Неточные совпадения
Юноша был более изумлен, чем обрадован,
и в первую минуту решительно
не мог сообразить, кто это ему устроил
такой сюрприз.
Ты хоть
и большой был «школа»,
и мы с тобой, случалось, ссорились, а все-таки, надеюсь, ты
не вспомнишь старика лихом! — прибавил с чувством директор, улыбаясь своей ласковой улыбкой.
— О ком же
и заботиться, как
не о своих!
Не о себе же! — усмехнулся он. — А ты, Володя, завтра-то пораньше ко мне забеги… Вместе просмотрим реестрик, какой я составил… Может, что
и пропустил,
так ты скажешь… Кстати,
и часы золотые возьмешь… я их приготовил к производству, а приходится раньше отдавать…
Володя стоял минут пять, в стороне от широкой сходни, чтобы
не мешать матросам, то
и дело проносящим тяжелые вещи,
и посматривал на кипучую работу, любовался рангоутом
и все более
и более становился доволен, что идет в море,
и уж мечтал о том, как он сам будет капитаном
такого же красавца-корвета.
— Точно
так, Владимир Ашанин! — громко, сердечно
и почему-то весело отвечал Володя
и сразу почувствовал себя как-то просто
и легко,
не чувствуя никакого страха
и волнения, как только встретил этот спокойно-серьезный, вдумчивый
и в то же время необыкновенно мягкий, проникновенный взгляд больших серых глаз капитана.
— А зачем ему больше? Он
не такая стрекоза, как ты! — шутливо заметил адмирал, стоявший у дверей. — Койка есть, где спать,
и отличное дело… А захотел гулять, — палуба есть… Прыгай там.
—
Не сахарный он…
не отсыреет, Мария Петровна… В прежние времена
и не в
таких каютах живали.
Вон в этой маленькой каютке, рядом с той, в которой помещаются батюшка
и Володя, на койке сидит пожилой, волосатый артиллерист с шестилетним сынишкой на руках
и с необыкновенной нежностью, которая
так не идет к его на вид суровому лицу, целует его
и шепчет что-то ласковое… Тут же
и пожилая женщина — сестра, которой артиллерист наказывает беречь «сиротку»…
Старший офицер, похожий на «Черномора», — одинокий холостяк, которого никто
не провожал,
так как родные его жили где-то далеко, в провинции, на юге, — предложил адмиралу
и дамам занять диван; но адмирал просил
не беспокоиться
и тотчас же перезнакомился со всеми офицерами, пожимая всем руки.
— Хитрите… хитрите… Я знаю, что вам пришло в голову…
Так вы выкиньте эти пустяки из головы. Никогда «Коршун»
не перевернется…
И нельзя ему перевернуться… Законы механики… Вот у Володи спросите… Он эти законы знает, а я позабыл.
С какой-то старушкой сделалось дурно,
и ее перенесли на руках. А хорошенькая блондинка
так и повисла на шее мужа, точно
не хотела с ним расстаться.
Так откажемся, господа, теперь же от этого права,
и пусть на «Коршуне»
не будет ни одного позорно наказанного…
—
Не спорю, что трудно, но все-таки надо внушить им, что это нельзя… Пусть
и матросы знают об этом…
—
И, кроме того, — уже менее строгим тоном продолжал старший офицер, —
не очень-то распускайте свои языки. Вы оба
так ругаетесь, что только ахнешь… Откуда только у вас эта гадость берется?.. Смотри… остерегайтесь. Капитан этого
не любит… Ну, ступайте
и передайте всем унтер-офицерам то, что я сказал! — заключил Андрей Николаевич, хорошо сознавая тщету последнего своего приказания.
—
И опять же,
не моги сказать слова… Какая
такая это новая мода, Захарыч?..
Что же касается до того, чтобы
не тронуть матроса, то, несмотря на одобрение этого распоряжения в принципе многими, особенно, фельдшером
и писарем, большинство нашло, что, безусловно, исполнить
такое приказание решительно невозможно
и что — как-никак, а учить иной раз матроса надо, но, конечно, с опаской,
не на глазах у начальства, а в тайности, причем, по выражению боцмана Никифорова, бить следовало
не зря, а с «рассудком», чтобы
не «оказывало» знаков
и не вышло каких-нибудь кляуз.
Машина была застопорена. Винт поднят из воды, чтобы
не мешать ходу,
и укреплен в
так называемом винтовом колодце.
Володя посмотрел на свои часы
и увидал, что остается еще целых десять минут. О, господи, он отлично мог бы проспать по крайней мере пять минут, если бы его
не разбудил
так рано Ворсунька.
