Неточные совпадения
В один сумрачный ненастный день, в начале октября 186* года, в гардемаринскую роту морского кадетского корпуса неожиданно вошел директор, старый, необыкновенно простой
и добродушный
адмирал, которого кадеты нисколько не боялись, хотя он
и любил иногда прикинуться строгим
и сердито хмурил густые, нависшие
и седые свои брови, журя какого-нибудь отчаянного шалуна. Но добрый взгляд маленьких выцветших глаз выдавал старика,
и он никого не пугал.
Разумеется, это дядюшка-адмирал, этот старый чудак
и завзятый морской волк, отчаянный деспот
и крикун
и в то же время безграничный добряк, живший одиноким холостяком вместе с таким же, как он, стариком Лаврентьевым, отставным матросом, в трех маленьких комнатках на Васильевском острове, сиявших тем блеском
и той безукоризненной чистотой, какие бывают только на военном корабле, — разумеется, это он удружил племяннику… Недаром он непременно хотел сделать из него моряка.
Это был дядюшка-адмирал, старший брат покойного Ашанина, верный друг
и пестун,
и главная поддержка семьи брата — маленький, низенький, совсем сухонький старичок с гладко выбритым морщинистым лицом, коротко остриженными усами щетинкой
и небольшими, необыкновенно еще живыми
и пронзительными глазами, глубоко сидящими в своих впадинах.
Маленький
адмирал круто остановился, стиснул руку племянника
и, притянув его к себе, поцеловал.
— А то кто же? Конечно, я! — весело отвечал старик, видимо любуясь своим племянником, очень походившим на покойного любимого брата
адмирала. — Третьего дня встретился с управляющим морским министерством, узнал, что «Коршун» идет в дальний вояж [Моряки старого времени называли кругосветное путешествие дальним вояжем.],
и попросил… Хоть
и не люблю я за родных просить, а за тебя попросил… Да… Спасибо министру, уважил просьбу.
И ты, конечно, рад, Володя?
— Что?! Как? Да ты в своем ли уме?! — почти крикнул
адмирал, отступая от Володи
и взглядывая на него своими внезапно загоревшимися глазками, как на человека, действительно лишившегося рассудка. — Тебе выпало редкое счастье поплавать смолоду в океанах, сделаться дельным
и бравым офицером
и повидать свет, а ты не рад… Дядя за него хлопотал, а он… Не ожидал я этого, Володя… Не ожидал… Что же ты хочешь сухопутным моряком быть, что ли?.. У маменьки под юбкой все сидеть? — презрительно кидал он.
С этими словами
адмирал низко поклонился
и даже шаркнул своей маленькой ножкой
и тотчас продолжал...
Чернильной душой быть, а? — перебил дядя-адмирал, казалось, вовсе не огорошенный словами племянника
и даже не вспыливший еще сильнее при этом известии, а только принявший иронический тон.
И, снова меняя тон,
адмирал продолжал...
— Слышал, что превосходный
и образованный морской офицер, — отвечал дядя-адмирал, видимо довольный восторженным настроением племянника.
Никогда в жизни никуда не опаздывавший
и не терпевший, чтобы кто-нибудь опаздывал,
адмирал тотчас же после обеда то
и дело посматривал на свою старинную золотую английскую луковицу
и спрашивал...
И Володя не без удовольствия вынимал из-за борта своей куртки новые золотые часы, подаренные
адмиралом,
и говорил дяде время.
Володя обнимает мать, сестру
и брата, еще раз подбегает к рыдающей няне, чтобы поцеловать ее,
и торопливо спускается с лестницы вместе с
адмиралом, который вызвался проводить племянника на пароход.
— Помни, что ни отец твой, ни я ни в ком не искали
и честно тянули лямку… Надеюсь,
и ты… Извозчик, что ж ты плетешься! — вдруг крикнул
адмирал, когда уже пристань была в виду.
Через двадцать минут пароход пристал к борту корвета. Положена была сходня,
и несколько десятков лиц сошли на палубу. Вызванный для встречи двух приехавших
адмиралов караул отдавал им честь,
и их встретили капитан
и вахтенный офицер.
— Ну, пойди, покажи-ка нам твою конурку, Володя, — говорил маленький
адмирал, подходя к Володе после нескольких минут разговора с капитаном. — А ваш корвет в образцовом порядке, — прибавил
адмирал, окидывая своим быстрым
и знающим морским глазом
и палубу,
и рангоут. — Приятно быть на таком судне.
