Неточные совпадения
С недоумением спрашиваешь себя:
как могли жить люди, не имея
ни в настоящем,
ни в будущем иных воспоминаний и перспектив, кроме мучительного бесправия, бесконечных терзаний поруганного и ниоткуда не защищенного существования? — и, к удивлению, отвечаешь: однако ж жили!
Ни в характерах,
ни в воспитании,
ни в привычках супругов не было ничего общего, и так
как матушка была из Москвы привезена в деревню, в совершенно чуждую ей семью, то в первое время после женитьбы положение ее было до крайности беспомощное и приниженное.
И все это говорилось без малейшей тени негодования, без малейшей попытки скрыть гнусный смысл слов,
как будто речь шла о самом обыденном факте. В слове «шельма» слышалась не укоризна, а скорее что-то ласкательное, вроде «молодца». Напротив, «простофиля» не только не встречал
ни в ком сочувствия, но возбуждал нелепое злорадство, которое и формулировалось в своеобразном афоризме: «Так и надо учить дураков!»
— Я и то спрашивал: что, мол, кому и
как? Смеется, каналья: «Все, говорит, вам, Степан Васильич!
Ни братцам,
ни сестрицам ничего — все вам!»
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно.
Ни о
какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там что будет, а коли, чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает,
ни то он есть,
ни то его нет — а ну,
как есть?!» Да о домовом достоверно знали, что он живет на чердаке.
Старик, очевидно, в духе и собирается покалякать о том, о сем, а больше
ни о чем. Но Анну Павловну так и подмывает уйти. Она не любит празднословия мужа, да ей и некогда. Того гляди, староста придет, надо доклад принять, на завтра распоряжение сделать. Поэтому она сидит
как на иголках и в ту минуту,
как Василий Порфирыч произносит...
Антипка-то в ту пору в ногах валялся, деньги предлагал, а она одно твердит: «Тебе все равно,
какой иконе Богу
ни молиться…» Так и не отдала.
Что же касается до меня лично, то я, не будучи «постылым», не состоял и в числе любимчиков, а был,
как говорится,
ни в тех,
ни в сех.
Само собой разумеется, что такого рода работа,
как бы она по наружности
ни казалась успешною, не представляла устойчивых элементов, из которых могла бы выработаться способность к логическому мышлению.
Говорят: посмотрите,
как дети беспечно и весело резвятся, — и отсюда делают посылку к их счастию. Но ведь резвость, в сущности, только свидетельствует о потребности движения, свойственной молодому ненадломленному организму. Это явление чисто физического порядка, которое не имеет
ни малейшего влияния на будущие судьбы ребенка и которое, следовательно, можно совершенно свободно исключить из счета элементов, совокупность которых делает завидным детский удел.
Ужели подобная задача, поставленная прямо или под
каким бы то
ни было прикрытием, может приличествовать педагогике?
— Пускай живут! Отведу им наверху боковушку — там и будут зиму зимовать, — ответила матушка. — Только чур,
ни в
какие распоряжения не вмешиваться, а с мая месяца чтоб на все лето отправлялись в свой «Уголок». Не хочу я их видеть летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего не смыслят. А я хочу, чтоб у нас все в порядке было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
Как бы то
ни было, но с этих пор матушкой овладела та страсть к скопидомству, которая не покинула ее даже впоследствии, когда наша семья могла считать себя уже вполне обеспеченною. Благодаря этой страсти, все куски были на счету, все лишние рты сделались ненавистными. В особенности возненавидела она тетенек-сестриц, видя в них нечто вроде хронической язвы, подтачивавшей благосостояние семьи.
Присутствие матушки приводило их в оцепенение, и что бы
ни говорилось за столом,
какие бы
ни происходили бурные сцены, они
ни одним движением не выказывали, что принимают в происходящем какое-нибудь участие. Молча садились они за обед, молча подходили после обеда к отцу и к матушке и отправлялись наверх, чтоб не сходить оттуда до завтрашнего обеда.
— Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько…
Ни ты меня,
ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так будет. Коли
какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Во всяком случае,
как только осмотрелась матушка в Заболотье, так тотчас же начала дело о размежевании, которое и вел однажды уже упомянутый Петр Дормидонтыч Могильцев. Но увы! — скажу здесь в скобках —
ни она,
ни наследники ее не увидели окончания этого дела, и только крестьянская реформа положила конец земельной сумятице, соединив крестьян в одну волость с общим управлением и дав им возможность устроиться между собою по собственному разумению.
Вообще усадьба была заброшена, и все показывало, что владельцы наезжали туда лишь на короткое время. Не было
ни прислуги,
ни дворовых людей,
ни птицы,
ни скота. С приездом матушки отворялось крыльцо, комнаты кой-как выметались; а
как только она садилась в экипаж, в обратный путь, крыльцо опять на ее глазах запиралось на ключ. Случалось даже, в особенности зимой, что матушка и совсем не заглядывала в дом, а останавливалась в конторе, так
как вообще была неприхотлива.
А я
ни во что не проник, живу словно в муромском лесу и чувствую,
как постепенно, одно за другим, падают звенья, которые связывали меня с жизнью.
— Нет, башкиры. Башкиро-мещеряцкое войско такое есть;
как завладели спервоначалу землей, так и теперь она считается ихняя. Границ нет, межеванья отроду не бывало; сколько глазом
ни окинешь — все башкирам принадлежит. В последнее, впрочем, время и помещики, которые поумнее, заглядывать в ту сторону стали. Сколько уж участков к ним отошло; поселят крестьян, да хозяйство и разводят.
Матушка при этом предсказании бледнела. Она и сама только наружно тешила себя надеждой, а внутренне была убеждена, что останется
ни при чем и все дедушкино имение перейдет брату Григорью, так
как его руку держит и Настька-краля, и Клюквин, и даже генерал Любягин. Да и сам Гришка постоянно живет в Москве, готовый,
как ястреб, во всякое время налететь на стариково сокровище.
Желала ли она заслужить расположение Григория Павлыча (он один из всей семьи присутствовал на похоронах и вел себя так «благородно», что
ни одним словом не упомянул об имуществе покойного) или в самом деле не знала, к кому обратиться;
как бы то
ни было, но, схоронивши сожителя, она пришла к «братцу» посоветоваться.
— У нас, на селе, одна женщина есть, тоже все на тоску жалуется. А в церкви,
как только «иже херувимы» или причастный стих запоют, сейчас выкликать начнет. Что с ней
ни делали: и попа отчитывать призывали, и староста сколько раз стегал — она все свое. И представьте,
как начнет выкликать, живот у нее вот
как раздует. Гора горой.
Матушка, однако ж, задумывается на минуту. Брань брата, действительно, не очень ее трогает, но угроз его она боится. Увы! несмотря на теперешнюю победу, ее
ни на минуту не покидает мысль, что,
как бы она
ни старалась и
какое бы расположение
ни выказывал ей отец, все усилия ее окажутся тщетными, все победы мнимыми, и стариково сокровище неминуемо перейдет к непочтительному, но дорогому сыну.
В начале шестого подают чай, и ежели время вёдреное, то дедушка пьет его на балконе. Гостиная выходит на запад, и старик любит понежиться на солнышке. Но в сад он, сколько мне помнится,
ни разу не сходил и даже в экипаже не прогуливался. Вообще сидел сиднем,
как и в Москве.
Когда все пристроились по местам, разносят чай, и начинается собеседование. Первою темою служит погода; все жалуются на холода. Январь в половине, а
как стала 1-го ноября зима, так
ни одной оттепели не было, и стужа день ото дня все больше и больше свирепеет.
— Судьба, значит, ей еще не открылась, — отвечает матушка и, опасаясь, чтобы разговор не принял скабрезного характера, спешит перейти к другому предмету. —
Ни у кого я такого вкусного чаю не пивала,
как у вас, папенька! — обращается она к старику. — У кого вы берете?
