Неточные совпадения
Володя стоял минут пять, в стороне от широкой сходни, чтобы не мешать матросам, то и дело проносящим тяжелые вещи, и посматривал на кипучую работу, любовался рангоутом и все более и более становился доволен, что идет в море, и уж мечтал о том, как он сам
будет капитаном такого же красавца-корвета.
— Отпустите руку, пожалуйста, и стойте вольно. Я не корпусная крыса! — проговорил смеясь лейтенант и в ответ не приложил руки к козырьку, а, по обычаю моряков, снял фуражку и раскланялся. —
Капитан только что
был наверху. Он, верно, у себя в каюте! Идите туда! — любезно сказал моряк.
Володя поблагодарил и, осторожно ступая между работающими людьми, с некоторым волнением спускался по широкому, обитому клеенкой трапу [Трап — лестница.], занятый мыслями о том, каков
капитан — сердитый или добрый. В это лето, во время плавания на корабле «Ростислав», он служил со «свирепым»
капитаном и часто видел те ужасные сцены телесных наказаний, которые произвели неизгладимое впечатление на возмущенную молодую душу и
были едва ли не главной причиной явившегося нерасположения к морской службе.
В большой каюте
капитана не
было. Володя постоял несколько мгновений и кашлянул.
Володя ушел от
капитана, почти влюбленный в него, — эту влюбленность он сохранил потом навсегда — и пошел разыскивать старшего офицера. Но найти его
было не так-то легко. Долго ходил он по корвету, пока, наконец, не увидал на кубрике [Кубрик — матросское помещение в палубе, передней части судна.] маленького, широкоплечего и плотного брюнета с несоразмерно большим туловищем на маленьких ногах, напоминавшего Володе фигурку Черномора в «Руслане», с заросшим волосами лицом и длинными усами.
В маленькой каюте, в которой помещалось восемь человек, и где стол занимал почти все свободное пространство,
было тесно, но зато весело. Юные моряки шумно болтали о «Коршуне», о
капитане, о Париже и Лондоне, куда все собирались съездить, о разных прелестных местах роскошных тропических стран, которые придется посетить, и
пили чай стакан за стаканом, уничтожая булки с маслом.
К восьми часам утра, то
есть к подъему флага и гюйса [Гюйс — носовой флаг [на военных кораблях поднимается во время стоянки на якоре]. — Ред.], все — и офицеры, и команда в чистых синих рубахах —
были наверху. Караул с ружьями выстроился на шканцах [Шканцы — часть палубы между грот-мачтой и ютом.] с левой стороны. Вахтенный начальник, старший офицер и только что вышедший из своей каюты
капитан стояли на мостике, а остальные офицеры выстроились на шканцах.
Через двадцать минут пароход пристал к борту корвета. Положена
была сходня, и несколько десятков лиц сошли на палубу. Вызванный для встречи двух приехавших адмиралов караул отдавал им честь, и их встретили
капитан и вахтенный офицер.
— Ну, пойди, покажи-ка нам твою конурку, Володя, — говорил маленький адмирал, подходя к Володе после нескольких минут разговора с
капитаном. — А ваш корвет в образцовом порядке, — прибавил адмирал, окидывая своим быстрым и знающим морским глазом и палубу, и рангоут. — Приятно
быть на таком судне.
Кроме вахтенной службы, Володя
был назначен в помощь к офицеру, заведующему кубриком, и самостоятельно заведывать капитанским вельботом и отвечать за его исправность. Затем, по судовому расписанию, составленному старшим офицером, во время авралов, то
есть таких работ или маневров, которые требуют присутствия всего экипажа, молодой моряк должен
был находиться при
капитане.
Володя ушел весьма довольный, что назначен в пятую вахту к тому самому веселому и жизнерадостному мичману, который так понравился с первого же раза и ему, и всем Ашаниным. А главное, он
был рад, что назначен во время авралов состоять при
капитане, в которого уже
был влюблен.
И эта влюбленность дошла у юноши до восторженности, когда дня через три по выходе из Кронштадта однажды утром Ашанин
был позван к
капитану вместе с другими офицерами и гардемаринами, кроме стоявших на вахте.
У Володи и у большинства молодых людей восторженно сияли лица и горячей бились сердца… Эта речь
капитана, призывающая к гуманности в те времена, когда еще во флоте телесные наказания
были во всеобщем употреблении, отвечала лучшим и благороднейшим стремлениям молодых моряков, и они глядели на этого доброго и благородного человека восторженными глазами, душевно приподнятые и умиленные.
Быть может, и даже наверное, не все господа офицеры разделяли мнение
капитана, но все ответили, что согласны на предложение командира.
— И вы увидите, господа, какая лихая у нас
будет команда! — воскликнул
капитан. — Не правда ли, Андрей Николаевич? — обратился он к старшему офицеру.