Все в Володиной каюте было аккуратно прибрано Ворсунькой. Медные ручки комода, обод иллюминатора
и кенкетка, на диво отчищенные, так
и сияли. По стенке, у которой была расположена койка Володи, прибит был мягкий ковер — подарок Маруси,
и на нем красовались в новеньких рамках фотографии матери, сестры, брата, дяди-адмирала
и няни Матрены.
— А зачем ему больше? Он не такая стрекоза, как ты! — шутливо заметил
адмирал, стоявший у дверей. — Койка есть, где спать,
и отличное дело… А захотел гулять, — палуба есть… Прыгай там.
Старика Ашанина знали в Кронштадте по его репутации лихого моряка
и адмирала,
и похвала такого человека что-нибудь да значила.
В низеньком, худощавом старике, старшем штурманском офицере «Коршуна», Степане Ильиче Овчинникове,
адмирал встретил бывшего сослуживца в Черном море, очень обрадовался, подсел к нему,
и они стали вспоминать прошлое, для них одинаково дорогое.
И напрасно дядя-адмирал,
и сам втайне несколько расстроенный, старался подбодрить эту маленькую кучку, окружавшую Володю, своими шутками
и замечаниями. Они теперь не производили впечатления, да
и все чувствовали их неестественность.
— Превосходнейшее судно, Мария Петровна! — подтверждает
и адмирал.
— Ну, так что же? — раздраженно отвечает дядя-адмирал. — Ну, перевернулся, положим,
и по вине людей, так разве значит, что
и другие суда должны переворачиваться?.. Один человек упал, значит,
и все должны падать… Гибель «Лефорта» — почти беспримерный случай во флоте… Раз в сто лет встречается… да
и то по непростительной оплошности…
Адмирал говорит с обычной своей живостью
и несколько кипятится «бабьими рассуждениями», как называл он всякие женские разговоры об опасностях на море.
И эта раздражительность
адмирала несколько успокаивает мать.
Пили за здоровье дам, за всех провожающих, за
адмирала Ашанина, а старик
адмирал провозгласил тост за уходивших моряков
и пожелал им хорошего плавания.
Адмирал быстрым движением привлек племянника к себе, поцеловал, крепко потряс руку
и сказал дрогнувшим голосом...
Благодаря настояниям нашего генерал-адмирала в скором времени выйдет
и закон, но пока офицеры еще пользуются правом телесного наказания…
—
И хоть бы что, — продолжал Бастрюков, — Егорка только приходил в большую отчаянность… Наконец, братцы вы мои, видит Барабанов, что нет с Кирюшкиным никакого сладу
и что допорет он его до смерти, пожалуй, еще в ответе будет, —
адмирал у нас на эскадре законный человек был, — пошел к капитану
и докладывает: «Так мол,
и так. Никак не могу я этого мерзавца исправить; дозвольте, говорит, по форме арестантом сделать, потому, говорит, совсем беспардонный человек»…
В одном из листков была
и лаконичная записка дяди-адмирала: «Ждем известий. Здоров ли? Не укачивает ли тебя?»
Целых два дня все время, свободное от вахт, наш молодой моряк писал письмо-монстр домой. В этом письме он описывал
и бурю в Немецком море,
и спасение погибавших,
и лондонские свои впечатления,
и горячо благодарил дядю-адмирала за то, что дядя дал ему возможность посетить этот город.
В кают-компании пьют чай
и идут довольно оживленные разговоры
и воспоминания о прежних плаваниях, о капитанах
и адмиралах.
Сердце Володи невольно замирает в тоске… Ему кажется, что гибель неизбежна. «Господи!.. Неужели умирать так рано?»
И в голове его проносятся мысли о том, как хорошо теперь дома, о матери, о сестре, о брате, о дяде-адмирале. Ах, зачем он послушал этого
адмирала?.. Зачем он пошел в плавание?..
Этот совет был нелишний,
и Ашанин чуть было не лишился своих часов, подаренных дядей-адмиралом.
Пока в кают-компании
и среди гардемаринов шли горячие толки
и разнообразные предположения о том, куда пойдет из Гонконга «Коршун»
и где начальник эскадры Тихого океана, в состав которой назначался корвет, английский почтовый пароход, привезший китайскую почту, привез
и предписание
адмирала: идти в Печелийский залив, где находился
адмирал с двумя судами эскадры.
Не очень-то обрадовало моряков это известие. Стоянка в глухом Печелийском заливе, где не было даже открытых для европейцев китайских портов, куда можно было бы съехать на берег, не представляла ничего привлекательного, да
и близость встречи с
адмиралом, признаться, не очень-то радовала. О нем ходили слухи, как об очень строгом, требовательном
и педантичном человеке,
и притом заносчивом
и надменном, держащем себя с неприступностью английского лорда.
