Неточные совпадения
Да, это так. Даже руки мне порядком на прощанье
не пожал, а просто ручкой сделал, как будто
говорил: «Готов я помочь, однако пора бы к тебе, сахар медович, понять, что знакомство твое —
не ахти благостыня какая!» Я, конечно,
не буду уверять, что он именно так думал, но что он инстинктивно гак чувствовал
и что именно это чувство сообщило его появлению ту печать торопливости, которая меня поразила, — в этом я нимало
не сомневаюсь.
— Да ничего путем
не сказал. Пришел, повернулся
и ушел. Погодить,
говорит, надо!
— Стало быть, до сих пор мы в одну меру годили, а теперь мера с гарнцем пошла в ход — больше годить надо, а завтра, может быть, к мере
и еще два гарнца накинется — ну,
и еще больше годить придется. Небось,
не лопнешь. А впрочем, что же праздные-то слова
говорить! Давай-ка лучше подумаем, как бы нам сообща каникулы-то эти провести. Вместе
и годить словно бы веселее будет.
— Глумов! да ведь я немножко! Ведь если мы немножко
и поговорим — право, вреда особенного от этого
не будет. Только время скорее пройдет!
— Для чего провидение допускает такие зрелища — это, брат,
не нашего ума дело; а вот что Овсянников подвергся каре закона — это верно. Это я в газетах читал
и потому могу
говорить свободно!
Ответ был дипломатический. Ничего
не разрешая по существу, Глумов очень хитро устранял расставленную ловушку
и самих поимщиков ставил в конфузное положение. — Обратитесь к источникам! —
говорил он им, —
и буде найдете в них указания, то требуйте точного по оным выполнения! В противном же случае остерегитесь сами
и не вдавайтесь в разыскания, кои впоследствии могут быть признаны несвоевременными!
Мы делали все, что делают молодые светские шалопаи, чувствующие себя в охоте: нанимали тройки, покупали конфеты
и букеты, лгали, хвастались, катались на лихачах
и декламировали эротические стихи.
И все от нас были в восхищении, все
говорили: да, теперь уж совсем ясно, что это — люди благонамеренные
не токмо за страх, но
и за совесть!
Я было приложил уж руку к сердцу, чтоб отвечать, что всего довольно
и ни в чем никакой надобности
не ощущается: вот только посквернословить разве… Но, к счастию, Иван Тимофеич сделал знак рукой, что моя речь впереди, а покамест он желает
говорить один.
— Право, иной раз думаешь-думаешь: ну, чего?
И то переберешь,
и другое припомнишь — все у нас есть! Ну, вы — умные люди! сами теперь по себе знаете! Жили вы прежде… что
говорить, нехорошо жили! буйно! Одно слово — мерзко жили! Ну,
и вам, разумеется,
не потакали, потому что кто же за нехорошую жизнь похвалит! А теперь вот исправились, живете смирно, мило, благородно, — спрошу вас, потревожил ли вас кто-нибудь? А? что? так ли я
говорю?
Хотя Иван Тимофеич
говорил в прошедшем времени, но сердце во мне так
и упало. Вот оно, то ужасное квартальное всеведение, которое всю жизнь парализировало все мои действия! А я-то, ничего
не подозревая, жил да поживал, сам в гости
не ходил, к себе гостей
не принимал — а чему подвергался! Немножко, чуточку —
и шабаш! Представление об этой опасности до того взбудоражило меня, что даже сон наяву привиделся: идут, берут… пожалуйте!
— Я
не думаю, а, во-первых, предусматривать никогда
не лишнее,
и, во-вторых, Кшепшицюльский на днях жаловался: непрочен,
говорит, я!
— Нужно
говорить «двех», а
не «двох», пан Кшепшицюльский! — наставительно произнес Глумов
и, обратись ко мне, пропел из «Руслана»:.
