Неточные совпадения
Я ездил по летам в свое собственное Монрепо и
не без удовольствия взирал на «веселую» речку, которая сверкала перед
самыми окнами господского дома.
Само собой разумеется, что большинство культурных людей из тщеславия, а также и ради того, чтобы
не порвать совсем с зимними пакостями, стремятся по преимуществу в Павловск, в Петергоф, в Озерки и т. д.
Одни едут поневоле, потому что хоть и распостылая эта Заманиловка, а все-таки своя,и надо за ней присмотреть, чтоб окончательно ее
не расхитили; другие — потому что и в
самом деле
не понимают летнего житья иначе, как в настоящей деревне, с настоящими полями и настоящим лесом.
Во-первых, пусто, потому что домашний персонал имеется только
самый необходимый; во-вторых, неудовлетворительно по части питья и еды, потому что полезные домашние животные упразднены, дикие, вследствие истребления лесов, эмигрировали, караси в пруде выловлены, да и хорошего печеного хлеба, пожалуй, нельзя достать; в-третьих, плохо и по части газетной пищи, ежели Заманиловка, по очень счастливому случаю,
не расположена вблизи станции железной дороги (это было в особенности чувствительно во время последней войны); в-четвертых,
не особенно весело и по части соседей, ибо ежели таковые и есть, то разносолов у них
не полагается, да и ездить по соседям, признаться,
не в чем, так как каретные сараи опустели, а бывшие заводские жеребцы перевелись; в-пятых, наконец, в каждой Заманиловке культурный человек непременно встречается с вопросом о бешеных собаках.
Зачем бы он выбежал? что мог бы сказать или присоветовать? — он и
сам, наверное,
не ответил бы на эти вопросы; но выбежал бы несомненно, потому что его подстрекнул бы к тому демон собственности.
Это воображение рисует ему урожаи сам-десят и сам-двенадцат (в «книжке» они доходят и до сам-двадцат); оно рисует ему коров,
не тех тощих фараоновых, которые в действительности питаются мякинным ухвостьем на господском скотном дворе, а тех альгаузских и девонширских, для которых существует урочное положение: полтора ведра молока в день; оно рисует молотилки, веялки, жатвенные машины, сеноворошилки, плуги и пр. — и все непременно
самое прочное и достигающее именно тех
самых результатов, которые значатся в сельскохозяйственных руководствах, а иногда и просто в объявлениях братьев Бутеноп.
Культурный человек
не принимает в расчет ни вёдра, ни дождя, ни ветров, ни червя, ни земляной блохи, ни мошки, ни того, что в один прекрасный день у привода молотилки вдруг
не окажется ремня, а у
самой молотилки двух-трех пальцев (вчера еще все было цело, а вдруг за ночь пропало!).
Но еще решительнее звучит оно, когда человек начинает прозревать (все с помощью тех же художественных инстинктов), что
не столько ему все надоело, сколько он
сам всем надоел.
Напомните в другой раз — услышите ответ: «
Не что ему (или ей) сделается за ночь!» Напомните в третий раз — ответа
не последует, но на лице прочтете явственно: «Ах, распостылый ты человек!» Напомните в четвертый раз… но в четвертый раз вряд ли вы и
сами решитесь напомнить.
И вот, когда он убеждается, что бажановского урочного положения ему поддержать нечем, что инструмент рабочий, на приобретение которого он пожертвовал своим личным комфортом, воочию приходит в негодность, что скот содержится неопрятно, смердит («
не кадило!» — ворчит скотница на сделанное по этому поводу напоминание) и обещает в ближайшем будущем совсем выродиться, что
сам он, наконец, всем надоел, потому что везде «суется», а «настоящего» ничего сказать
не может, — тогда на него вдруг нападает то храброе малодушие, которое дает человеку решимость в одну минуту плюнуть на все плоды многолетнего долготерпения.
