Неточные совпадения
— Да, хорошо бы. При мне в течение трех часов
только два первые стиха обработали.
Вот видишь, обыкновенно мы так читаем...
Сначала, когда его
только что насадили, деревья
вот эдакие были, и притом множество из них в первый же год погибло.
Я было приложил уж руку к сердцу, чтоб отвечать, что всего довольно и ни в чем никакой надобности не ощущается:
вот только посквернословить разве… Но, к счастию, Иван Тимофеич сделал знак рукой, что моя речь впереди, а покамест он желает говорить один.
Мы с новою страстью бросились в вихрь удовольствий, чтобы
только забыть о предстоящем свидании с Иваном Тимофеичем. Но существование наше уже было подточено. Мысль, что вот-вот сейчас позовут и предложат что-то неслыханное, вследствие чего придется, пожалуй, закупориться в Проплеванную, — эта ужасная мысль следила за каждым моим шагом и заставляла мешать в кадрилях фигуры. Видя мою рассеянность, дамы томно смотрели на меня, думая, что я влюблен...
— Да нет же, стой! А мы
только что об тебе говорили, то есть не говорили, а чувствовали: кого, бишь, это недостает? Ан ты…
вот он он! Слушай же: ведь и у меня до тебя дело есть.
Так ли я, братцы, говорю?"Дрогнули сердца новгородцев, однако поняли вольные вечевые люди, что Гадюк говорит правду, и в один голос воскликнули:"Так!"–"Так
вот что я надумал: пошлемте-ка мы к варягам ходоков и велим сказать: господа варяги! чем набегом-то нас разорять, разоряйте вплотную: грабьте имущества, жгите города, насилуйте жен, но
только, чтоб делалось у нас все это на предбудущее время… по закону!
Помилуй, братец, — говорит, — ведь во всех учебниках будет записано:
вот какие дела через Рюрика пошли! школяры во всех учебных заведениях будут долбить: обещался-де Рюрик по закону грабить, а вон что вышло!"–"А наплевать! пускай их долбят! — настаивал благонамеренный человек Гадюк, — вы, ваше сиятельство,
только бразды покрепче держите, и будьте уверены; что через тысячу лет на этом самом месте…
— Помню! все помню! И"шелом Рюрика", и"слезы, струившиеся по челу Гостомысла"… помню! помню! помню! — твердил Глумов в восхищении. —
Только, брат,
вот что: не из Марфы ли это Посадницы было?
— То-то
вот и есть, что в то время умеючи радовались: порадуются благородным манером — и перестанут! А ведь мы как радуемся! и день и ночь! и день и ночь! и дома и в гостях, и в трактирах, и словесно и печатно!
только и слов: слава богу! дожили! Ну, и нагнали своими радостями страху на весь квартал!
—
Вот оно самое и есть. Хорошо, что мы спохватились скоро. Увидели, что не выгорели наши радости, и, не долго думая, вступили на стезю благонамеренности. Начали гулять, в еду ударились, папироски стали набивать, а рассуждение оставили. Потихоньку да полегоньку — смотрим, польза вышла. В короткое время так себя усовершенствовали, что теперь
только сидим да глазами хлопаем. Кажется, на что лучше! а? как ты об этом полагаешь?
Вот мы подумали-подумали, да и решились одно предприятие к благополучному концу привести, чтобы не
только словом и помышлением, но и самим делом заявить…
— Да
вот вчера"общие положения"набросали, а сегодня и"улицу"прикончили. Написали довольно,
только, признаться, не очень-то нравится мне!
— Это уж само собой. А
вот, что вы изволили насчет малых источников сказать, что они нередко начало большим рекам дают, так и это совершенная истина. Источнику, даже самому малому, очень нетрудно хорошей рекой сделаться,
только одно условие требуется: понравиться нужно.
— Удачи мне не было —
вот почему. Это ведь, сударь, тоже как кому. Иной, кажется, и не слишком умен, а
только взглянет на лицо начальничье, сейчас истинную потребность видит; другой же и долго глядит, а ничего различить не может. Я тоже однажды"понравиться"хотел, ан заместо того совсем для меня другой оборот вышел.
— Вся наша жизнь есть наука, сударь, с тою лишь разницей, что обыкновенные, настоящие науки проникать учат, а жизнь, напротив того, устраняться от проникновения внушает. И
только тогда, когда человек
вот эту, жизненную-то, науку себе усвоит,
только тогда он и может с некоторою уверенностью воскликнуть: да, быть может, и мне господь бог пошлет собственною смертью умереть!
— Помилуйте, даже очень близко. Вы
только спросите, кого я не знаю… всех знаю! Мне каждый торговец, против обыкновенного покупателя, двадцать — тридцать процентов уступит —
вот я вам как доложу! Пришел я сейчас в лавку, спросил фунт икры — мне фунт с четвертью отвешивают! спросил фунт миндалю — мне изюму четверку на придачу завертывают! В трактир пришел, спросил три рюмки водки — мне четвертую наливают. За три плачу, четвертая — в знак уважения!
В ожидании Ивана Тимофеича мы уселись за чай и принялись благопотребно сквернословить. Что лучше: снисходительность ли, но без послабления, или же строгость, сопряженная с невзиранием? —
вот вопрос, который в то время волновал все умы и который, естественно, послужил темою и для нас. Прудентов был на стороне снисходительности и доказывал, что
только та внутренняя политика преуспевает, которая умеет привлекать к себе сердца.