Какое-то ужасно сложное чувство угнетало меня, Я
и благонамеренность желал сохранить,
и в то же время
говорил себе: ну нет, вокруг налоя меня
не поведут… нет,
не поведут!
— Да нет же, стой! А мы только что об тебе
говорили, то есть
не говорили, а чувствовали: кого, бишь, это недостает? Ан ты… вот он он! Слушай же: ведь
и у меня до тебя дело есть.
Он — бедный человек, Иван Тимофеич!
и хотя
говорит, что адвокатура дает ему
не меньше двадцати пяти тысяч в год, но это он лжет!
Я
говорил долго
и убедительно,
и Иван Тимофеич был тем более поражен справедливостью моих доводов, что никак
не ожидал от меня такой смелой откровенности. Подобно всем сильным мира, он был окружен плотною стеной угодников
и льстецов, которые редко дозволяли слову истины достигнуть до ушей его.
— Это ничего; вот
и вы
не знаете, да
говорите же"хорошо". Неизвестность, знаете… она на воображение действует! У греков-язычников даже капище особенное было с надписью:"неизвестному богу"… Потребность, значит, такая в человеке есть! А впрочем, я
и по-русски могу...
— По моему воспитанию, мне
не только двух рюмок
и одной селянки, а двадцати рюмок
и десяти селянок —
и того недостаточно. Ах, молодой человек! молодой человек! как вы, однако, опрометчивы в ваших суждениях! —
говорил между тем благородный отец, строго
и наставительно покачивая головой в мою сторону, —
и как это вы, милостивый государь, получивши такое образование…
Можете судить сами, какое нравственное потрясение должна была произвести во мне эта катастрофа,
не говоря уже о неоплатном долге в три рубля пятьдесят копеек, в который я с тех пор погряз
и о возврате которого жена моя ежедневно настаивает…
— Отлично — что
и говорить! Да, брат, изумительный был человек этот маститый историк:
и науку
и свистопляску — все понимал! А историю русскую как знал — даже поверить трудно! Начнет, бывало, рассказывать, как Мстиславы с Ростиславами дрались, — ну, точно сам очевидцем был!
И что в нем особенно дорого было: ни на чью сторону
не норовил! Мне,
говорит, все одно: Мстислав ли Ростислава, или Ростислав Мстислава побил, потому что для меня что историей заниматься, что бирюльки таскать — все единственно!
Я
не буду
говорить о том, которое из этих двух сказаний более лестно для моего самолюбия:
и то
и другое
не помешали мне сделаться вольнонаемным редактором"Красы Демидрона". Да
и не затем я повел речь о предках, чтобы хвастаться перед вами, — у каждого из вас самих, наверное, сзади, по крайней мере, по Редеде сидит, а только затем, чтобы наглядно показать, к каким полезным
и в то же время неожиданным результатам могут приводить достоверные исследования о родопроисхождении Гадюков.
— Оттого-то я
и говорю:
не всякому знакомству радоваться надлежит.
Правду, мол, вы, господин,
говорите!
и то у нас нехорошо,
и другое неладно… словом сказать, скверно! да с начальством-то состязаться нам
не приходится!
И вот сижу я однажды в"Эльдорадо", в сторонке, пью пиво, а между прочим
и материал для предбудущего нумера газеты сбираю — смотрю, присаживается она ко мне. Так
и так,
говорит, гласную кассу ссуд открыть желаю — одобрите вы меня? — Коли капитал,
говорю, имеете, так с богом! — Капитал,
говорит, я имею, только вот у мировых придется разговор вести, а я, как женщина, ничего чередом рассказать
не могу! — Так для этого вам, сударыня, необходимо мужчину иметь! — Да,
говорит, мужчину!
— Собственно
говоря, ведь двоеженство само по себе подлог, — скромно заметил я, —
не будет ли, стало быть, уж чересчур однообразно — non bis in idem [Никто
не должен дважды отвечать за одно
и то же.] — ежели мы, совершив один подлог, сейчас же приступим к совершению еще другого,
и притом простейшего?
