Неточные совпадения
Клим довольно рано начал замечать, что в правде взрослых есть что-то неверное, выдуманное. В своих беседах они особенно часто говорили о царе и народе. Коротенькое, царапающее словечко — царь — не вызывало у него никаких представлений, до той поры, пока Мария Романовна не
сказала другое слово...
— Ему надо честно сознаться в этом, а то из-за него терпят
другие, — поучительно
сказал Клим.
Сказав матери, что у него устают глаза и что в гимназии ему посоветовали купить консервы, он на
другой же день обременил свой острый нос тяжестью двух стекол дымчатого цвета.
Детей успокоили,
сказав им: да, они жених и невеста, это решено; они обвенчаются, когда вырастут, а до той поры им разрешают писать письма
друг другу.
В
другой раз, наблюдая, как извивается и корчится писатель, он
сказал Лидии...
— Ты все такая же… нервная, —
сказала Вера Петровна; по паузе Клим догадался, что она хотела
сказать что-то
другое. Он видел, что Лидия стала совсем взрослой девушкой, взгляд ее был неподвижен, можно было подумать, что она чего-то напряженно ожидает. Говорила она несвойственно ей торопливо, как бы желая скорее выговорить все, что нужно.
В
другой раз она сердито
сказала...
— Это — правда, —
сказал Клим. — Очень много выдуманного. И все экзаменуют
друг друга.
Лютов ткнул в грудь свою, против сердца, указательным пальцем и повертел им, точно штопором. Неуловимого цвета, но очень блестящие глаза его смотрели в лицо Клима неприятно щупающим взглядом; один глаз прятался в переносье,
другой забегал под висок. Они оба усмешливо дрогнули, когда Клим
сказал...
Сказал и отошел прочь. В
другой раз, так же неожиданно, он спросил, подойдя сзади, наклоняясь над ее плечом...
— Влюбился он в нее, вот что, —
сказала Сомова, ласково глядя на своего
друга. — Он у меня жадненький на яркое…
Выслушав этот рассказ, Клим решил, что Иноков действительно ненормальный и опасный человек. На
другой день он сообщил свое умозаключение Лидии, но она
сказала очень твердо...
— Как хорошо, что ты не ригорист, —
сказала мать, помолчав. Клим тоже молчал, не находя, о чем говорить с нею. Заговорила она негромко и, очевидно, думая о
другом...
— Не сердись, —
сказал Макаров, уходя и споткнувшись о ножку стула, а Клим, глядя за реку, углубленно догадывался: что значат эти все чаще наблюдаемые изменения людей? Он довольно скоро нашел ответ, простой и ясный: люди пробуют различные маски, чтоб найти одну, наиболее удобную и выгодную. Они колеблются, мечутся, спорят
друг с
другом именно в поисках этих масок, в стремлении скрыть свою бесцветность, пустоту.
Два парня в новых рубахах, сшитых как будто из розовой жести, похожие
друг на
друга, как два барана, остановились у крыльца, один из них посмотрел на дачников, подошел к слепой, взял ее за руку и
сказал непреклонно...
Даже и после этого утверждения Клим не сразу узнал Томилина в пыльном сумраке лавки, набитой книгами. Сидя на низеньком, с подрезанными ножками стуле, философ протянул Самгину руку,
другой рукой поднял с пола шляпу и
сказал в глубину лавки кому-то невидимому...
А женщина, пожав руку его теплыми пальцами,
другой рукой как будто сняла что-то с полы его тужурки и, спрятав за спину,
сказала, широко улыбаясь...
— Самгин, земляк мой и
друг детства! — вскричала она, вводя Клима в пустоватую комнату с крашеным и покосившимся к окнам полом. Из дыма поднялся небольшой человек, торопливо схватил руку Самгина и, дергая ее в разные стороны, тихо, виновато
сказал...
