Неточные совпадения
Но и тогда, когда жестокость
была в обычае, я не
был жесток, и на моей душе нет упрека в загубленной
жизни…
Юный мичман Лопатин, представленный Володей своим, старался занимать дам. Румяный, жизнерадостный и счастливый, каким может
быть только двадцатилетний молодой человек на заре
жизни, полный надежд от будущего, он
был необыкновенно весел и то и дело смеялся.
Для многих из этих юнцов, бывших на «Коршуне», этот день
был, так сказать, днем просветления и таким лучезарным остался на всю их
жизнь.
Здесь положение казалось несравненно серьезнее, чем
было в действительности, и адская качка наводила на мрачные мысли юношу, испытывавшего первый раз в
жизни серьезную трепку.
— Я, господа, плаваю тридцать пять лет, кое-что видел в своей
жизни, разбивался у берегов Африки, выдержал несколько ураганов,
был на горевшем корабле, но все это ничто в сравнении с этими двумя днями…
Этот громадный муравейник людей, производящих колоссальную работу, делал впечатление чего-то сильного, могучего и в то же время страшного. Чувствовалось, что здесь, в этой кипучей деятельности, страшно напрягаются силы в борьбе за существование, и горе слабому — колесо
жизни раздавит его, и, казалось, никому не
будет до этого дела. Торжествуй, крепкий и сильный, и погибай, слабый и несчастный…
И подарки и карточки (несколько штук их назначалось товарищам в морском корпусе)
были отправлены вместе с громадным письмом в Петербург, а за два дня до ухода из Гревзенда и Володя получил толстый конверт с знакомым почерком родной материнской руки и, полный радости и умиления, перечитывал эти строки длинного письма, которое перенесло его в маленькую квартиру на Офицерской и заставило на время жить
жизнью своих близких.
Впечатлительного и отзывчивого юношу слишком уже захватили и заманчивая прелесть морской
жизни с ее опасностями, закаляющими нервы, с ее борьбой со стихией, облагораживающей человека, и жажда путешествий, расширяющих кругозор и заставляющих чуткий ум задумываться и сравнивать. Слишком возбуждена
была его любознательность уже и тем, что он видел, а сколько предстоит еще видеть новых стран, новых людей, новую природу!
— Господи! Как хорошо! — невольно прошептал юноша. И, весь душевно приподнятый, восторженный и умиленный, он отдался благоговейному созерцанию величия и красоты беспредельного океана. Нервы его трепетали, какая-то волна счастья приливала к его сердцу. Он чувствовал и радость и в то же время внутреннюю неудовлетворенность. Ему хотелось
быть и лучше, и добрее, и чище. Ему хотелось обнять весь мир и никогда не сделать никому зла в
жизни.
Старший штурман, сухой и старенький человек, проплававший большую часть своей
жизни и видавший всякие виды, один из тех штурманов старого времени, которые
были аккуратны, как и пестуемые ими хронометры, пунктуальны и добросовестны, с которыми, как в старину говорили, капитану можно
было спокойно спать, зная, что такой штурман не прозевает ни мелей, ни опасных мест, вблизи которых он чувствует себя беспокойным, — этот почтенный Степан Ильич торопливо допивает свой третий стакан, докуривает вторую толстую папиросу и идет с секстаном наверх брать высоты солнца, чтобы определить долготу места.
— Ну, Ашанин, сегодня вы настоящий ураган видели, один из тех ураганов, которые не забываются во всю
жизнь! — проговорил капитан, когда вечером Ашанин
был послан к капитану в каюту с каким-то докладом с вахты.
В этих-то роскошных домах европейского города и живут хозяева острова — голландцы и вообще все пребывающие здесь европейцы, среди роскошного парка, зелень которого умеряет зной, в высокой, здоровой местности, окруженные всевозможным комфортом, приноровленным к экваториальному климату, массой туземцев-слуг, баснословно дешевых, напоминая своим несколько распущенным образом
жизни и обстановкой плантаторов Южной Америки и, пожалуй, богатых бар крепостного времени, с той только разницей, что обращение их с малайцами, несмотря на презрительную высокомерность европейца к темной расе, несравненно гуманнее, и сцены жестокости, подобные тем, какие бывали в рабовладельческих штатах или в русских помещичьих усадьбах
былого времени, здесь немыслимы: во-первых, малайцы свободный народ, а во-вторых, в них развито чувство собственного достоинства, которое не перенесет позорных наказаний.