Многие офицеры, недовольные этой просьбой, равносильной приказанию, молчали, видимо, далеко не сочувственно и чувствовали, как
будет им трудно избавиться от прежних привычек. Но делать
было нечего. Приходилось подчиняться и утешаться возможностью утолять свой служебный гнев хотя бы тайком, если не открыто, чтобы не навлечь на себя неудовольствия
капитана. Не особенно
был, кажется, доволен и старший офицер, довольно фамильярно в минуты вспышек обращавшийся с матросскими физиономиями.
Видимо, это дело
было близко сердцу
капитана. Он объяснил молодым людям подробный план занятий, начиная с обучения грамоте, арифметике и кончая разными объяснительными чтениями, приноровленными к понятиям слушателей, вполне уверенный, что господа гардемарины охотно поделятся своими знаниями и
будут усердными учителями.
Кроме того, я попрошу вас ознакомиться и с машиной корвета и знать ее, чтоб потом, когда вам придется
быть капитанами, не
быть в руках механиков.
Ничего подобного не слыхали они никогда ни от корпусных педагогов, ни от
капитанов, с которыми плавали,
бывши кадетами…
Эта проповедь человечности, этот призыв к знанию
были чем-то неслыханным во флоте в те времена. Чем-то хорошим и бодрящим веяло от этих речей
капитана, и служба принимала в глазах молодых людей более широкий, осмысленный характер, чуждый всякого угнетения и произвола.
А
капитан, слушая все эти словечки, серьезный и сдержанный, стоял на мостике и только морщился. Все, слава богу,
было исправлено — кливер с шумом взвился.
«Разве вперед смотреть?», — думал он, и ему казалось, что он должен это сделать. Ведь часовые могут задремать или просто так-таки прозевать огонь встречного судна, и корвет вдруг врежется в его бок… Он, Володя Ашанин, обязан предупредить такое несчастие… И ему хотелось
быть таким спасителем. И хоть он никому ничего не скажет, но все узнают, что это он первый увидал огонь, и
капитан поблагодарит его.
Старший офицер спустился в свою каюту, хотел,
было, раздеться, но не разделся и, как
был — в пальто и в высоких сапогах, бросился в койку и тотчас же заснул тем тревожным и чутким сном, которым обыкновенно спят
капитаны и старшие офицеры в море, всегда готовые выскочить наверх при первой тревоге.
— То-то и
есть. Отлежится в лазарете и опять за свои дела… да еще куражится: меня, говорит, никакой бой не возьмет… Я, говорит, им покажу, каков я
есть! Это он про
капитана да про старшего офицера… Хорошо. А старшим офицером у нас в те поры
был капитан-лейтенант Барабанов — может, слыхал, Аксютин?
— И хоть бы что, — продолжал Бастрюков, — Егорка только приходил в большую отчаянность… Наконец, братцы вы мои, видит Барабанов, что нет с Кирюшкиным никакого сладу и что допорет он его до смерти, пожалуй, еще в ответе
будет, — адмирал у нас на эскадре законный человек
был, — пошел к
капитану и докладывает: «Так мол, и так. Никак не могу я этого мерзавца исправить; дозвольте, говорит, по форме арестантом сделать, потому, говорит, совсем беспардонный человек»…
«Повремените, — это он
капитана просит, — такого лихого матроса в арестанты назначать; я, говорит,
быть может, его исправлю».
Тоже, значит, и в
капитане морская душа
была.
Действительно,
было что-то грандиозное и словно бы загадочное в этой дикой мощи рассвирепевшей стихии, с которой боролась горсточка людей, управляемая одним человеком —
капитаном, на маленьком корвете, казавшемся среди необъятного беснующегося моря какой-то ничтожной скорлупкой, поглотить которую, казалось, так легко, так возможно.
Это спокойствие как-то импонировало и невольно передавалось всем бывшим на палубе. Глядя на это умное и проникновенное лицо
капитана, который весь
был на страже безопасности «Коршуна» и его экипажа, даже самые робкие сердца моряков бились менее тревожно, и в них вселялась уверенность, что
капитан справится со штормом.
Молодой лейтенант, видимо,
был несколько взволнован, хотя и старался скрыть это. Но Володя заметил это волнение и в побледневшем лице лейтенанта, и в его тревожном взгляде, который то и дело пытливо всматривался то в
капитана, то в старшего штурмана, словно бы желая на их лицах прочесть, нет ли серьезной опасности, и выдержит ли корвет эту убийственную трепку.
— Деревня ты как
есть глупая!.. Потопнуть?! И не такие штурмы бывают, а корабли не тонут. «Конверт» наш, небось, крепок… И опять же
капитан у нас башковатый… твердо свое дело понимает… Погляди, какой он стоит… Нешто стоял бы он так, если бы опаска
была…
Володя так же страдал теперь, как и его сожитель по каюте, и, не находя места, не зная, куда деваться, как избавиться от этих страданий, твердо решил, как только «Коршун» придет в ближайший порт, умолять
капитана дозволить ему вернуться в Россию. А если он не отпустит (хотя этот чудный человек должен отпустить), то он убежит с корвета.