«Человек — это система фраз, не более того. Конурки бога, — я глупо
сказал. Глупо. Но еще глупее московский бог в рубахе. И — почему сны в Орле приятнее снов в Петербурге? Ясно, что все эти пошлости необходимы людям лишь для того, чтоб каждый мог отличить себя от
других. В сущности — это мошенничество».
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за
другим пришло еще человека четыре, они столпились у печи, не подходя к столу, в сумраке трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек
сказал кому-то...
Дьякон все делал медленно, с тяжелой осторожностью. Обильно посыпав кусочек хлеба солью, он положил на хлеб колечко лука и поднял бутылку водки с таким усилием, как двухпудовую гирю. Наливая в рюмку, он прищурил один огромный глаз, а
другой выкатился и стал похож на голубиное яйцо. Выпив водку, открыл рот и гулко
сказал...
— Случилось какое-то… несчастие, — ответил Клим. Слово несчастие он произнес не сразу, нетвердо, подумав, что надо бы
сказать другое слово, но в голове его что-то шумело, шипело, и слова не шли на язык.
— Передавили
друг друга. Страшная штука. Вы — видели? Черт… Расползаются с поля люди и оставляют за собой трупы. Заметили вы: пожарные едут с колоколами, едут и — звонят! Я говорю: «Подвязать надо, нехорошо!» Отвечает: «Нельзя». Идиоты с колокольчиками… Вообще, я
скажу…
«Раздавили и — любуются фальшфейерами, лживыми огнями. Макаров прав: люди — это икра. Почему не я
сказал это, а — он?.. И Диомидов прав, хотя глуп: людям следует разъединиться, так они виднее и понятней
друг другу. И каждый должен иметь место для единоборства. Один на один люди удобопобеждаемее…»
— Помяты ребра. Вывихнута рука. Но — главное — нервное потрясение… Он всю ночь бредил: «Не давите меня!» Требовал, чтоб разогнали людей дальше
друг от
друга. Нет,
скажи — что же это?
— Врешь ты, Солиман, — громко и грубо
сказал Иноков; он и еще
сказал что-то, но слова его заглушил
другой голос...
— Клюнем, —
сказал Кутузов, подвигая Климу налитую рюмку, и стал обильно смазывать ветчину горчицей, настолько крепкой, что она щипала ноздри Самгина. — Обман зрения, —
сказал он, вздохнув. — Многие видят в научном социализме только учение об экономической эволюции, и ничем
другим марксизм для них не пахнет. За ваше здоровье!
— Вот — дура! Почти готова плакать, —
сказала она всхлипнув. — Знаешь, я все-таки добилась, что и он влюбился, и было это так хорошо, такой он стал… необыкновенно удивленный. Как бы проснулся, вылез из мезозойской эры, выпутался из созвездий, ручонки у него длинные, слабые, обнимает, смеется… родился второй раз и — в
другой мир.
— Это он сам
сказал: родился вторично и в
другой мир, — говорила она, смахивая концом косы слезы со щек. В том, что эта толстенькая девушка обливалась слезами, Клим не видел ничего печального, это даже как будто украшало ее.
Заплетая
другую косу, Алина
сказала...
— Пробовал я там говорить с людями — не понимают. То есть — понимают, но — не принимают. Пропагандист я — неумелый, не убедителен. Там все индивидуалисты… не пошатнешь! Один
сказал: «Что ж мне о людях заботиться, ежели они обо мне и не думают?» А
другой говорит: «Может, завтра море смерти моей потребует, а ты мне внушаешь, чтоб я на десять лет вперед жизнь мою рассчитывал». И все в этом духе…
Он вышел вместе с Айно. Самгины переглянулись, каждый ожидал, что
скажет другой. Дмитрий подошел к стене, остановился пред картиной и
сказал тихо...
— О, —
сказала Айно. — Как вы пойдете? Есть у вас
другие брюки? Нет? Вам нельзя идти на вокзал!
Клим
сказал, что он еще не видел ни того, ни
другого.
— И
другую продаст, — уверенно
сказала старуха.