— Это даже
и для Матрены Ивановны
не без пользы будет! —
говорил он со слезами на глазах, — потому заставит ее прийти в себя!
"Нет,
говорю,
не в магазин, а туда, в заднюю каморку к тебе хочу взглянуть, как ты там, каково поживаешь, каково прижимаешь… републик
и все такое"…
Напоминание о народной глупости внесло веселую
и легкую струю в наш разговор. Сначала
говорили на эту тему члены комиссии, а потом незаметно разразились
и мы,
и минут с десять все хором повторяли: ах, как глуп! ах, как глуп! Молодкин же, воспользовавшись сим случаем, рассказал несколько сцен из народного быта, право, ничуть
не уступавших тем, которыми утешается публика в Александрийском театре.
Предложение это было сделано так искренно
и, притом, с таким горячим участием, что Прудентов
не только
не обиделся, но, вместо ответа, простер к Глумову обе руки, вооруженные проектом устава.
И мы вдруг, совершенно незаметно, начали с этой минуты
говорить друг другу"ты".
К. стыду отечества совершить очень легко, — сказал он к славе же совершить, напротив того, столь затруднительно, что многие даже из сил выбиваются,
и все-таки успеха
не достигают. Когда я в Проломновской губернии жил, то был там один начальствующий — так он всегда все к стыду совершал. Даже посторонние дивились; спросят, бывало: зачем это вы, вашество, все к стыду да к стыду? А он:
не могу,
говорит: рад бы радостью к славе что-нибудь совершить, а выходит к стыду!
—
Не желай, — сказал он, — во-первых, только тот человек истинно счастлив, который умеет довольствоваться скромною участью, предоставленною ему провидением, а во-вторых, нелегко, мой друг, из золотарей вышедши, на высотах балансировать! Хорошо, как у тебя настолько характера есть, чтоб
не возгордиться
и не превознестись, но горе, ежели ты хотя на минуту позабудешь о своем недавнем золотарстве! Волшебство, которое тебя вознесло, — оно же
и низвергнет тебя! Иван Иваныч, правду я
говорю?
— Провизию надо покупать умеючи, —
говорил он, — как во всяком деле вообще необходимо с твердыми познаниями приступать, так
и тут. Знающий — выигрывает, а незнающий — проигрывает. Вот, например, ветчину, языки
и вообще копченье надо в Мучном переулке приобретать; рыбу — на Мытном; живность, коли у кого времени достаточно есть, — на заставах у мужичков подстерегать. Многие у мужичков даже задаром отнимают, но я этого
не одобряю.
— А мы только что было за устав принялись! Господи! да
не нужно ли чего-нибудь? Вина? блюдо какое-нибудь особенное, чтобы по вкусу Ивану Тимофеичу?
Говорите! приказывайте! Может быть, он рассказы из русского или из еврейского быта любит, так
и за рассказчиком спосылать можно!
Так что
и несомненная невинность Перекусихина 2-го
не принималась во внимание, потому что всякий
говорил: а кто их, Перекусихиных, разберет!
— Да так вот, — объяснил Молодкин, — приехал я, а он сидит во фраке, в перчатках
и в белом галстухе — хоть сейчас под венец!"Деньги!"Отдал я ему двести рублей, он пересчитал, положил в ящик, щелкнул замком:"остальные восемьсот!"Я туда-сюда — слышать
не хочет!
И галстух снял, а ежели,
говорит, через полчаса остальные деньги
не будут на столе, так
и совсем разденусь, в баню уеду.
—
Не дело ты
говоришь, Иван Тимофеич, — сказал он резонно, — во-первых, Балалайке уж двести рублей задано, а вовторых, у нас вперед так условлено, чтоб непременно быть двоеженству. А я вот что сделаю: сейчас к нему сам поеду,
и не я буду, если через двадцать минут на трензеле его сюда
не приведу.
