Неточные совпадения
— Это самое питательное дело!.. —
сказал Михеич, возвращаясь с довольным видом к князю. — Оно, с одной стороны, и безобидно, а с
другой — и памятно для них будет!
— Вишь, боярин, —
сказал незнакомец, равняясь с князем, — ведь говорил я тебе, что вчетвером веселее ехать, чем сам-друг! Теперь дай себя только до мельницы проводить, а там простимся. В мельнице найдешь ночлег и корм лошадям. Дотудова будет версты две, не боле, а там скоро и Москва!
— Спроси у ветра, — отвечал Перстень, — откуда он? Спроси у волны перебежной, где живет она? Мы что стрелы острые с тетивы летим: куда вонзится калена стрела, там и дом ее! В свидетели, — продолжал он, усмехаясь, — мы его княжеской милости не годимся. А если б мы за чем
другим понадобились, приходи, старичина, к мельнику; он тебе
скажет, как отыскать Ванюху Перстня!
— Меня уж и так боятся, —
сказал он, — не надо мне плакуна твоего. Называй
другие травы.
— Должно быть, князь. Но садись, слушай далее. В
другой раз Иван Васильевич, упившись, начал (и подумать срамно!) с своими любимцами в личинах плясать. Тут был боярин князь Михаило Репнин. Он заплакал с горести. Царь давай и на него личину надевать. «Нет! —
сказал Репнин, — не бывать тому, чтобы я посрамил сан свой боярский!» — и растоптал личину ногами. Дней пять спустя убит он по царскому указу во храме божием!
—
Скажи, боярин, — спросил он, — кто этот высокий кудрявый, лет тридцати, с черными глазами? Вот уж он четвертый кубок осушил, один за
другим, да еще какие кубки! Здоров он пить, нечего
сказать, только вино ему будто не на радость. Смотри, как он нахмурился, а глаза-то горят словно молонья. Да что он, с ума сошел? Смотри, как скатерть поясом порет!
— Эй ты, пареная репа! —
сказал один разбойник, — взяли у тебя невесту, так из-за этого еще нечего киснуть!
другую найдешь!
Вот проведал мой молодец, с чем бог несет судно. Не
сказал никому ни слова, пошел с утра, засел в кусты, в ус не дует. Проходит час, проходит
другой, идут, понатужившись, лямочники, человек двенадцать, один за
другим, налегли на ремни, да и кряхтят, высунув языки. Судишко-то, видно, не легонько, да и быстрина-то народу не под силу!
«Добро, говорит, купчики голубчики, пошло оружие ко дну, ступайте ж и вы, куда кому угодно! А
сказать другими словами: прыгайте с судна вниз головами!»
— Великий государь наш, —
сказал он, — часто жалеет и плачет о своих злодеях и часто молится за их души. А что он созвал нас на молитву ночью, тому дивиться нечего. Сам Василий Великий во втором послании к Григорию Назианзину говорит: что
другим утро, то трудящимся в благочестии полунощь. Среди ночной тишины, когда ни очи, ни уши не допускают в сердце вредительного, пристойно уму человеческому пребывать с богом!
— Князь Никита Романыч, много есть зла на свете. Не потому люди губят людей, что одни опричники,
другие земские, а потому, что и те и
другие люди! Положим, я бы
сказал царю; что ж из того выйдет? Все на меня подымутся, и сам царь на меня ж опалится!..
— И отдал бы душу, Никита Романыч, —
сказал он, — на пятом, много на десятом воре; а достальные все-таки б зарезали безвинного. Нет; лучше не трогать их, князь; а как станут они обдирать убитого, тогда крикнуть, что Степка-де взял на себя более Мишки, так они и сами
друг друга перережут!
Силен был удар Никиты Романовича. Раздалася пощечина, словно выстрел пищальный; загудел сыр-бор, посыпались листья; бросились звери со всех ног в чащу; вылетели из дупел пучеглазые совы; а мужики, далеко оттоле дравшие лыки, посмотрели
друг на
друга и
сказали, дивясь...
— Нечего делать, —
сказал Перстень, — видно, не доспел ему час, а жаль, право! Ну, так и быть, даст бог, в
другой раз не свернется! А теперь дозволь, государь, я тебя с ребятами до дороги провожу. Совестно мне, государь! Не приходилось бы мне, худому человеку, и говорить с твоею милостью, да что ж делать, без меня тебе отселе не выбраться!
— Хомяк, —
сказал другой, — что велишь делать с Серебряным?
— Выпей, боярыня! —
сказал он, — теперь некого тебе бояться! Они ищут постоялого двора! Найдут ли, не найдут ли, а уж сюда не вернутся; не по такой дороге я их послал, хе-хе! Да что ты, боярыня, винца не отведаешь? А впрочем, и не отведывай! Это вино дрянь! Плюнь на него; я тебе
другого принесу!
— Не замай! —
сказал ему
другой дюжий парень, у которого только что ус пробивался, — что он тябе сделал? А? — При этом он оттер товарища плечом, а сам уставился на Михеича и выпучил глаза.
— Ну нет так нет! —
сказал Перстень. — Подождем утра, авось что
другое придумаем, утро вечера мудренее! А теперь, ребятушки, пора бы и соснуть! Кто может богу молиться, молись, а кто не может, так ложись!
— Сам ты дурень, — отвечал слепой, выкатив на опричника белки свои, — где мне видеть, коли глаз нетути. Вот ты — дело
другое; у тебя без двух четыре, так видишь ты и дале и шире;
скажи, кто передо мной, так буду знать!