«Разве вперед смотреть?», — думал он,
и ему казалось, что он должен это сделать. Ведь часовые могут задремать или просто так-таки прозевать огонь встречного судна,
и корвет вдруг врежется в его бок… Он, Володя Ашанин, обязан предупредить
такое несчастие…
И ему хотелось быть
таким спасителем.
И хоть он никому ничего
не скажет, но все узнают, что это он первый увидал огонь,
и капитан поблагодарит его.
Убедившись, наконец, после двух-трех появлений с целью «проветриться» среди ночи, что у молодого мичмана все исправно, что паруса стоят хорошо, что реи правильно обрасоплены [Обрасопить — повернуть реи
так, чтобы паруса стояли наивыгоднейшим образом относительно ветра.]
и, главное, что ветер
не свежеет, старший офицер часу во втором решился идти спать.
— Ишь, ведь смола этот кадет…
так и приставал. Думает, что без него люди
не справляют службы. То
и дело подходил, когда мы с Ивановым сидели на часах…
Не заснули ли, мол…
И все, братцы, ему огни в глазах мерещились… Шалый какой-то.
— Это он
так, с непривычки… Молоденький… глупый еще… думает: на вахте егозить надо… А барчук, должно, хороший… Ворсунька, евойный вестовой, сказывал, что добер
и простой… нашим братом
не брезговает.
— Так-то оно
так, ваше благородие, а все-таки, если
не здря, а за дело, никак без эстого невозможно. Я вот, барин, пятнадцать лет во флоте околачиваюсь, всего навидался, но чтобы без боя —
не видал…
И никак без него невозможно! — тоном, полным глубокого убеждения, повторил старый матрос.
— То-то учивали
и людей истязали, братец ты мой. Разве это по-божески? Разве от этого самого наш брат матрос
не терпел
и не приходил в отчаянность?.. А, по-моему, ежели с матросом по-хорошему,
так ты из него хоть веревки вей…
И был, братцы мои, на фрегате «Святый Егорий»
такой случай, как одного самого отчаянного, можно сказать, матроса сделали человеком от доброго слова… При мне дело было…
— То-то
и есть… Ну
и драли же его
таки довольно часто, драли, можно сказать, до бесчувствия… Жалели хорошего матроса судить судом
и в арестантские роты отдавать
и, значит, полагали выбить из него всю его дурь жестоким боем, братцы… Случалось, линьков по триста ему закатывали, замертво в лазарет выносили с изрытой спиной… Каких только мучениев
не принимал… Жалеешь
и только диву даешься, как это человек выносит…
— Ну, вот, этот самый Барабанов, как услыхал, что Егорка хвастает,
и говорит — тоже упрямый человек был: «Посмотрим, кто кого; я, говорит, его, подлеца, исправлю, я, говорит,
и не таких покорял…»
И стал он с этого самого дня Кирюшкина вовсе изводить… Каждый день при себе драл на баке как Сидорову козу.
Володя слушал в волнении, полный негодования. Он
не мог себе
и представить, чтобы могли быть
такие ужасные вещи.
—
И хоть бы что, — продолжал Бастрюков, — Егорка только приходил в большую отчаянность… Наконец, братцы вы мои, видит Барабанов, что нет с Кирюшкиным никакого сладу
и что допорет он его до смерти, пожалуй, еще в ответе будет, — адмирал у нас на эскадре законный человек был, — пошел к капитану
и докладывает: «
Так мол,
и так. Никак
не могу я этого мерзавца исправить; дозвольте, говорит, по форме арестантом сделать, потому, говорит, совсем беспардонный человек»…
Пробило шесть склянок. Еще оставалось две. Володя ужасно устал ходить
и прислонился к борту. Но только что он выбрал удобное положение, как почувствовал, что вот-вот
и он сейчас заснет. Дрема
так и звала его в свои объятия. У борта за ветром
так было хорошо… ветер
не продувал…
И он уже невольно стал клевать носом
и уж, кажется, минуту-другую был в полусознательном состоянии, как вдруг мысль, что он на вахте
и заснул, заставила его вздрогнуть
и поскорее уйти от предательского борта.
— Это
так только оказывает.
И кливер стоит форменно,
не извольте сумлеваться, — говорит боцман с снисходительной почтительностью.
Радостно отдавались эти удары в его сердце
и далеко
не так радостно для матросов: они стояли шестичасовые вахты,
и смена им была в шесть часов утра. Да
и подвахтенным оставалось недолго спать. В пять часов вся команда вставала
и должна была после утренней молитвы
и чая начать обычную утреннюю чистку
и уборку корвета.
Здесь, наверху, на ветре, ощущения морской болезни были
не так мучительны, как в душной каюте,
и качка хотя
и казалась страшнее, но переносить ее было легче.