— Ах, голуби, голуби! — сказал он, —
и как это вы
говорите: денег нет — разве можно этому быть! Есть они, деньги, только ищут их
не там, где они спрятаны!
Тогда начали рассуждать о том, где деньги спрятаны
и как их оттуда достать. Надеялись, что Парамонов пойдет дальше по пути откровенности, но он уж спохватился
и скорчил такую мину, как будто
и знать
не знает, чье мясо кошка съела. Тогда возложили упование на бога
и перешли к изобретениям девятнадцатого века.
Говорили про пароходы
и паровозы, про телеграфы
и телефоны, про стеарин, парафин, олеин
и керосин
и во всем видели руку провидения, явно России благодеющего.
Она
не сводила с него глаз
и потом всем
и каждому
говорила: видали ли вы что-нибудь уморительнее
и… милее?
Говорили об этом
и на конках,
и в мелочных лавочках,
и в дворницких, словом — везде, где современная внутренняя политика почерпает свои вдохновения.
И странное дело! — хотя я, как человек, кончивший курс наук в высшем учебном заведении,
не верил этим рассказам, но все-таки инстинктивно чего-то ждал. Думал: придут, заставят петь… сумею ли?
Как я поступлю в виду этих настояний? стану ли просить об отсрочке? Но ведь это именно
и будет"виляние хвостам". Скажу ли прямо, что
не могу примкнуть к суматохе, потому что считаю ее самою несостоятельною формою общежития? Но ведь суматоха никогда
не признает себя таковою, а присвоивает себе наименование"порядка". — Кто
говорит вам о суматохе? — ответят мне, — ему о порядке напоминают, к защите порядка его призывают, а он"суматоху"приплел"хорош гусь!
—
И я
говорю, что глупо, да ведь разве я это от себя выдумал? Мне наплевать — только
и всего. Ну, да довольно об этом. Так вы об украшении шкуры
не думаете? Бескорыстие, значит, в предмете имеете? Прекрасно.
И бескорыстие — полезная штука. Потому что из-под бескорыстия-то, смотрите, какие иногда перспективы выскакивают!.. Так по рукам, что ли?
Говорил, что никакого особливого оказательства с моей стороны
не потребуется, что все ограничивается одними научными наблюдениями по части основ
и краеугольных камней,
и только изредка проверкою паспортов… ха-ха!
Что, собственно
говоря, тут нет даже подсиживания, а именно только статистика, которая, без сомнения,
не останется без пользы
и для будущего историка.
— А я про что ж
говорю! я про то
и говорю, что никому
не будет житья!
— Вы
говорите: как бог пошлет? — прекрасно-с! — вот вам
и цель-с! Благополучно прошел день, спокойно —
и слава богу!
И завтра будет день,
и послезавтра будет день, а вы — живите!
И за границей
не лучше живут! Но там — довольны, а мы — недовольны!
Я
не выдержал
и устремился. Я
не понимал, что именно обещаю, но обещал. Он же гладил меня по голове
и говорил...
— А ежели всех постигает такая участь, так
и мы от миру
не прочь. Я уж Фаинушку спрашивал: пойдешь ты за мною в народ? — Хоть на край света!
говорит. Для науки, любезный друг,
и в холодной посидеть можно!
— Нимало
не шучу.
Говорю тебе: бежать надо —
и бежим. Ждать здесь нечего. Спасать шкуру я согласен, но украшать или приспосабливать ее — слуга покорный! А я же кстати
и весточку тебе такую принес, что как раз к нашему побегу подходит. Представь себе, ведь Онуфрий-то целых полмиллиона на университет отвалил.
По этому вопросу последовало разногласие. Балалайкин
говорил прямо: металлические лучше, потому что с ними дело чище. Я
говорил: хорошо, кабы металлические, но
не худо, ежели
и ассигнационные. Глумов
и Очищенный стояли на стороне ассигнационного рубля, прося принять во внимание, что наша"большая"публика утратила даже представление о металлическом рубле.