Я
сам с величайшим наслаждением читаю Энгельгардта (особенно летом, в деревне), потому что никто так отчетливо
не воспроизводит картину деревни, как он; но я увлекаюсь его писаниями с чисто художественной точки зрения и воздерживаюсь от всякой практической деятельности в подражание ему.
Я же
не стану ни «ляда» расчищать, ни льна сеять, потому что в
самом благоприятном случае эти занятия явятся лишь пустым препровождением времени; в неблагоприятном же случае…
Но, скажут мне, все эти Заманиловки
не созданы нами, а дошли до нас в том
самом составе и в тех же размерах, в каких они представляются и ныне, то есть со всеми Тараканихами, Летесихами и другими пустошами, в которых растет белоус. Как же поступить с ними? Ужели ограничиться только уплатою за них земских сборов,
не попытавши даже, хорош ли там вырастет лен?
Ежели уже существует убеждение (а у человека хладнокровного, осторожного
не может оно
не существовать), что раскинутость Заманиловок служит лишь источником огорчений, то, разумеется, необходимо принять
самые быстрые меры, чтобы Тараканихи и Летесихи
не обременяли памяти пустою номенклатурой.
Но дело в том, что по
самим условиям своих жизненных преданий, обстановки, воспитания, культурный человек на этом поприще прежде всего встречается с вопросом: что скажет о моей просветительской деятельности становой (
само собой разумеется, что здесь выражение «становой» употреблено
не в буквальном смысле)?
Я знаю, что вопрос этот смешной и что даже довольно близкие наши потомки будут удивляться
самой возможности его постановки, но, тем
не менее, он, несомненно, существует, и человек, «в законе состоящий», отнюдь
не может его миновать.
Увы! он и
сам весь начинен азбучными истинами, он и
сам ничего
не знает, кроме произвольных, на песке построенных афоризмов прописной морали.
Говоря таким образом, я вовсе
не имею в виду посетителей шпицбалов, но и людей, действительно воодушевленных наилучшими намерениями и преследующих
самые почтенные интеллектуальные цели.
В первом отношении я вполне рассчитываю на серого человека, который
сам не доест, а нас
не оставит без провианта; во втором полагаюсь на земские управы, которые, по соглашению с начальством, полегоньку да потихоньку, наверное, когда-нибудь устроят судьбу серого человека к беспечальному концу.
Да, эти «столпы» знают тайну, како соделывать людей твердыми в бедствиях, а потому им и книги в руки. Поймите, ведь это тоже своего рода культурные люди и притом
не без нахальства говорящие о себе: «Мы
сами оттуда, из Назарета, мы знаем!» И действительно, они знают, потому что у них нервы крепкие, взгляд острый и ум ясный,
не расшатанный вольнодумными софизмами. Это дает им возможность отлично понимать, что по настоящему времени
самое подходящее дело — это перервать горло.
Мне могут возразить, что бывшие владельцы все-таки кой-чем воспользовались, и именно лесом (нынешний лес
не особенно стар, лет 30–35,
не больше, а есть участки и моложе). Действительно, громадные пни, встречающиеся на каждом шагу, свидетельствуют, что лесу сведено достаточно, но, во-первых, большая его часть была, несомненно, употреблена на нужды
самого имения, а, во-вторых, ежели двое-трое из кратковременных владельцев (едва ли даже они жили в имении) и урвали что-нибудь, то, право, сущую безделицу.
Одним словом, происходит нечто в высшей степени странное. Земля, мельница, огород — все, по-видимому, предназначенное
самою природой для извлечения дохода — все это оказывается
не только лишним, но и прямо убыточным…
В виду всего этого мне и
самому не раз-таки приходило в голову: вот кабы становой был поближе, тогда…
А, наконец, некоторые утверждают, что они
самим названием «становой пристав» уже начинают тяготиться, признавая его
не исчерпывающим всего содержания их деятельности, и ходатайствуют, чтобы им присвоен был такой титул, который прямо говорил бы о сердцеведении, и чтобы в сообразность с ним было, разумеется, увеличено и
самое содержание.