— Внизу разлимонит… Уж
такая здесь толчея… Это
не то что океанская качка… Та благородная качка, правильная
и даже приятная, а эта самая что ни на есть подлая.
Но волна
таки ворвалась, чуть было
не смыла висевший на боканцах [Боканцы, или шлюп-балки — слегка изогнутые железные брусья, на которых висят гребные суда.] катер
и обдала матросов.
— Деревня ты как есть глупая!.. Потопнуть?!
И не такие штурмы бывают, а корабли
не тонут. «Конверт» наш, небось, крепок…
И опять же капитан у нас башковатый… твердо свое дело понимает… Погляди, какой он стоит… Нешто стоял бы он
так, если бы опаска была…
— То-то оно
и есть! — подтвердил Митрич
и после минуты молчания прибавил, обращаясь ко всем: — давечь, в ночь, как рифы брали, боцман хотел было искровянить одного матроса… Уже раз звезданул… А около ардимарин случись…
Не моги, говорит, Федотов, забижать матроса, потому, говорит,
такой приказ капитанский вышел, чтобы рукам воли
не давать.
Володя
так же страдал теперь, как
и его сожитель по каюте,
и,
не находя места,
не зная, куда деваться, как избавиться от этих страданий, твердо решил, как только «Коршун» придет в ближайший порт, умолять капитана дозволить ему вернуться в Россию. А если он
не отпустит (хотя этот чудный человек должен отпустить), то он убежит с корвета. Будь что будет!
Но корвет качало
и качало почти
так же, как вчера, а между тем Ашанин
не испытывал никакого неприятного ощущения.
— А я, батюшка,
так нисколько
не чувствую качки, точно ее
и нет! — с счастливым
и радостным чувством говорил Ашанин. — А вчера-то… Впрочем, это может быть пока, а когда встану…
— А вы уж изволили встать? А я только что хотел вас побудить… Да как же, барин, у вас сапоги
не чищены…
и платье тоже… Я утром рано заходил,
так боялся обеспокоить…
И поп стонет…
—
Не всем быть
таким быком, как ты…
И фамилия-то у тебя
такая: Быков! — раздался с койки раздраженный голос.
— Д-д-д-а, было-таки.
Не дай бог, какая ночь… Совсем страшная… Ну, да с нашим «голубем»
и страху словно меньше
и завсегда обнадеженность есть. Он башковатый…
и не в
такую штурму вызволит.
А который ежели говорит, что ничего
не боится,
так это он, милый барин, куражится
и людей обманывает.
А я
так полагаю, что
и капитан наш — уж на что смелый, а
и тот бури боится, хотя по своему званию
и не показывает страху людям…
Но ведь могло
и не быть
такого судна именно в этой маленькой точке моря, где медленно умирала горсточка моряков.
Перед обедом, то есть в половине двенадцатого часа, когда
не без некоторой торжественности выносилась на шканцы в предшествии баталера большая ендова с водкой
и раздавался общий свист в дудки двух боцманов
и всех унтер-офицеров,
так называемый матросами «свист соловьев», призывавший к водке, — матросы, подмигивая
и показывая на раскрытый рот, звали гостей наверх.
— Они по-нашему, братцы,
не привычны, — авторитетно говорит фор-марсовый Ковшиков, рыжий, с веснушками, молодой парень, с добродушно-плутоватыми смеющимися глазами
и забубенным видом лихача
и забулдыги-матроса. — Я пил с ими, когда ходил на «Ласточке» в заграницу… Нальет это он в рюмочку рому или там абсини [Абсент.] —
такая у них есть водка —
и отцеживает вроде быдто курица, а чтобы сразу —
не согласны! Да
и больше все виноградное вино пьют.
И находя, что Жак ест
не так, как бы следовало есть здоровому парнишке, Бастрюков обратился к Ковшикову...
И так как мальчик-француз
не понимал, чего от него хотят, то Ковшиков прибегнул к наглядному объяснению. Взяв в одну руку кусок солонины
и указывая другой на крошево Бастрюкова, он сунул свой кусок в рот
и повторял...
Лондон положительно ошеломил его своей, несколько мрачной, подавляющей грандиозностью
и движением на улицах толпы куда-то спешивших людей, деловитых, серьезных
и с виду
таких же неприветливых, как
и эти прокоптелые серые здания
и как самая погода: серая, пронизывающая, туманная, заставляющая зажигать газ на улицах
и в витринах магазинов чуть ли
не с утра. Во все время пребывания в Лондоне Володя ни разу
не видел солнца, а если
и видел, то оно казалось желтым пятном сквозь густую сетку дыма
и тумана.