Неточные совпадения
Да, это так. Даже руки мне порядком на прощанье не пожал, а просто ручкой сделал, как будто
говорил: «Готов я помочь, однако пора бы к тебе, сахар медович, понять, что знакомство твое — не ахти благостыня какая!» Я, конечно, не
буду уверять, что он именно так думал, но что он инстинктивно гак чувствовал и что именно это чувство сообщило его появлению ту печать торопливости, которая меня поразила, — в этом я нимало не сомневаюсь.
— Стало
быть, до сих пор мы в одну меру годили, а теперь мера с гарнцем пошла в ход — больше годить надо, а завтра, может
быть, к мере и еще два гарнца накинется — ну, и еще больше годить придется. Небось, не лопнешь. А впрочем, что же праздные-то слова
говорить! Давай-ка лучше подумаем, как бы нам сообща каникулы-то эти провести. Вместе и годить словно бы веселее
будет.
— Мало ли что
говорят! Вкусно — ну, и
будет с тебя! Глумов высказал это несколько угрюмо, как будто предчувствуя, что у меня язык начинает зудеть.
— Глумов! да ведь я немножко! Ведь если мы немножко и
поговорим — право, вреда особенного от этого не
будет. Только время скорее пройдет!
— Да, мой друг, удивительно, как это нынче…
Говорят, даже буфет в суде
есть?
Я повторил эти замечательные слова, а Глумов вполне одобрил их. Затем мы бросили прощальный взгляд на здание сената, в котором некогда
говорил правду Яков Долгорукий, и так как программа гулянья на нынешний день
была уже исчерпана и нас порядком-таки одолевала усталость, то мы сели в вагон конно-железной дороги и благополучно проследовали в нем до Литейной.
— Именно ж одно это и нужно! —
говорил он, — потому, звише так уже сделано
есть, что ежели человек необразован — он работать обьязан, а ежели человек образован — он имеет гулять и кушать! Иначе ж руволюция буде!
Хвастался, что служит в квартале только временно, покуда в сенате решается процесс его по имению; что хотя его и называют сыщиком, но, собственно
говоря, должность его дипломатическая, и потому следовало бы называть его «дипломатом такого-то квартала»; уверял, что в 1863 году бегал «до лясу», но что, впрочем, всегда
был на стороне правого дела, и что даже предки его постоянно держали на сеймах руку России («як же иначе може то
быть!»).
Ответ
был дипломатический. Ничего не разрешая по существу, Глумов очень хитро устранял расставленную ловушку и самих поимщиков ставил в конфузное положение. — Обратитесь к источникам! —
говорил он им, — и буде найдете в них указания, то требуйте точного по оным выполнения! В противном же случае остерегитесь сами и не вдавайтесь в разыскания, кои впоследствии могут
быть признаны несвоевременными!
Мы делали все, что делают молодые светские шалопаи, чувствующие себя в охоте: нанимали тройки, покупали конфеты и букеты, лгали, хвастались, катались на лихачах и декламировали эротические стихи. И все от нас
были в восхищении, все
говорили: да, теперь уж совсем ясно, что это — люди благонамеренные не токмо за страх, но и за совесть!
Я
было приложил уж руку к сердцу, чтоб отвечать, что всего довольно и ни в чем никакой надобности не ощущается: вот только посквернословить разве… Но, к счастию, Иван Тимофеич сделал знак рукой, что моя речь впереди, а покамест он желает
говорить один.
— Право, иной раз думаешь-думаешь: ну, чего? И то переберешь, и другое припомнишь — все у нас
есть! Ну, вы — умные люди! сами теперь по себе знаете! Жили вы прежде… что
говорить, нехорошо жили! буйно! Одно слово — мерзко жили! Ну, и вам, разумеется, не потакали, потому что кто же за нехорошую жизнь похвалит! А теперь вот исправились, живете смирно, мило, благородно, — спрошу вас, потревожил ли вас кто-нибудь? А? что? так ли я
говорю?