В виду этих сомнений я припоминал свое прошлое — и на всех его страницах явственно читал: куроцап! Здесь обращался к настоящему и пробовал читать, что теперь написано в моем сердце, но и здесь ничего, кроме того же
самого слова,
не находил! Как будто все мое миросозерцание относительно этого предмета выразилось в одном этом слове, как будто ему суждено было
не только заполнить прошлое, но и на мое настоящее и будущее наложить неистребимую печать!
— То-то и есть, что я
сам своих «филантропий»
не разберу.
Я сохранил вкус к разведению садов и парков, что уже
само по себе свидетельствует о заносчивости; но, сверх того, я
не «якшался» и — говорят даже — выказывал наклонность «задирать нос».
Существовал ли этот последний факт в действительности — по совести, я ни отвергнуть, ни утвердить этого
не могу, но, вероятно, в
самой моей отчужденности («неякшании») было что-нибудь такое, что давало повод обвинять меня и в «задирании носа».
Понятно, что при такой простоте воззрений за глаза достаточно было и куроцапов, чтобы удовлетворять всем потребностям благоустройства и благочиния. В их ведении была маршировка, а так как в то время все было так подстроено, что всякий маршировал
сам собой, то куроцапы
не суетились,
не нюхали, но просто взимали дани, а в прочее время пили без просыпу.
Что я имел повод питать в этом отношении сомнения — в этом убеждал меня батюшка. Даже и он отозвался обо мне как-то надвое. Сначала сказал: доброкачественно, а потом присовокупил: только вот «свобода»… Только? И это, так сказать, с первого взгляда, а что же будет, если поискать вплотную? Да, «мудрый» так
не поведет дела, как я его вел! «мудрый» покажет, что нужно, — и сейчас в кусты! А я? Впрочем, что же я, в
самом деле, такое сделал?
Чрезвычайно умно и тонко отозвался о распоряжениях губернского начальства, но
не раболепствовал заочно, а, напротив, заявил, что
само начальство «от нас» раболепства
не требует.
Высказавши все это, он умолк, и батюшка мигнул мне, что теперь, дескать,
самое время предъявить ему мое сердце. Но так как в выслушанной мною исповеди заключалось еще несколько
не совсем ясных для меня пунктов, то я и решился предварительно предложить некоторые вопросы.
А так как к числу обывателей принадлежу и я, то, естественно, меня должно интересовать, как относится становая практика к этим бедным людям, которые, нередко
сами того
не сознавая, могут представлять весьма серьезные преткновения для
самых непоколебимых становых идеалов?
Я высказал это так искренно, что батюшка несколько раз сряду одобрительно кивнул мне головою, а у матушки даже дрогнули на глазах слезы. Он
сам не выдержал, взял меня за руку и, ничего еще
не видя, крепко сжал ее.
— Вы слишком добры, — ответил я. — Я
сам прежде так думал, но ныне рассудил, что даже такое выражение, как «кимвал бряцающий», — и то может быть употребляемо лишь в крайних случаях и с такою притом осмотрительностью, дабы
не вводить в соблазн! Вот каков мой нынешний образ мыслей!
—
Не в том дело. Я и
сам знаю, что лучше этого толкования желать нельзя! Но… «свобода»! вот в чем вопрос! Какое основание имел я (
не будучи развращен до мозга костей) прибегать к этому слову, коль скоро есть выражение, вполне его заменяющее, а именно: улучшение быта?
— В таком случае скажу вам следующее: лучше
не поднимать! Ни духа, ни вообще… ничего! Конечно, намерения ваши
не были вполне противозаконны, но, знаете ли,
само слово «поднять»… «Поднять» всяко можно… понимаете: поднять! Нет уж пожалуйста! пускай это праздное слово
не омрачает воспоминания о светлых минутах, которые мы провели при первом знакомстве с вами! Выкиньте его из головы!
