадения
— Они объясняли это, что меня проклял не Фотий, а митрополит Серафим […митрополит Серафим (в миру Стефан Васильевич Глаголевский, 1763—1843) — видный церковный деятель, боровшийся с мистическими течениями в русской религиозной мысли.], который немедля же прислал благословение Фотию на это проклятие, говоря, что изменить того, что сделано, невозможно, и что из этого даже может произойти добро, ибо ежели
царь, ради правды, не хочет
любимца своего низвергнуть, то теперь, ради стыда, как проклятого, он должен будет удалить.
Царь с удивлением взглянул на
любимца.
Елена, задыхаясь от слез, стала рассказывать, как преследовал ее Вяземский, как наконец
царь взялся ее сосватать за своего
любимца и как она в отчаянии отдалась старому Морозову. Прерывая рассказ свой рыданиями, она винилась в невольной измене, говорила, что должна бы скорей наложить на себя руки, чем выйти за другого, и проклинала свое малодушие.
Малюта, мучимый завистью и любочестием, издавна домогался боярства; но
царь, уважавший иногда обычаи, не хотел унизить верховный русский сан в лице своего худородного
любимца и оставлял происки его без внимания.
Серебряному пришлось сидеть недалеко от царского стола, вместе с земскими боярами, то есть с такими, которые не принадлежали к опричнине, но, по высокому сану своему, удостоились на этот раз обедать с государем. Некоторых из них Серебряный знал до отъезда своего в Литву. Он мог видеть с своего места и самого
царя, и всех бывших за его столом. Грустно сделалось Никите Романовичу, когда он сравнил Иоанна, оставленного им пять лет тому назад, с Иоанном, сидящим ныне в кругу новых
любимцев.