— Выпейте с нами, мудрец, — приставал Лютов к Самгину. Клим отказался и шагнул в зал, встречу аплодисментам. Дама в кокошнике отказалась петь, на ее место встала
другая, украинка, с незначительным лицом, вся в цветах, в лентах, а рядом с нею — Кутузов. Он снял полумаску, и Самгин подумал, что она и не нужна ему, фальшивая серая борода неузнаваемо старила его лицо. Толстый маркиз впереди Самгина
сказал...
— Не провожал, а открыл дверь, — поправила она. — Да, я это помню. Я ночевала у знакомых, и мне нужно было рано встать. Это — мои
друзья, —
сказала она, облизав губы. — К сожалению, они переехали в провинцию. Так это вас вели? Я не узнала… Вижу — ведут студента, это довольно обычный случай…
Варвара утомленно закрыла глаза, а когда она закрывала их, ее бескровное лицо становилось жутким. Самгин тихонько дотронулся до руки Татьяны и, мигнув ей на дверь, встал. В столовой девушка начала расспрашивать, как это и откуда упала Варвара, был ли доктор и что
сказал. Вопросы ее следовали один за
другим, и прежде, чем Самгин мог ответить, Варвара окрикнула его. Он вошел, затворив за собою дверь, тогда она, взяв руку его, улыбаясь обескровленными губами, спросила тихонько...
— Он еще есть, — поправил доктор, размешивая сахар в стакане. — Он — есть, да! Нас, докторов, не удивишь, но этот умирает… корректно, так
сказать. Как будто собирается переехать на
другую квартиру и — только. У него — должны бы мозговые явления начаться, а он — ничего, рассуждает, как… как не надо.
Ему уже хотелось
сказать Варваре какое-то необыкновенное и решительное слово, которое еще более и окончательно приблизило бы ее к нему. Такого слова Самгин не находил. Может быть, оно было близко, но не светилось, засыпанное множеством
других слов.
— Четвертную, —
сказал человек, не повышая голоса, и начал жевать, держа в одной руке нож,
другой подкатывая к себе арбуз.
Помирились, и Самгину показалось, что эта сцена плотнее приблизила Варвару к нему, а на
другой день, рано утром, спускаясь в долину Арагвы, пышно одетую зеленью, Клим даже нашел нужным
сказать Варваре...
— Это — кто? — спросил он, указывая подбородком на портрет Шекспира, и затем
сказал таким тоном, как будто Шекспир был личным его
другом...
В глазах Самгина все качалось, подпрыгивало, мелькали руки, лица, одна из них сорвала с него шляпу,
другая выхватила портфель, и тут Клим увидал Митрофанова, который, оттолкнув полицейского,
сказал спокойно...
В
другой раз она
сказала...
— Не твое дело, —
сказал один, похожий на Вараксина, а
другой, с лицом старого солдата, миролюбиво объяснил...
— Ты забыл, что я — неудавшаяся актриса. Я тебе прямо
скажу: для меня жизнь — театр, я — зритель. На сцене идет обозрение, revue, появляются, исчезают различно наряженные люди, которые — как ты сам часто говорил — хотят показать мне, тебе,
друг другу свои таланты, свой внутренний мир. Я не знаю — насколько внутренний. Я думаю, что прав Кумов, — ты относишься к нему… барственно, небрежно, но это очень интересный юноша. Это — человек для себя…
Я могу уверенно
сказать, что материалисты, при всем их увлечении цифрами, не могли бы сделать мне такое тонко разработанное и убыточное для меня предложение, какое сделали мои
друзья.
— Наше поколение обязано облегчать молодежи ее крестный путь, —
сказал он однажды
другу и сожителю своему Рындину.
Француз не
сказал, каковы эти признаки, но в минуты ожидания
другой женщины Самгин решил, что они уже замечены им в поведении Варвары, — в ее движениях явилась томная ленца и набалованность, раньше не свойственная ей, так набалованно и требовательно должна вести себя только женщина, которую сильно и нежно любят.