—
Вот и балык, — сказал он вслух, — в первоначальном виде в низовьях Дона плавал, тоже, чай, думал: я-ста, да мыста! а теперь он у нас на столе-с, и мы им закусывать будем. Янтарь-с.
Только у менял и можно встретиться с подобным сюжетом!
Глумов уехал вместе с Молодкиным, а я, в виде аманата, остался у Фаинушки. Разговор не вязался, хотя Иван Тимофеич и старался оживить его, объявив, что"так нынче ягода дешева, так дешева — кому и вредно, и те едят! а
вот грибов совсем не видать!". Но
только что было меняло начал в ответ:"грибки, да ежели в сметанке", как внутри у Перекусихина 2-го произошел такой переполох, что всем показалось, что в соседней комнате заводят орган. А невеста до того перепугалась, что инстинктивно поднялась с места, сказав...
Оба мы одновременно препоясались на один и тот же подвиг, и
вот я стою еще в самом начале пути, а он не
только дошел до конца, но даже получил квартиру с отоплением.
— И прежде, и после, и теперь… не в том дело! Я и про себя не знаю, точно ли я благонамеренный или
только так… А вы
вот что: не хотите ли"к нам"поступить?
— Нечего, нечего смотреть.
Только время терять да праздность поощрять! — зачастил Пантелей Егорыч. — Так
вот что, господа! встаньте вы завтра пораньше, сходите в собор, помолитесь, потом, пожалуй, старичка навестите, — а там и с богом.
— Ах, так вы
вот об чем! — расхохотался он. — Но ведь мы уж эту манеру оставили! Нынче мы вреда не делаем, а
только пользу. Ибо невозможно в реку нечистоты валить и ожидать, что от сего вода в ней слаще будет. Зарубите это себе на носу.
— Ну
вот. Я знаю, что ты малый понятливый. Так
вот ты следующий свой фельетон и начни так:"в прошлый, мол, раз я познакомил вас с"негодяем", а теперь, мол, позвольте познакомить вас с тою средой, в которой он, как рыба в воде, плавает". И чеши! чеши! Заснули, мол? очумели от страха? Да по головам-то тук-тук! А то что в самом деле! Ее, эту мякоть, честью просят: проснись! — а она
только сопит в ответ!
Стоит взглянуть на этот снимок (секретарь берет его со стола и говорит:
вот он!), чтоб убедиться, что такую путаницу перекрестных следов могут оставить
только существа, достоверно знающие, что ожидает их впереди, и потому имеющие полное основание спешить.
Иван Иваныч. Не знаете?.. ну, так я и знал! Потревожили вас
только… А впрочем, это не я, а
вот он… (Указывает на Шестакова.) Других перебивать любит, а сам… Много за вами блох, господин Шестаков! ах, как много! (К головастикам.) Вы свободны, господа! (Смотрит на прокурора.) Кажется, я могу… отпустить?
У нас ведь не
только пискари, а и гольцы прежде водились —
вот они-то и зачали первые.
Лягушка (вся покрываясь рубиновыми пятнами, прерывисто). Икра-то… икра… нет, икра не дешевле стала… не дешевле, не дешевле! А все оттого, что
вот вы… да
вот они (хочет вцепиться в меньшую братию)… кабы
вот вас, да
вот их… (Задыхается и некоторое время
только открывает рот. Дамы в восторге машут ей платками.)
Лягушка.
Только шумели они, шумели — слышу, еще кто-то пришел. А это карась. Спасайтесь, кричит, господа! сейчас вас ловить будут! мне исправникова кухарка сказала, что и невода уж готовы! Ну,
только что он это успел выговорить — все пискари так и брызнули! И об Хворове позабыли… бегут! Я было за ними — куда тебе! Ну, да ладно, думаю, не далеко уйдете: щука-то —
вот она! Потом уж я слышала…
Князь покраснел и промолчал. Он вспомнил, что в Притыкине действительно что-то было, но никак не мог представить себе, чтоб из этого мог выйти околоточный надзиратель. Княжна, случайно присутствовавшая при этой сцене, тоже покраснела ("однако ж maman была еще в это время жива!" — мелькнуло у нее в голове) и после того дня два дулась на отца. Но потом не
только простила, но даже стала относиться к нему нежнее ("
вот у меня папа-то какой!").
— А у старика, я знаю, есть капитал, — прибавил он, —
только он большую часть дочери отдаст, а та — в монастырь…
Вот тоже я вам скажу (он тоскливо замотал головой)! Ежели бы я был правительство, я бы….
Опять водворилось молчание. Вдруг один из весьегонцев начал ожесточенно чесать себе поясницу, и на лице его так ясно выступила мысль о персидском порошке, что я невольно подумал: вот-вот сейчас пойдет речь о Персии. Однако ж он
только покраснел и промолчал: должно быть, посовестился, а может быть, и чесаться больше уж не требовалось.
Казалось, тут-то бы и отдышаться обывателям, а они вместо того испугались. Не поняли, значит. До тех пор все вред с рассуждением был, и все от него пользы с часу на час ждали. И
только что польза наклевываться стала, как пошел вред без рассуждения, а чего от него ждать — неизвестно.
Вот и забоялись все. Бросили работы, попрятались в норы, азбуку позабыли, сидят и ждут.