Пока толпа опричников могла их видеть, они держались один за
другого и беспрестанно спотыкались, но лишь только поворот дороги скрыл их из виду, младший слепой остановился, оглянулся во все стороны и
сказал товарищу...
— Атаман, —
сказал он вдруг, — как подумаю об этом, так сердце и защемит. Вот особливо сегодня, как нарядился нищим, то так живо все припоминаю, как будто вчера было. Да не только то время, а не знаю с чего стало мне вдруг памятно и такое, о чем я давно уж не думал. Говорят, оно не к добру, когда ни с того ни с
другого станешь вдруг вспоминать, что уж из памяти вышиб!..
— Добро, добро, —
сказали сокольники, — в
другой раз побалякаем с вами. Теперь едем кречета искать, товарища выручать. Не найдет Трифон Адрагана, быть ему без головы; батюшка-царь не шутит!
Ты
скажи еще, ты поведай мне: ночеся мне мало спалося, мало спалося, много сиделось: кабы два зверья сходилися, один белый зверь,
другой серый зверь, промежду собой подиралися; кабы белый зверь одолеть хочет?“ Что ответ держал премудрый царь, премудрый царь Давид Евсиевич: „Ах ты гой еси, Володимер-царь, Володимер Володимерыч!
— Коли ты не берешь, —
сказал он, — авось кто
другой возьмет, а мне их не надо.
— Эх, была не была! —
сказал, выступая вперед, молодой сорвиголова. — Не знаю, как
другие, а я пойду на татарву!
— Теперь, —
сказал он радостно, — ты мне брат, Никита Романыч! Что бы ни случилось, я с тобой неразлучен, кто тебе
друг, тот
друг и мне; кто тебе враг, тот и мне враг; буду любить твоею любовью, опаляться твоим гневом, мыслить твоею мыслию! Теперь мне и умирать веселее, и жить не горько; есть с кем жить, за кого умереть!
— Нет, ребятушки, —
сказал Перстень, — меня не просите. Коли вы и не пойдете с князем, все ж нам дорога не одна. Довольно я погулял здесь, пора на родину. Да мы же и повздорили немного, а порванную веревку как ни вяжи, все узел будет. Идите с князем, ребятушки, или выберите себе
другого атамана, а лучше послушайтесь моего совета, идите с князем; не верится мне после нашего дела, чтобы царь и его и вас не простил!
Митька посмотрел было на него с удивлением, но тотчас же усмехнулся и растянул рот до самых ушей, а от глаз пустил по вискам лучеобразные морщины и придал лицу своему самое хитрое выражение, как бы желая
сказать: меня, брат, надуть не так-то легко; я очень хорошо знаю, что ты идешь в Слободу не за ореховою скорлупою, а за чем-нибудь
другим! Однако он этого не
сказал, а только повторил, усмехаясь...
— Спасибо тебе, государь, —
сказал он, — спасибо за твою хлеб-соль! Спасибо, что выгоняешь слугу своего, как негодного пса! Буду, — прибавил он неосторожно, — буду хвалиться на Руси твоею лаской! Пусть же
другие послужат тебе, как служила Федора! Много грехов взял я на душу на службе твоей, одного греха не взял, колдовства не взял на душу!
— Государь, —
сказал он, — ты дозволил ворогу моему поставить бойца вместо себя; дозволь же и мне найти наймита против наймита, не то вели отставить поле до
другого раза.
— Посмотри на блаженного! —
сказал он, хватаясь за узду царского коня. — Что ж не велишь казнить и блаженного? Чем Вася хуже
других?
— Что ж, —
сказал царь, как бы желая утешить стремянного, — еще, даст бог,
другую хозяйку найдешь!
Правду
сказать, сначала мне не по сердцу было, что ты иной раз думаешь одно, а говоришь
другое; но теперь я вижу, куда ты гнешь, и понимаю, что по-твоему делать лучше.
— Не пугайся, дитятко! —
сказала ей ласково игуменья, — это знакомый тебе боярин,
друг твоего покойного мужа, приехал нарочно проститься с тобой!
Слова Годунова также пришли ему на память, и он горько усмехнулся, вспомнив, с какою уверенностью Годунов говорил о своем знании человеческого сердца. «Видно, — подумал он, — не все умеет угадывать Борис Федорыч! Государственное дело и сердце Ивана Васильевича ему ведомы; он знает наперед, что
скажет Малюта, что сделает тот или
другой опричник; но как чувствуют те, которые не ищут своих выгод, это для него потемки!»
Здесь можно бы кончить эту грустную повесть, но остается
сказать, что было с
другими лицами, которые, быть может, разделяли с Серебряным участие читателя. О самом Никите Романовиче услышим мы еще раз в конце нашего рассказа; но для этого надобно откинуть семнадцать тяжелых лет и перенестись в Москву в славный год завоевания Сибири.
Борис Федорович в последние годы пошел быстро в гору. Он сделался шурином царевича Федора, за которого вышла сестра его Ирина, и имел теперь важный сан конюшего боярина. Рассказывали даже, что царь Иван Васильевич, желая показать, сколь Годунов и невестка близки его сердцу, поднял однажды три перста кверху и
сказал, дотрогиваясь до них
другою рукой...
— Ну, —
сказал наконец царь, — что было, то было; а что прошло, то травой поросло. Поведай мне только, зачем ты, после рязанского дела, не захотел принести мне повинной вместе с
другими ворами?