Неточные совпадения
Леса, как я уже
сказал выше, стояли нетронутыми, и лишь у немногих помещиков представляли
не то чтобы доходную статью, а скорее средство добыть большую сумму денег (этот порядок вещей, впрочем, сохранился и доселе).
Кстати
скажу:
не раз я видал впоследствии моего крестного отца, идущего, с посохом в руках, в толпе народа, за крестным ходом.
Впрочем, я
не могу
сказать, чтобы фактическая сторона моих детских воспоминаний была особенно богата.
— Но вы описываете
не действительность, а какой-то вымышленный ад! — могут
сказать мне. Что описываемое мной похоже на ад — об этом я
не спорю, но в то же время утверждаю, что этот ад
не вымышлен мной. Это «пошехонская старина» — и ничего больше, и, воспроизводя ее, я могу, положа руку на сердце, подписаться: с подлинным верно.
Затем отец принадлежал к старинному дворянскому роду (Затрапезный — шутка
сказать!), а мать была по рождению купчиха, при выдаче которой замуж вдобавок
не отдали полностью договоренного приданого.
— Ты бы, Гришка,
сказал матери: вы, маменька,
не все для нас копите, у вас и другие дети есть…
Но кто может
сказать, сколько «
не до конца застуканных» безвременно снесено на кладбище? кто может определить, скольким из этих юных страстотерпцев была застукана и изуродована вся последующая жизнь?
Словом
сказать, редкий обед проходил, чтобы несчастный старик чем-нибудь да
не прогневил господ.
— Что отец! только слава, что отец! Вот мне, небось, Малиновца
не подумал оставить, а ведь и я чем
не Затрапезный? Вот увидите: отвалит онамне вологодскую деревнюшку в сто душ и
скажет: пей, ешь и веселись! И манже, и буар, и сортир — все тут!
Вообще нужно
сказать, что система шпионства и наушничества была в полном ходу в нашем доме. Наушничала прислуга, в особенности должностная; наушничали дети. И
не только любимчики, но и постылые, желавшие хоть на несколько часов выслужиться.
Словом
сказать, трагедии самые несомненные совершались на каждом шагу, и никто и
не подозревал, что это трагедия, а говорили резонно, что с «подлянками» иначе поступать нельзя.
Люди позднейшего времени
скажут мне, что все это было и быльем поросло и что, стало быть, вспоминать об этом
не особенно полезно.
— Ну, так соусу у нас нынче
не будет, — решает она. — Так и
скажу всем: старый хрен любовнице соус скормил. Вот ужо барин за это тебя на поклоны поставит.
— Ну, бабу из клубники сделай. И то
сказать, без пути на погребе ягода плесневеет. Сахарцу кусочка три возьми да яичек парочку… Ну-ну,
не ворчи! будет с тебя!
—
Не могу еще наверно
сказать, — отвечает ключница, — должно быть, по видимостям, что так.
— О нет! — поправляется Марья Андреевна, видя, что аттестация ее
не понравилась Анне Павловне, — я надеюсь, что мы исправимся. Гриша! ведь ты к вечеру
скажешь мне свой урок из «Поэзии»?
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж
не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут…
Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась —
не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а
не то еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
— Как
сказать, сударыня… как будем кормить… Ежели зря будем скотине корм бросать — мало будет, а ежели с расчетом, так достанет. Коровам-то можно и яровой соломки подавывать, благо нынче урожай на овес хорош. Упреждал я вас в ту пору с пустошами погодить,
не все в кортому сдавать…
Докладывают, что ужин готов. Ужин представляет собой повторение обеда, за исключением пирожного, которое
не подается. Анна Павловна зорко следит за каждым блюдом и замечает, сколько уцелело кусков. К великому ее удовольствию, телятины хватит на весь завтрашний день, щец тоже порядочно осталось, но с галантиром придется проститься. Ну, да ведь и то
сказать — третий день галантир да галантир! можно и полоточком полакомиться, покуда
не испортились.
