Неточные совпадения
Да, это
так.
Даже руки мне порядком на прощанье не пожал, а просто ручкой сделал, как будто говорил: «Готов я помочь, однако пора бы к тебе, сахар медович, понять,
что знакомство твое — не ахти благостыня какая!» Я, конечно, не буду уверять,
что он именно
так думал, но
что он инстинктивно гак чувствовал и
что именно это чувство сообщило его появлению ту печать торопливости, которая меня поразила, — в этом я нимало не сомневаюсь.
А ты
так умей собой овладеть,
что, ежели сказано тебе «погоди!»,
так ты годи везде, на всяком месте, да от всего сердца, да со всею готовностью — вот как!
даже когда один с самим собой находишься — и тогда годи!
Этих мыслей я, впрочем, не высказывал, потому
что Глумов непременно распек бы меня за них. Да я и сам, признаться, не придавал им особенного политического значения,
так что был
даже очень рад, когда Глумов прервал их течение, пригласив меня в кабинет, где нас ожидал удивительной красоты «шартрез».
Действительно, все мысли и чувства во мне до того угомонились,
так сказать, дисциплинировались,
что в эту ночь я
даже не ворочался на постели. Как лег,
так сейчас же почувствовал,
что голова моя налилась свинцом и помертвела. Какая разница с тем,
что происходило в эти же самые часы вчера!
Но
даже подобные выходки как-то уж не поражали нас. Конечно, инстинкт все еще подсказывал,
что за
такие речи следовало бы по-настоящему его поколотить (благо за это я ответственности не полагается), но внутреннего жара уж не было. Того «внутреннего жара», который заставляет человека простирать длани и сокрушать ближнему челюсти во имя дорогих убеждений.
Вместе с Глумовым я проводил целые утра в делании визитов (иногда из Казанской части приходилось, по обстоятельствам, ехать на Охту), вел фривольные разговоры с письмоводителями, городовыми и подчасками о
таких предметах, о которых
даже мыслить прежде решался, лишь предварительно удостоверившись,
что никто не подслушивает у дверей, ухаживал за полицейскими дамами, и только скромность запрещает мне признаться, скольких из них довел я до грехопадения.
— И все-таки. И чины получать, и
даже о сочувствии заявлять — все можно, да с оговорочкой, любезный друг, с оговорочкой! Умные-то люди как поступают? Сочувствовать, мол, сочувствуем, но при сем присовокупляем,
что ежели приказано будет образ мыслей по сему предмету изменить, то мы и от этого, не отказываемся! Вот как настоящие умные люди изъясняются, те, которые и за сочувствие, и за несочувствие — всегда получать чины готовы!
Хотя Иван Тимофеич говорил в прошедшем времени, но сердце во мне
так и упало. Вот оно, то ужасное квартальное всеведение, которое всю жизнь парализировало все мои действия! А я-то, ничего не подозревая, жил да поживал, сам в гости не ходил, к себе гостей не принимал — а
чему подвергался! Немножко, чуточку — и шабаш! Представление об этой опасности до того взбудоражило меня,
что даже сон наяву привиделся: идут, берут… пожалуйте!
Я начал припоминать… и вдруг до
такой степени вспомнил,
что даже краска бросилась мне в лицо.
Черная бархатная жакетка ловко обрисовывала его формы и отлично оттеняла белизну белья; пробор на голове был сделан
так тщательно,
что можно было думать,
что он причесывается у ваятеля; лицо, отдохнувшее за ночь от вчерашних повреждений, дышало приветливостью и готовностью удовлетворить клиента,
что бы он ни попросил; штаны сидели почти идеально; но
что всего важнее: от каждой части его лица и
даже тела разило духами, как будто он только
что выкупался в водах Екатерининского канала.
Он опять поник головой, но все доселе высказанное им дышало
такою правдою,
что не только нам, но
даже Балалайкину не приходило на мысль торопить его или перебивать какими-либо напоминаниями о скорейшем приступе к делу.
Словом сказать, припомнили
такую массу забавных и вполне культурных шуток,
что у старика
даже волосы дыбом встали.
Такие карточки есть,
что даже постичь невозможно — parole d'honneur!
Впечатление это было разнообразное. Балалайкин — поверил сразу и был
так польщен,
что у него в гостях находится человек столь несомненно древней высокопоставленности,
что, в знак почтительной преданности, распорядился подать шампанского. Глумов, по обыкновению своему, отнесся равнодушно и
даже, пожалуй, скептически. Но я… я припоминал! Что-то
такое было! — говорил я себе. Где-то в прошлом, на школьной скамье… было, именно было!
Долгое время наш дом стоял на
такой высоте,
что даже в
таких отдаленных уголках Тамбовской губернии, каковы уезды Елатомский и Шацкий, — и там гордились Очищенными.
Так да и перетак;
что, мол, это за государство
такое, в котором
даже вымыться порядком нельзя!