Приходит в третьем часу ночи один человек (и прежде он у меня на замечании
был) — «вяжите,
говорит, меня, я образ правленья переменить хочу!» Ну, натурально, сейчас ему, рабу божьему, руки к лопаткам, черкнули куда следует: так, мол, и так, злоумышленник проявился…
— Теперь — о прошлом и речи нет! все забыто! Пардон — общий (
говоря это, Иван Тимофеич даже руки простер наподобие того как делывал когда-то в «Ernani» Грациани, произнося знаменитое «perdono tutti!» [прощаю всех!])! Теперь вы все равно что вновь родились — вот какой на вас теперь взгляд! А впрочем, заболтался я с вами, друзья! Прощайте, и
будьте без сумненья! Коли я сказал: пардон! значит, можете смело надеяться!
— Который тебе пятиалтынный даст. Слушай!
говори ты мне решительно: ежели он нас поодиночке
будет склонять — ты как ответишь?
— Глумов! голубчик! не
будем об этом
говорить! — взмолился я.
— Так вот я и
говорю:
есть у господина Парамонова штучка одна… и образованная! в пансионе училась… Он опять запнулся и в смущении опустил глаза.
Да, это
был он, то
есть избавитель, то
есть «подходящий человек», по поводу которого возможен
был только один вопрос: сойдутся ли в цене? То
есть,
говоря другими словами, это
был адвокат Балалайкин.
— Да нет же, стой! А мы только что об тебе
говорили, то
есть не
говорили, а чувствовали: кого, бишь, это недостает? Ан ты… вот он он! Слушай же: ведь и у меня до тебя дело
есть.
Иван Тимофеич молчал, но для меня и то
было уже выигрышем, что он слушал меня. Его взор, задумчиво на меня устремленный, казалось,
говорил: продолжай! Понятно, с какою радостью я последовал этому молчаливому приглашению.
Я
говорил долго и убедительно, и Иван Тимофеич
был тем более поражен справедливостью моих доводов, что никак не ожидал от меня такой смелой откровенности. Подобно всем сильным мира, он
был окружен плотною стеной угодников и льстецов, которые редко дозволяли слову истины достигнуть до ушей его.
Да, это он! —
говорил я сам себе, — но кто он? Тот
был тщедушный, мизерный, на лице его
была написана загнанность, забитость, и фрак у него… ах, какой это
был фрак! зеленый, с потертыми локтями, с светлыми пуговицами, очевидно, перешитый из вицмундира, оставшегося после умершего от геморроя титулярного советника! А этот — вон он какой! Сыт, одет, обут — чего еще нужно! И все-таки это — он, несомненно, он, несмотря на то, что смотрит как только сейчас отчеканенный медный пятак!
— Это ничего; вот и вы не знаете, да
говорите же"хорошо". Неизвестность, знаете… она на воображение действует! У греков-язычников даже капище особенное
было с надписью:"неизвестному богу"… Потребность, значит, такая в человеке
есть! А впрочем, я и по-русски могу...
Можете судить сами, какое нравственное потрясение должна
была произвести во мне эта катастрофа, не
говоря уже о неоплатном долге в три рубля пятьдесят копеек, в который я с тех пор погряз и о возврате которого жена моя ежедневно настаивает…
— Друзья! не растравляйте старых, но не заживших еще ран! — обратился он к нам совершенно растроганный, — дочь, о которой вы
говорите, дочь, которая
была украшением балов Марцинкевича, — ее уже нет!
— На днях ваше желание
будет выполнено. А вот эти фиги мне Эюб-паша презентовал… Теперь, впрочем, не следовало бы об этом
говорить — война! — ну, да ведь вы меня не выдадите! Да вы попробуйте-ка! аромат-то какой!