Будь что
будет!
Володя вбежал в каюту и увидал
капитана, крепко спавшего на диване. Он
был одет. Лицо его, бледное, истомленное, казалось при сне совсем болезненным, осунувшимся и постаревшим. Еще бы! Сколько ночей не спал он.
Капитан быстро вскочил с дивана, взял со стола фуражку и, как
был, в одном сюртуке, бросился из каюты.
Лейтенант Поленов, который должен
был ехать на баркасе, получив от
капитана соответствующие инструкции, приказал баркасным садиться на баркас. Один за одним торопливо спускались по веревочному трапу двадцать четыре гребца, прыгали в качающуюся у борта большую шлюпку и рассаживались по банкам.
Было взято несколько одеял, пальто, спасательных кругов и буйков, бочонок пресной воды и три бутылки рома. Приказано
было и ром и воду давать понемногу.
Помощник
капитана, здоровенный бретонец, который
был бодрее других, слабым голосом рассказал, что они двое суток провели на мачте без пищи, без воды.
Мокрые и возбужденные вышли на палубу гребцы и
были встречены
капитаном.
Тем временем доктор вместе со старшим офицером занимались размещением спасенных.
Капитана и его помощника поместили в каюту, уступленную одним из офицеров, который перебрался к товарищу; остальных — в жилой палубе. Всех одели в сухое белье, вытерли уксусом,
напоили горячим чаем с коньяком и уложили в койки. Надо
было видеть выражение бесконечного счастья и благодарности на всех этих лицах моряков, чтобы понять эту радость спасения. Первый день им давали
есть и
пить понемногу.
Тотчас же спустили баркас и предложили французам собираться. Сборы бедных моряков
были недолги. Старик-капитан
был тронут до слез, когда при прощании ему
была выдана собранная в кают-компании сумма в триста франков для раздачи матросам, и вообще прощанье
было трогательное.
Ровно в десять часов боцман Федотов просвистал в дудку и крикнул: «На молитву!», и скоро палуба
была полна матросскими белыми рубахами. Впереди в полной парадной форме стояли
капитан, офицеры и гардемарины. Все
были тут, кроме вахтенных.
Команда разошлась. Просвистали к водке как-то особенно громко и весело сегодня. По случаю праздника разрешено
было выпить по второй чарке, пожалованной
капитаном.
— Какой нации
был капитан?
Капитан,
было, хотел сняться вечером, но этот день
был днем Нового года, и потому уход
был отложен до рассвета.
— А то как же? И мне попадало, как другим… Бывало, на секунд, на другой запоздают матросы закрепить марсель, так он всех марсовых на бак, а там уж известно — линьками бьют, и без жалости, можно сказать, наказывали… Я марсовым
был. Лют
был капитан, а все же и над им правда верх взяла. Без эстого нельзя, чтобы правда не забрала силы… а то вовсе бы житья людям не
было, я так полагаю…
При виде
капитана старший офицер снял, по морскому обычаю, фуражку и раскланялся с ним с несколько преувеличенной служебной почтительностью морского служаки. В ней, впрочем, не
было ничего заискивающего или унизительного; этим почтительным поклоном старший офицер не только приветствовал уважаемого человека, но и чествовал в лице его авторитет
капитана.
В кают-компании
пьют чай и идут довольно оживленные разговоры и воспоминания о прежних плаваниях, о
капитанах и адмиралах.
Старший штурман, сухой и старенький человек, проплававший большую часть своей жизни и видавший всякие виды, один из тех штурманов старого времени, которые
были аккуратны, как и пестуемые ими хронометры, пунктуальны и добросовестны, с которыми, как в старину говорили,
капитану можно
было спокойно спать, зная, что такой штурман не прозевает ни мелей, ни опасных мест, вблизи которых он чувствует себя беспокойным, — этот почтенный Степан Ильич торопливо допивает свой третий стакан, докуривает вторую толстую папиросу и идет с секстаном наверх брать высоты солнца, чтобы определить долготу места.
Рядом с ним ловит солнышко и его помощник, младший штурманский офицер, и Володя, обязанный, как стоявший на вахте с 4 до 8 часов, сделать наблюдения и представить
капитану после полудня вычисленные по высотам солнца широту и долготу, в которых
будет находиться корвет в полдень.
Старший штурман обвел кружком точку на карте и собирался
было уходить, как
капитан сказал...
— Надеюсь, этого не
будет, — отвечал
капитан, — мы пересечем его, руководствуясь картами Мори [Карты
капитана американского флота Мори, на которых, на основании наблюдений, означено, в каких широтах нужно пересекать экватор, рассчитывая встретить более узкую штилевую полосу.], в том месте, где штилевая полоса в этом месяце наиболее узка…