Дежурный подчасок сказал нам,
что Иван Тимофеич занят в"комиссии", которая в эту минуту заседала у него в кабинете. Но
так как мы были люди свои, то не только были немедленно приняты, но
даже получили приглашение участвовать в трудах.
—
Что ж… я?! повертелся-повертелся — вздохнул и пошел в овошенную… там уж свою обязанность выполнил… Ах, друзья, друзья! наше ведь положение… очень
даже щекотливое у нас насчет этих иностранцев положение! Разумеется, предостерег-таки я его:"Смотри, говорю, однако, Альфонс Иваныч, мурлыкай свою републик, только ежели, паче чаяния, со двора или с улицы услышу… оборони бог!"
— А у нас этого нельзя! да-с, нельзя-с! — подтвердил Иван Тимофеич и при этом взглянул на нас
так внушительно,
что я, признаться,
даже попенял на Глумова, зачем он эту материю шевельнул.
— А коли любопытно,
так не угодно ли с трудами нашими ознакомиться? — предложил Прудентов. — Нам
даже очень приятно,
что образованные люди прожектами нашими интересуются. Иван Тимофеич! дозволите?
Мы повеселели окончательно,
так что Глумов позволил
даже себе пошутить с Молодкиным, обратившись к нему с вопросом...
Разумеется, я ничего не имел возразить против
такого напутствия, а Очищенный
даже перекрестился при этом известии и произнес: дай бог счастливо! Вообще этот добрый и опытный старик был до крайности нам полезен при наших философических собеседованиях. Стоя на одной с нами благопотребно-философической высоте, он обладал тем преимуществом,
что, благодаря многолетней таперской практике, имел в запасе множество приличествующих случаю фактов, которые поощряли нас к дальнейшей игре ума.
К. стыду отечества совершить очень легко, — сказал он к славе же совершить, напротив того, столь затруднительно,
что многие
даже из сил выбиваются, и все-таки успеха не достигают. Когда я в Проломновской губернии жил, то был там один начальствующий —
так он всегда все к стыду совершал.
Даже посторонние дивились; спросят, бывало: зачем это вы, вашество, все к стыду да к стыду? А он: не могу, говорит: рад бы радостью к славе что-нибудь совершить, а выходит к стыду!
— И
даже как, я вам доложу! перешел он после того в другое ведомство, думает: хоть там не выйдет ли
чего к славе — и хоть ты
что хошь!
Так в стыде и отошел в вечность!
— Это уж само собой. А вот,
что вы изволили насчет малых источников сказать,
что они нередко начало большим рекам дают,
так и это совершенная истина. Источнику,
даже самому малому, очень нетрудно хорошей рекой сделаться, только одно условие требуется: понравиться нужно.
— Да
что, сударь, в"Русскую старину"заглядывать — и нынче этого волшебства
даже очень достаточно, — подтвердил Очищенный, —
так довольно,
что иногда человек
даже не мыслит ни о
чем — ан с ним переворот.
Жил-был статский советник, и
так он своего начальника возлюбил,
что даже мнил его бессмертным.
— Нет, не одобряю, потому
что такого закона нет. А на тот предмет, чтобы без ущерба для ближнего экономию всякий в своей жизни наблюдал, —
такой закон есть. А затем я вам и еще доложу:
даже иностранное вино, ежели оно ворованное, очень недорого купить можно.
— В молодости я тоже был охотник поиграть, — сказал он, — да однажды мне в Лебедяни ребро за игру переломили,
так я с тех пор и дал обещание не прикасаться к этим проклятым картам. И
что такое со мною в ту пору они сделали —
так это
даже рассказать словами нельзя! В больнице два месяца при смерти вылежал!
— Итак, определение найдено. Теперь необходимо только
таким образом этот вход обставить, чтобы никто ничего ненатурального в нем не мог найти. И знаете ли, об
чем я мечтаю? нельзя ли нам, друзья,
так наше дело устроить, чтобы обывателю
даже приятно было? Чтобы он,
так сказать, всем сердцем? чтобы для него это посещение…
— А я-с — во время пожара на дворе в корзинке найден был. И
так как пожар произошел 2-го мая, в день Афанасия Великого, то покойный частный пристав, Семен Иваныч, и назвал меня, в честь святого — Афанасием, а в свою честь — Семенычем. Обо мне
даже дело в консистории было: следует ли, значит, меня крестить? однако решили: не следует.
Так что я доподлинно и не знаю, крещеный ли я.
—
Так что, по правде-то,
даже сказать не можешь, родился ты ли настоящим образом или
так как-нибудь? — пошутил Глумов.
— Почему же-с? Ежели о предметах, достойных внимания, и притом знаючи наперед,
что ничего из этого не выйдет, — отчего же не побеседовать? Беседа беседе тоже розь, друзья! Иная беседа
такая бывает,
что от нее никакого вреда, кроме как воняет. Какой же, значит, от этого вред? Купцы, например,
даже превосходно в этом смысле разговаривают.