Оба капитана, довольно усердно потягивающие херес и покуривавшие свои пенковые трубочки, расспрашивали своего гостя о России, о тамошних порядках и сами в свою очередь рассказывали различные эпизоды из своей морской
жизни. Так прошел час, и Ашанин,
было, уже думал распроститься с гостеприимными моряками, но старик-капитан снова стал рассказывать о своем недавнем несчастье, и уйти
было неловко.
Но зато
жизнь была самая отчаянная.
И пока эта беспорядочная
жизнь приняла другой, более нормальный характер, масса пришлецов ушла из Калифорнии, и в числе их
было немного, увозивших деньги.
Многое нравилось, но многое
было несимпатичным — именно то всеобщее стремление к богатству во что бы то ни стало, которое, казалось, придавало всей
жизни слишком низменный характер и оставляло слишком мало времени для духовных потребностей.
— Лучше грешить осторожностью, чем
быть беспечным или самонадеянным… Ведь вам, как вахтенному начальнику, доверена
жизнь всех людей на корвете, — прибавил капитан.
Лежа в койке, он долго еще думал о том, как бы оправдать доверие Василия Федоровича,
быть безукоризненным служакой и вообще
быть похожим на него. И он чувствовал, что серьезно любит и море, и службу, и «Коршуна», и капитана, и товарищей, и матросов. За этот год он привязался к матросам и многому у них научился, главное — той простоте отношений и той своеобразной гуманной морали, полной прощения и любви, которая поражала его в людях,
жизнь которых
была не из легких.
Они сошлись, и Володе
был очень симпатичен этот образованный, милый и умный молодой ирландец, который, несмотря на молодость, пережил много тяжелого в
жизни.
Префект-поручик водил Ашанина в деревню, показывал бедную
жизнь анамитов, рассказывал о своих предположениях, о надеждах. Он
был крайне гуманный человек и «анамитист», как насмешливо звали его многие товарищи. Он недурно объяснялся по-анамски, стрелял из лука, привык, как и анамиты, ходить под палящим солнцем без шапки и искренне желал сделать
жизнь подчиненного ему населения сносной. Но большая часть анамитов разъехалась.
Вообще беспорядка
было много. Солдаты стояли в бездействии под ружьем, покуривали трубочки и перекидывались остротами. Саперы наводили мост, а китайцы-кули исполняли черную работу при наводке моста. Офицеры, видимо, волновались желанием скорее прогнать анамитов. Один из охотников — французский капитан — пробовал вброд перейти проток, но эта попытка чуть не стоила ему
жизни.
Довольный, что вернулся жив и невредим из этой первой военной стычки, которую он видел в своей
жизни, он с большим аппетитом
ел яичницу и ветчину, находя обед чрезвычайно вкусным и так же вкусным простое красное вино, и после обеда горячо заспорил с французами, когда речь зашла о Суворове, которого французы называли Sywaroff и находили, что он
был самый заурядный генерал, а не талантливый полководец.
Чуткое ухо Ашанина в этой полушутливой речи уловило горькое чувство старика, обойденного, так сказать,
жизнью только потому, что он
был штурманом.
Молодой и красивый лейтенант не отличался любовью к морскому делу и служил исправно более из самолюбия, чем по влечению; для него чуждо
было море с его таинственностью, ужасом и поэзией. Сибарит по натуре, он с неудовольствием переносил неудобства, невзгоды, а подчас и опасности морской
жизни и, страшно скучавший в разлуке с любимой женой, ждал с нетерпением конца «каторги», как называл он плавание, и не раз говорил, что по возвращении оставит морскую службу, — не по нем она.
— Какая, однако, скотина этот Бонар! Ведь вас могли подстрелить неизвестно за что… Он не должен
был приглашать… И я вас не за тем посылал, чтобы вы рисковали своей
жизнью из-за глупости этого осла… Ну, слава богу, вы целы… Больше я вас к дуракам не пошлю… Да не хотите ли чего-нибудь
выпить? Вы целый час читали; горло, я думаю, пересохло. Чего хотите: лимонаду, аршаду, сельтерской воды…
Он понимал, что в море нельзя делать точные расчеты и, как несколько суеверный человек, никогда не говорил категорически о своих расчетах и предположениях, а всегда с оговорками, вроде «если ничего не случится» или «если все
будет благополучно», зная хорошо, какими неожиданными случайностями и неожиданностями полна морская
жизнь.