— Ah, mais entendons-nous! [Ах, но мы договоримся!] Я, действительно, сведеньице для него выведал, но он через это самое сведеньице сраженье потерял — помните, в том ущелий, как бишь его?.. Нет, господа! я ведь в этих делах осторожен! А он мне между прочим презент! Однако я его и тогда предупреждал. Ну, куда ты,
говорю, лезешь, скажи на милость! ведь если ты проиграешь сражение — тебя турки судить
будут, а если выиграешь — образованная Европа судить
будет! Подавай-ка лучше в отставку!
Помилуй, братец, —
говорит, — ведь во всех учебниках
будет записано: вот какие дела через Рюрика пошли! школяры во всех учебных заведениях
будут долбить: обещался-де Рюрик по закону грабить, а вон что вышло!"–"А наплевать! пускай их долбят! — настаивал благонамеренный человек Гадюк, — вы, ваше сиятельство, только бразды покрепче держите, и
будьте уверены; что через тысячу лет на этом самом месте…
Впечатление это
было разнообразное. Балалайкин — поверил сразу и
был так польщен, что у него в гостях находится человек столь несомненно древней высокопоставленности, что, в знак почтительной преданности, распорядился подать шампанского. Глумов, по обыкновению своему, отнесся равнодушно и даже, пожалуй, скептически. Но я… я припоминал! Что-то такое
было! —
говорил я себе. Где-то в прошлом, на школьной скамье…
было, именно
было!
— Отлично — что и
говорить! Да, брат, изумительный
был человек этот маститый историк: и науку и свистопляску — все понимал! А историю русскую как знал — даже поверить трудно! Начнет, бывало, рассказывать, как Мстиславы с Ростиславами дрались, — ну, точно сам очевидцем
был! И что в нем особенно дорого
было: ни на чью сторону не норовил! Мне,
говорит, все одно: Мстислав ли Ростислава, или Ростислав Мстислава побил, потому что для меня что историей заниматься, что бирюльки таскать — все единственно!
Прадед мой, штабс-капитан Прокофий Гадюк,
будучи в пьяном виде, изменные речи
говорил, а сын его, Артамон, не только о сем не умолчал, но, с представлением ясных отцовой измены доказательств, донес по начальству.
В полном парате, как
есть, при шпаге и шляпе: извольте,
говорит, милостивый государь, повторить!
И вот сижу я однажды в"Эльдорадо", в сторонке,
пью пиво, а между прочим и материал для предбудущего нумера газеты сбираю — смотрю, присаживается она ко мне. Так и так,
говорит, гласную кассу ссуд открыть желаю — одобрите вы меня? — Коли капитал,
говорю, имеете, так с богом! — Капитал,
говорит, я имею, только вот у мировых придется разговор вести, а я, как женщина, ничего чередом рассказать не могу! — Так для этого вам, сударыня, необходимо мужчину иметь! — Да,
говорит, мужчину!
— Собственно
говоря, ведь двоеженство само по себе подлог, — скромно заметил я, — не
будет ли, стало
быть, уж чересчур однообразно — non bis in idem [Никто не должен дважды отвечать за одно и то же.] — ежели мы, совершив один подлог, сейчас же приступим к совершению еще другого, и притом простейшего?
— Это даже и для Матрены Ивановны не без пользы
будет! —
говорил он со слезами на глазах, — потому заставит ее прийти в себя!
Есть у меня в районе француз-перчаточник, только на днях я ему и
говорю:"смотри, Альфонс Иваныч, я к тебе с визитом собираюсь!"–"В магазин?" — спрашивает.
Так он, можете себе представить, даже на меня глаза вытаращил:"не может это
быть!" —
говорит.
— Кто
говорит, что можно! — оборонился Глумов, — но ежели древние греческие и римские образцы непригодны, так ведь у нас и своя история
была.
Предложение это
было сделано так искренно и, притом, с таким горячим участием, что Прудентов не только не обиделся, но, вместо ответа, простер к Глумову обе руки, вооруженные проектом устава. И мы вдруг, совершенно незаметно, начали с этой минуты
говорить друг другу"ты".