— Вот так оказия! А впрочем, и то
сказать, целый день туда да сюда… Поневоле замотаешься! Как бы и завтра
не забыть! Напомни.
Целый час я проработал таким образом, стараясь утвердить пальцы и вывести хоть что-нибудь похожее на палку, изображенную в лежавшей передо мною прописи; но пальцы от чрезмерных усилий все меньше и меньше овладевали пером. Наконец матушка вышла из своего убежища, взглянула на мою работу и, сверх ожидания,
не рассердилась, а только
сказала...
Недели с три каждый день я,
не разгибая спины, мучился часа по два сряду, покуда наконец
не достиг кой-каких результатов. Перо вертелось уже
не так сильно; рука почти
не ерзала по столу; клякс становилось меньше; ряд палок уже
не представлял собой расшатавшейся изгороди, а шел довольно ровно. Словом
сказать, я уже начал мечтать о копировании палок с закругленными концами.
Отец Василий надеялся на меня и, нужно
сказать правду,
не ошибался в своих ожиданиях.
Таким образом прошел целый год, в продолжение которого я всех поражал своими успехами. Но
не были ли эти успехи только кажущимися — это еще вопрос. Настоящего руководителя у меня
не было, системы в усвоении знаний — тоже. В этом последнем отношении, как я сейчас упомянул, вместо всякой системы, у меня была программа для поступления в пансион. Матушка дала мне ее,
сказав...
Я
не хочу
сказать этим, что сердце мое сделалось очагом любви к человечеству, но несомненно, что с этих пор обращение мое с домашней прислугой глубоко изменилось и что подлая крепостная номенклатура, которая дотоле оскверняла мой язык, исчезла навсегда. Я даже могу с уверенностью утверждать, что момент этот имел несомненное влияние на весь позднейший склад моего миросозерцания.
Но я
не считаю себя вправе
сказать, что педагогические приемы сестры были толковее, нежели те, которые я выработал для себя сам.
О нет! ничего подобного, конечно,
не допустят разумные педагоги. Они сохранят детскую душу во всем ее неведении, во всей непочатости и оградят ее от злых вторжений. Мало того: они употребят все усилия, чтобы продлить детский возраст до крайних пределов, до той минуты, когда сама собой вторгнется всеразрушающая сила жизни и
скажет: отныне начинается пора зрелости, пора искупления непочатости и неведения!
Пускай он, хоть
не понимаючи,
скажет: «Ах, папаша! как бы мне хотелось быть прокурором, как дядя Коля!», или: «Ах, мамаша! когда я сделаюсь большой, у меня непременно будут на плечах такие же густые эполеты, как у дяди Паши, и такие же душистые усы!» Эти наивные пожелания наверное возымеют свое действие на родительские решения.
Возражения против изложенного выше, впрочем, очень возможны. Мне
скажут, например, что я обличаю такие явления, на которых лежит обязательная печать фатализма. Нельзя же, в самом деле, вооружить ведением детей, коль скоро их возраст самою природою осужден на неведение. Нельзя возложить на них заботу об устройстве будущих их судеб, коль скоро они
не обладают необходимым для этого умственным развитием.
— Они дворянки, —
сказала она язвительно, — а дворянкам
не пристало холопские щи есть. Я купчиха — и то
не ем.
Словом
сказать, устроили дело так, чтоб и душа покойной, глядючи с небеси, радовалась, да и перед людьми было
не стыдно…
Я должен
сказать, что такого рода балагурство было мне
не в диковинку.
— Ах-ах-ах! да, никак, ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и
не думай уезжать —
не пущу! ведь я, мой друг, ежели и
сказала что, так спроста!.. Так вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего и на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли
не отпущу, и
не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
— Разумеется. Ты у тетеньки в гостях и, стало быть, должен вести себя прилично.
Не след тебе по конюшням бегать. Сидел бы с нами или в саду бы погулял — ничего бы и
не было. И вперед этого никогда
не делай. Тетенька слишком добра, а я на ее месте поставила бы тебя на коленки, и дело с концом. И я бы
не заступилась, а
сказала бы: за дело!