Девушка она была шустрая и, несмотря на свои четырнадцать лет, представляла
такие задатки в будущем,
что старый голубь
даже языком защелкал, когда хорошенько вгляделся в нее.
У них у одних Фаинушкины красы не заставляли складываться губы сердечком,
так что, в этом смысле, они казались
даже гораздо меняльнее самого Парамонова.
Некоторые
даже пытались уговорить его от поездки, объясняя,
что если англичане теперь его возьмут в плен, то уж не выпустят, а продадут с аукциона какому-нибудь выжиге, который станет его возить по ярмаркам, а там мальчишки будут его дразнить; но перспектива получения прогонных денег до Каира и обратно была
так соблазнительна,
что отяжелевший печенег остался глух ко всем убеждениям.
Но
даже в эти торжественные минуты Фаинушка не покинула своего"голубя". Как и всегда, она усадила его на место, завесила салфеткой и потрепала по щеке, шепнув на ухо (но
так,
что все слышали...
При этом известии
даже Перекусихины рты разинули, несмотря на то,
что оба достаточно-таки понаторели в законодательных трудах.
— Да как вам сказать…
Что боевая сила у нас в исправности — это верно; и оружие есть… средственное, но есть — допустим и это; и
даже порох найдется, коли поискать… Но
чего нет,
так нет — это полководцев-с! нет, нет и нет!
Я никак не предполагал, чтоб дезертирство Глумова могло произвести
такую пустоту в моем жизненном обиходе. А между тем, случайно или неслучайно, с его изчезновением все мои новые друзья словно сгинули. Три дня сряду я не слышал никаких слов, кроме краткого приглашения: кушать подано!
Даже паспорта ни разу не спросили,
что уже ясно свидетельствовало,
что я нахожусь на самом дне реки забвения.
Это было сказано
так мило, как будто она приглашала меня перейти из кабинета в гостиную. Очень
даже возможно,
что она именно
так и смотрела на свою миссию, потому
что, когда я высказал ей это предположение, она нимало не удивилась и сказала...
Голос его звучал пророчески. Обыкновенно он держал себя молчаливо и
даже робко,
так что самые свойства его голоса; были нам почти неизвестны. И вдруг оказалось,
что у него гневный бас, осложненный перепоем.
Разумеется, я без труда оправдался, объяснив,
что ни задатка, ни запродажной расписки — ничего не требую.
Что, конечно, я готов продать Проплеванную всякому, кто заблагорассудит сделать из нее увеселительную резиденцию, но к насильству
даже в этом случае прибегать не намерен. Выслушавши это, все успокоились и признали мой проект весьма целесообразным. Поэтому условились
так: сначала мы скажем,
что приехали для осмотра Проплеванной, а потом опять юркнем на пароход, как будто не сошлись в цене.
Даже меняло — и тот почувствовал себя до
такой степени невиноватым,
что тут же дал обещание,
что ежели теперь благополучно пронесет, то он сполна отвалит Перекусихину просимый им куш.
Эту"ренду", в количестве трехсот рублей, я получал до
такой степени аккуратно,
что даже дворник, носивший в квартал повестку для засвидетельствования, радостно говорил: ренду с вотчины получили!
В этой надежде приехал он в свое место и начал вредить. Вредит год, вредит другой. Народное продовольствие — прекратил, народное здравие — упразднил, письмена — сжег и пепел по ветру развеял. На третий год стал себя проверять —
что за чудо! — надо бы, по-настоящему, вверенному краю уж процвести, а он
даже остепеняться не начинал! Как ошеломил он с первого абцуга обывателей,
так с тех пор они распахня рот и ходят…
Словом сказать, это была ликвидация интеллигенции в пользу здорового народного смысла, ликвидация до
такой степени явная и бесспорная,
что даже сотские и те поняли,
что еще один шаг в том же направлении — и нельзя будет разобрать, где кончается"измена"и где начинается здравый народный смысл.
Но
что сталось с Молодкиным — этого никто сказать но мог. Счастливый Молодкин! ты
так незаметен в сввей пожарной специальности,
что даже жало клеветы не в силах тебя уязвить! А мы-то волнуемся, спрашиваем себя: кто истинно счастливый человек? Да вот кто — Молодкин!
Подсел и начал:"ах, тетенька! сто лет, сто зим! как деточки?
что дяденька? неужто до сих пор грешите… ах, тетенька!"В сущности, эта кличка до
такой степени метко воспроизводила Парамонова в перл создания,
что мне показалось
даже странным, как это я давно не угадал,
что Парамонов — тетенька; но офицер все дело испортил тем,
что, заметив успех своей клички, начал чересчур уж назойливо щеголять ею.
Разумеется, Иван Иваныч ничего подобного не рассказал (он
так глубоко затаил свое горе,
что даже Семену Иванычу не мстил, хотя со вчерашнего дня от всей души его ненавидел), но общая уверенность в неизбежности этого рассказа была до того сильна,
что, когда началось чтение обвинительного акта, все удивленно переглянулись между собой, как бы говоря: помилуйте! да это совсем не то!