Неточные совпадения
— Натурально,
все всполошились. Принес,
все бросились смотреть: действительно, сидит Гоголь, и на самом кончике носа у него бородавка. Начался спор: в какую эпоху жизни портрет снят? Положили: справиться, нет ли указаний в бумагах покойного академика Погодина. Потом стали к хозяину приставать: сколько
за портрет заплатил?
Тот говорит: угадайте! Потом, в виде литии, прочли «полный и достоверный список сочинений Григория Данилевского» — и разошлись.
Во
всех съестных лавках нас полюбили как родных, во-первых,
за то, что мы, не торгуясь, выбирали лучшие куски, а во-вторых (и преимущественно),
за то, что мы обо
всем, касающемся съестного, во всякое время могли высказать «правильное суждение».
Но даже подобные выходки как-то уж не поражали нас. Конечно, инстинкт
все еще подсказывал, что
за такие речи следовало бы по-настоящему его поколотить (благо
за это я ответственности не полагается), но внутреннего жара уж не было.
Того «внутреннего жара», который заставляет человека простирать длани и сокрушать ближнему челюсти во имя дорогих убеждений.
После
того мы вновь перешли в гостиную, и раут пошел обычным чередом, как и в прочих кварталах. Червонным валетам дали по крымскому яблоку и посулили по куску колбасы, если по окончании раута окажется, что у
всех гостей носовые платки целы. Затем, по просьбе дам, брантмейстер сел
за фортепьяно и пропел «Коль славен», а в заключение, предварительно раскачавшись
всем корпусом, перешел в allegro и не своим голосом гаркнул...
— И все-таки. И чины получать, и даже о сочувствии заявлять —
все можно, да с оговорочкой, любезный друг, с оговорочкой! Умные-то люди как поступают? Сочувствовать, мол, сочувствуем, но при сем присовокупляем, что ежели приказано будет образ мыслей по сему предмету изменить,
то мы и от этого, не отказываемся! Вот как настоящие умные люди изъясняются,
те, которые и
за сочувствие, и
за несочувствие — всегда получать чины готовы!
— Право, иной раз думаешь-думаешь: ну, чего? И
то переберешь, и другое припомнишь —
все у нас есть! Ну, вы — умные люди! сами теперь по себе знаете! Жили вы прежде… что говорить, нехорошо жили! буйно! Одно слово — мерзко жили! Ну, и вам, разумеется, не потакали, потому что кто же
за нехорошую жизнь похвалит! А теперь вот исправились, живете смирно, мило, благородно, — спрошу вас, потревожил ли вас кто-нибудь? А? что? так ли я говорю?
Я дрогнул. Не
то, чтобы я вдруг получил вкус к ремеслу сыщика, но испытание, которое неминуемо повлек бы
за собой отказ, было так томительно, что я невольно терялся. Притом же страсть Глумова к предположениям казалась мне просто неуместною. Конечно, в жизни
все следует предусматривать и на
все рассчитывать, но есть вещи до
того непредвидимые, что, как хочешь их предусматривай, хоть
всю жизнь об них думай, они и тогда не утратят характера непредвидимости. Стало быть, об чем же тут толковать?
— Прекрасно-с, будем иметь в виду. Однако, признаюсь вам, и без
того отбою мне от этих невест нет. Каждое утро
весь Фонарный переулок так и ломится в дверь. Даже молодые люди приходят — право! звонок
за звонком.
Тем не менее я должен сознаться, что в 1830 году мой отец скончался, получив удар подсвечником в висок и прожив предварительно
все свое состояние,
за исключением тридцати душ, на долю которых и выпала обязанность лелеять мою молодость.
— Могу-с. Знал я одного отставного ротмистра, который, от рожденья, самое среднее состояние имел, а между
тем каждонедельно банкеты задавал и, между прочим, даже одного румынского полководца у себя
за столом принимал. А отчего? — оттого, сударь, что с клубными поварами был знаком! В клубе-то по субботам обед, ну, остатки,
то да се, ночью
все это к ротмистру сволокут, а назавтра у него полководец пищу принимает.
В ожидании Ивана Тимофеича мы уселись
за чай и принялись благопотребно сквернословить. Что лучше: снисходительность ли, но без послабления, или же строгость, сопряженная с невзиранием? — вот вопрос, который в
то время волновал
все умы и который, естественно, послужил
темою и для нас. Прудентов был на стороне снисходительности и доказывал, что только
та внутренняя политика преуспевает, которая умеет привлекать к себе сердца.
Это разом
всех привело в нормальное настроение. Тайные советники забыли об уфимских землях и, плавно откидывая ногами, двинулись
за хозяйкой; Иван Тимофеич бросился вперед расчищать гостям дорогу; Очищенный вытянул шею, как боевой конь, и щелкнул себя по галстуху; даже"наш собственный корреспондент" — и
тот сделал движение языком, как будто собрался его пососать. В тылу, неслышно ступая ногами, шел злополучный меняло.