— Признаться
сказать, я и забыла про Наташку, —
сказала она. —
Не следовало бы девчонку баловать, ну да уж, для дорогих гостей, так и быть — пускай за племянничка Бога молит. Ах, трудно мне с ними, сестрица, справляться! Народ все сорванец — долго ли до греха!
Раз навсегда он
сказал себе, что крупные злодейства —
не женского ума дело, что женщины
не имеют такого широкого взгляда на дело, но что в истязаниях и мучительствах они, пожалуй, будут повиртуознее мужчин.
—
Не надо. Пусть трудится; Бог труды любит.
Скажите ему, поганцу, что от его нагаек у меня и до сих пор спину ломит. И
не сметь звать его барином. Какой он барин! Он — столяр Потапка, и больше ничего.
Школы в селе
не было, но большинство крестьян было грамотное или, лучше
сказать, полуграмотное, так как между крестьянами преобладал трактирный промысел. Умели написать на клочке загаженной бумаги: «силетка адна, чаю порц: адна ище порц.: румка вотки две румки три румки вичина» и т. д. Далее этого местное просвещение
не шло.
Словом
сказать, уколы для помещичьего самолюбия встречались на каждом шагу, хотя я должен
сказать, что матушку
не столько огорчали эти уколы, сколько бестолковая земельная чересполосица, которая мешала приняться вплотную за управление.
Во всяком случае, как только осмотрелась матушка в Заболотье, так тотчас же начала дело о размежевании, которое и вел однажды уже упомянутый Петр Дормидонтыч Могильцев. Но увы! —
скажу здесь в скобках — ни она, ни наследники ее
не увидели окончания этого дела, и только крестьянская реформа положила конец земельной сумятице, соединив крестьян в одну волость с общим управлением и дав им возможность устроиться между собою по собственному разумению.
Скажу больше: даже в зрелых летах, изредка наезжая в Заболотье, я
не мог свыкнуться с его бесхозяйственною жизнью.
Вот все, что я имел
сказать о Заболотье. Если написанная картина вышла суха и недостаточно образна — прошу извинить. Мне кажется, впрочем, что все-таки она
не будет лишнею для возможно полной характеристики «пошехонской старины».
В описываемое время ему было уже под тридцать, но он
не унывал,
сказав себе заранее, что министром ему
не бывать.
Словом
сказать, Могильцев
не ходил за словом в карман, и матушке с течением времени это даже понравилось. Но старик бурмистр, Герасим Терентьич, почти всегда присутствовавший при этих совещаниях, никак
не мог примириться с изворотами Могильцева и очень нередко в заключение говорил...
Я уже
сказал выше, что наше семейство почти совсем
не виделось с Ахлопиными. Но однажды, когда я приехал в Малиновец на каникулы из Москвы, где я только что начал ученье, матушка вспомнила, что 28-го июня предстоят именины Раисы Порфирьевны. Самой ехать в Р. ей было недосужно, поэтому она решилась послать кого-нибудь из детей. К счастью, выбор пал на меня.
— Покорно благодарю, тетушка! я в баню идти
не желаю! —
сказал я холодно и даже с примесью гадливости в голосе.
— Ах, да ты, верно, старой Акули застыдился! так ведь ей, голубчик, за семьдесят! И мастерица уж она мыть! еще папеньку твоего мывала, когда в Малиновце жила. Вздор, сударь, вздор! Иди-ка в баньку и мойся! в чужой монастырь с своим уставом
не ходят! Настюша!
скажи Акулине да проведи его в баню!
Ну, да ведь и то
сказать:
не человек, а скотина!
Послать спросить совестно: осудят;
скажут: вот беспокойная старуха, дочери повеселиться
не даст.
— И ведь в какое время, непутевый, пришел! —
сказала она уже мягче, — две недели сряду дождик льет, все дороги затопил, за сеном в поле проехать нельзя, а он шлепает да шлепает по грязи. И хоть бы написал, предупредил… Ну, ин скидавай полушубок-то, сиди здесь, покуда я муженьку
не отрапортую.