К. стыду отечества совершить очень легко, — сказал он к славе же совершить, напротив того, столь затруднительно, что многие даже из сил выбиваются, и все-таки успеха не достигают. Когда я в Проломновской губернии жил, то
был там один начальствующий — так он всегда все к стыду совершал. Даже посторонние дивились; спросят, бывало: зачем это вы, вашество, все к стыду да к стыду? А он: не могу,
говорит: рад бы радостью к славе что-нибудь совершить, а выходит к стыду!
— Не желай, — сказал он, — во-первых, только тот человек истинно счастлив, который умеет довольствоваться скромною участью, предоставленною ему провидением, а во-вторых, нелегко, мой друг, из золотарей вышедши, на высотах балансировать! Хорошо, как у тебя настолько характера
есть, чтоб не возгордиться и не превознестись, но горе, ежели ты хотя на минуту позабудешь о своем недавнем золотарстве! Волшебство, которое тебя вознесло, — оно же и низвергнет тебя! Иван Иваныч, правду я
говорю?
Когда-то еще,
говорит, нам нового начальника дадут, а до тех пор кто с нами по всей строгости поступать
будет!"
— Покойная Дарья Семеновна
говаривала: жизнь наша здешняя подобна селянке, которую в Малоярославском трактире подают. Коли
ешь ее с маху, ложка за ложкой, — ничего, словно как и еда; а коли начнешь ворошить да разглядывать — стошнит!
—
Был у меня, доложу вам, знакомый действительный статский советник, который к Дарье Семеновне по утрам хаживал, так он мне рассказывал, почему он именно утром, а не вечером ходит. Утром,
говорит, я встал, умылся…
— Провизию надо покупать умеючи, —
говорил он, — как во всяком деле вообще необходимо с твердыми познаниями приступать, так и тут. Знающий — выигрывает, а незнающий — проигрывает. Вот, например, ветчину, языки и вообще копченье надо в Мучном переулке приобретать; рыбу — на Мытном; живность, коли у кого времени достаточно
есть, — на заставах у мужичков подстерегать. Многие у мужичков даже задаром отнимают, но я этого не одобряю.
— А мы только что
было за устав принялись! Господи! да не нужно ли чего-нибудь? Вина? блюдо какое-нибудь особенное, чтобы по вкусу Ивану Тимофеичу?
Говорите! приказывайте! Может
быть, он рассказы из русского или из еврейского быта любит, так и за рассказчиком спосылать можно!
— Я, друзья, и с заблуждающими, и с незаблуждающими на своем веку немало дела имел, —
говорил он, — и могу сказать одно: каждый в своем роде. Заблуждающий хорош, ежели кто любит беседовать; незаблуждающий — ежели кто любит
выпить или, например, на тройке в пикник проехаться!
Это
было высказано с такою неподдельной покорностью перед совершившимся фактом, что когда Глумов высказал догадку, что, кажется, древние печенеги обитали на низовьях Днепра и Дона, то Редедя только рукой махнул, как бы
говоря: обитали!! мало ли кто обитал! Сегодня ты обитаешь, а завтра — где ты, человек!
— Да так вот, — объяснил Молодкин, — приехал я, а он сидит во фраке, в перчатках и в белом галстухе — хоть сейчас под венец!"Деньги!"Отдал я ему двести рублей, он пересчитал, положил в ящик, щелкнул замком:"остальные восемьсот!"Я туда-сюда — слышать не хочет! И галстух снял, а ежели,
говорит, через полчаса остальные деньги не
будут на столе, так и совсем разденусь, в баню уеду.
— Не дело ты
говоришь, Иван Тимофеич, — сказал он резонно, — во-первых, Балалайке уж двести рублей задано, а вовторых, у нас вперед так условлено, чтоб непременно
быть двоеженству. А я вот что сделаю: сейчас к нему сам поеду, и не я
буду, если через двадцать минут на трензеле его сюда не приведу.