Прежде
всего, его пригласил эфиопский царь Амонасро (из"Аиды"), который возложил на него орден Аллигатора, и вслед
за тем был взят в плен.
И
все из-за
того, чтобы захватить в свою пользу безраздельную торговлю благонамеренностью распивочно и навынос.
После
всех пришел дальний родственник (в роде внучатного племянника) и объявил, что он
все лето ходил с бабами в лес по ягоды и этим способом успел проследить два важные потрясения.
За это он, сверх жалованья, получил сдельно 99 р. 3 к., да черники продал в Рамбове на 3 руб. 87 коп. Да, сверх
того, общество поощрения художеств обещало устроить в его пользу подписку.
Но, когда это было выполнено и между нами понемногу водворился мир, мы вдруг вспомнили, что без Балалайкина нам все-таки никак нельзя обойтись.
Все мы уезжаем — кто же будет хлопотать об утверждении предприятия? Очевидно, что только один Балалайкин и может в таком деле получить успех. Но счастие и тут благоприятствовало нам, потому что в
ту самую минуту, когда Глумов уже решался отправиться на розыски
за Балалайкиным, последний обежал через двор и по черной лестнице опять очутился между нами.
И несмотря на
то, что ей было
за пятьдесят, —
все еще смотрела девчонкой.
Сумерки уже наступили, и приближение ночи пугало нас. Очищенному и"нашему собственному корреспонденту", когда они бывали возбуждены, по ночам являлись черти; прочим хотя черти не являлись, но тоже казалось, что человека легче можно сцапать в спящем положении, нежели в бодрственном. Поэтому мы решились бодрствовать как можно дольше, и когда я предложил, чтоб скоротать время, устроить"литературный вечер",
то все с радостью ухватились
за эту мысль.
В настоящем случае ром до
того вонял клопом, что
все пассажиры инстинктивно начали чесаться, а офицер, выпивая рюмку
за рюмкой, в скором времени ощутил себя окруженным видениями.
— И что
за причина, вашескородие! — удивлялись прочие приказчики, —
все будто бы прочие народы и выдумки всякие выдумывать могут, и с своим делом управляться могут, одни будто бы русские ни в
тех, ни в сех! Да мы, вашескородие, коли ежели нас допустить —
всех произойдем! Сейчас умереть, коли не произойдем!
К
тому же и хозяин постоялого двора предупредил нас, что в это утро должно слушаться в суде замечательное политическое дело, развязки которого
вся кашинская интеллигенция ожидала с нетерпением [Само собою разумеется, что следующее
за сим описание окружного суда не имеет ничего общего с реальным кашинским окружным судом, а заключает в себе лишь типические черты, свойственные третьеразрядным судам, из которых некоторые уже благосклонно закрыты, а другие ожидают своей очереди.
Ему почему-то казалось, что еврей лучше, нежели
все возможные стрикулисты, сумеет отметить
за него; что он ловчее вызудит запутавшийся мужицкий пятак, чище высосет мужицкий сок и вообще успешнее разорит
то мужицкое благосостояние, которое сам же он, князь Рукосуй, в течение столь многих лет неустанно созидал.
Дьякон взял с него недорого: два с полтиной
за всю выучку и, сверх
того, по полуштофу пенного в день, ибо, по преклонности лет, более вместить уж не мог.
— Товарищей ихних и теперь
за караул взяли. Четверо. И баба с ними увязалась. Сегодня же
всех в Кашин отправили. А
за теми,
за двоими, во
все концы гонцов разослали…
Сидит день, сидит другой.
За это время опять у него"рассуждение"прикапливаться стало, да только вместо
того, чтоб крадучись да с ласкою к нему подойти, а оно
все старую песню поет: какой же ты, братец, осел! Ну, он и осердится. Отыщет в голове дырку (благо узнал, где она спрятана), приподнимет клапанчик, оттуда свистнет — опять он без рассуждения сидит.
Чтобы нами, мерзавцами, сделанный вред
за пользу считался, а прочими
всеми, если бы и польза была принесена,
то таковая
за вред бы считалась.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А
все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и не узнали! А
все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с
той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он
за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Да объяви
всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не
то чтобы
за какого-нибудь простого человека, а
за такого, что и на свете еще не было, что может
все сделать,
все,
все,
все!
Осип (выходит и говорит
за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб
все живее, а не
то, мол, барин сердится. Стой, еще письмо не готово.
Анна Андреевна. Тебе
все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут не
то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и
все светские… Только я, право, боюсь
за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
Глеб — он жаден был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч душ закрепил злодей, // С родом, с племенем; что народу-то! // Что народу-то! с камнем в воду-то! //
Все прощает Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее
всех, // И
за то тебе вечно маяться!