— Это я берусь устроить, — сказал он уже совсем снисходительно, — нас, представителей правящих классов общества, так немного в этой глуши, что мы должны дорожить друг другом. Мы будем собираться и проводить вместе время — и тогда сближение совершится
само собою. Ну, а затем-с…
Не знаете ли вы и еще чего-нибудь за собою?
Только взаимное и непрерывное горжение друг другом может облагородить нас в собственных глазах наших; только оно может сообщить соответствующий блеск нашим действиям и распоряжениям. Видя, что мы гордимся друг другом, и обыватели начнут гордиться нами, а со временем, быть может, перенесут эту гордость и на
самих себя. Ибо ничто так
не возвышает дух обывателей, как вид гордящихся друг другом начальников!
И заметьте, господа, никто
не вправе уклоняться от ответов на ваши вопросы, ибо факт уклонения уже
сам по себе составляет неповиновение властям.
Но потому же
самому мы обязаны от времени до времени прощать кабатчику его поползновения к сбыту таковых вещей и видеть в нем дарованное нам орудие, которое, при добром руководительстве, может
не только облегчить наш труд неожиданными откровениями, но и сообщить изысканиям нашим совершенно непредвиденное направление.
Есть множество сочинений, написанных единственно с целью обмана, но притом с таким сатанинским искусством, что чины, действующие вдали от административных центров и, так сказать, предоставленные
самим себе, ничего
не в состоянии различить.
Вы
сами обладаете собственностью,
сами имеете семейства, чтите начальство, ходите в храм Божий, так что если б вы
не были урядниками, то я сказал бы вам: идите, добрые люди, с миром, и Бог да поддержит вас в ваших похвальных начинаниях!
Само собою, однако ж, разумеется, что если бы в районе ваших действий находились лица,
не имеющие собственности, то нет нужды заставлять их приобретать земли или дома, но вы можете и даже должны требовать, чтобы лица эти, взамен обладания собственностью, утешали себя уважением таковой.
На первый нумер я, конечно, и
сам не претендовал — куда уж мне за кабатчиками гнаться, — но вот во второй… ах, хорошо, кабы во второй попасть!
Правда, он
сам дал мне слово, что жизнь моя
не будет неожиданным образом прервана, но ведь
не даром гласит история, что по нужде и закону премена бывает, — кто же может поручиться, что и относительно меня
не представится такой нужды?»
Так, например, однажды он спросил меня, как я думаю,
не пора ли переименование квартальных надзирателей в околоточные распространить на все вообще города и местечки империи, и когда я ответил, что нахожу эту меру преждевременной, то он с большой силой и настойчивостью возразил: «А я так думаю, что теперь именно
самая пора».
Разумеется, я слушал эти рассуждения и радостно изумлялся.
Не потому радовался, чтобы
сами мысли, высказанные Грациановым, были мне сочувственны, — я так себя, страха ради иудейска, вышколил, что мне теперь на все наплевать, — а потому, что они исходили от станового пристава. Но по временам меня вдруг осеняла мысль: «Зачем, однако ж, он предлагает мне столь несвойственные своему званию вопросы», — и, признаюсь, эта назойливая мысль прожигала меня насквозь.
— Нет-с,
не «тоже опора», а
самая настоящая опора — вот как-с! потому что мужичка в какую сторону хочешь, туда и поверни.
— Но, может быть, вы еще сомневаетесь? — успокаивал он меня. — В таком случае скажу вам следующее: человек, о котором вы говорите, есть
не что иное, как простодушнейшее дитя природы. Если вы его попросите, то он
сам будет бдительно ограждать неприкосновенность вашего очага. Испытайте его! потребуйте от него какой-нибудь послуги, и вы увидите, с каким удовольствием он выполнит всякое ваше приказание!