Лихо пролетев под нормой фрегата, где на юте, с биноклем в руке, затянутой в перчатку, стоял небольшого роста, худощавый
адмирал в свитском сюртуке, с аксельбантом через плечо,
и мимо клипера, под жадными взглядами моряков, зорко смотревшими на нового товарища, «Коршун», положив руль на борт, круто повернул против ветра,
и среди мертвой тишины раздавался звучный, слегка вздрагивающий голос Андрея Николаевича...
Еще минута —
и капитан Василий Федорович, по обыкновению спокойный, не суетливый
и, видимо, не испытывавший ни малейшего волнения, в полной парадной форме уже ехал на своем щегольском шестивесельном вельботе к флагманскому фрегату с рапортом к
адмиралу, а старший офицер Андрей Николаевич, весь красный, довольный
и сияющий, спускался с мостика.
— Ничего не выйдет, Андрей Николаич. Вы, право, мнительный человек
и напрасно только расстраиваете себя… Все будет отлично,
и адмирал останется доволен. Он хоть
и заноза, как вы говорите, а умный человек
и не придирается из-за пустяков. Да
и не к чему придраться… Пойдемте-ка лучше, Андрей Николаич, обедать…
И то сегодня запоздали… А есть страх хочется…
Вдруг лицо его выразило ужас. Он увидал двух обезьян — Егорушку
и Соньку, которые, видимо, нисколько не проникнутые торжественностью ожидания
адмирала, с самым беззаботным видом играли на палубе, гоняясь друг за другом,
и дразнили добродушнейшего
и несколько неуклюжего водолаза, проделывая с ним всевозможные обезьяньи каверзы, к общему удовольствию команды.
Когда капитан
и вахтенный начальник отрапортовали
адмиралу о благополучном состоянии «Коршуна»,
адмирал, протянув руку капитану, тихой походкой, с приложенной у козырька белой фуражки рукой, прошел вдоль фронта офицеров, затем прошел мимо караульных матросов, державших ружья «на караул»,
и, в сопровождении капитана
и флаг-офицера, направился к матросам.
Адмирал медленно обходил по фронту,
и матросы провожали
адмирала глазами, взглядывая на его умное серьезное лицо.
По тонким губам
адмирала пробежала удовлетворенная улыбка
и снова скрылась в серьезном выражении лица.
Но перчатка оказывалась чистой,
и адмирал шел далее, по-прежнему безмолвный.
Смотр продолжался очень долго. Были
и парусное учение,
и артиллерийское,
и пожарная тревога,
и посадка на шлюпки десанта,
и стрельба в цель —
и все это не оставляло желать ничего лучшего. Матросы, сразу поняв, что
адмирал занозистый
и «скрипка», как почему-то внезапно окрестили они его превосходительство (вероятно вследствие скрипучего его голоса), старались изо всех сил
и рвались на учениях, как бешеные, чтобы не подвести любимого своего капитана, «голубя»,
и не осрамить «Коршуна».
Наконец все окончено,
и адмирал благодарит капитана.
Капитан принимает эти похвалы с чувством собственного достоинства, без того выражения чрезмерной радости, которая столь нравится начальникам
и потому довольно обыкновенна среди подчиненных,
и адмирал, как будто удивленный этой малой отзывчивостью к его комплиментам, к тому же весьма редким
и не особенно расточительным, взглядывает на капитана пристальным взглядом умных своих глаз
и, словно бы угадывая в нем рыцаря долга
и независимого человека, чувствует к нему уважение.
Андрей Николаевич так растерялся, когда
адмирал обратился лично к нему с благодарностью, его лицо имело такое страдальческое выражение,
и пальцы, приложенные к треуголке, так тряслись, что
адмирал, видимо не желая продолжать агонии подчиненного, поспешил отойти.
Когда катер с
адмиралом отвалил от борта, все весело
и радостно бросились в кают-компанию. Сияющий
и радостный, что «Коршун» не осрамился
и что
адмирал нашел его в полном порядке, Андрей Николаевич угощал всех шампанским, боцманам
и унтер-офицерам дал денег, а матросам до пяти чарок водки
и всех благодарил, что работали молодцами.
Экзамены прошли благополучно. Даже сам
адмирал, присутствовавший на экзаменах из астрономии, навигации
и морской практики, слушая ответы Ашанина, одобрительно качнул головой. Наконец последний экзамен сдан,
и Володе объявили, что у него баллы хорошие
и что они вместе с представлением о производстве будут немедленно посланы в Петербург в Морской корпус.