Но жизнь его была,
как говорится, чисто сибирная, потому что матушка не давала ему
ни отдыху,
ни сроку.
Она будет одета просто,
как будто никто
ни о чем ее не предупредил, и она всегда дома так ходит.
Но все сходились в одном: что он игрок и мот, а этих качеств матушка
ни под
каким видом в сестрицыном женихе не допускала.
Как бы то
ни было, щегольство и щедрость настолько подкупали в его пользу, что злые языки поневоле умолкали.
Как бы то
ни было, но на вечере у дяди матушка, с свойственною ей проницательностью, сразу заметила, что ее Надёха «начинает шалеть». Две кадрили подряд танцевала с Клещевиновым, мазурку тоже отдала ему. Матушка хотела уехать пораньше, но сестрица так решительно этому воспротивилась, что оставалось только ретироваться.
— Нет, я не про то… Теперь он вам визит сделал, а потом — и не увидите,
как вотрется… Эти «отчаянные» — самый этот народ… И слова у них какие-то особенные… К нам он, конечно, не приедет, но если бы… Ну,
ни за что!
—
Ни за что. Заранее приказанье отдам. Конечно, мне вам советовать не приходится, а только… А заметили вы,
как вчера Прасковья Ивановна одета была?
Сряду три дня матушка ездит с сестрицей по вечерам, и всякий раз «он» тут
как тут. Самоуверенный, наглый. Бурные сцены сделались
как бы обязательными и разыгрываются, начинаясь в возке и кончаясь дома. Но
ни угрозы,
ни убеждения — ничто не действует на «взбеленившуюся Надёху». Она точно с цепи сорвалась.
Как бы то
ни было, но фактов, которые доказывали бы, что малиновецких крестьян притесняют работой, до меня не доходило, и я с удовольствием свидетельствую здесь об этом.
Труд этот, состоявший преимущественно из мелких домашних послуг, не требовавших
ни умственной,
ни даже мускульной силы («Палашка! сбегай на погреб за квасом!» «Палашка! подай платок!» и т. д.), считался не только легким, но даже
как бы отрицанием действительного труда.
Качества эти были настолько преобладающими в ней, что из всей детской обстановки
ни один образ не уцелел в моей памяти так полно и живо,
как ее.
Глаза ее, покрытые старческою влагой, едва выглядывали из-под толстых,
как бы опухших век (один глаз даже почти совсем закрылся, так что на его месте видно было только мигающее веко); большой нос, точно цитадель, господствовал над мясистыми щеками, которых не пробороздила еще
ни одна морщина; подбородок был украшен приличествующим зобом.
Одним словом, это был лай, который до такой степени исчерпывал содержание ярма, придавившего шею Акулины, что
ни для
какого иного душевного движения и места в ней не осталось. Матушка знала это и хвалилась, что нашла для себя в Акулине клад.
Как бы то
ни было, но Аннушка чувствовала себя вполне свободною только в отсутствие матушки.
Аннушка умерла в глубокой старости, в том самом монастыре, в котором, по смерти сестры, поселилась тетенька Марья Порфирьевна.
Ни на
какую болезнь она не жаловалась, но, недели за две до смерти, почувствовала, что ей неможется, легла в кухне на печь и не вставала.
С этих пор она затосковала. К прежней сокрушавшей ее боли прибавилась еще новая, которую нанес уже Павел, так легко решившийся исполнить господское приказание. По мнению ее, он обязан был всякую муку принять, но
ни в
каком случае не прикасаться лозой к ее телу.
Как бы то
ни было, но жизнь Павла была погублена.
По профессии он был цирульник. Года два назад, по выходе из ученья, его отпустили по оброку; но так
как он, в течение всего времени, не заплатил
ни копейки, то его вызвали в деревню. И вот однажды утром матушке доложили, что в девичьей дожидается Иван-цирульник.
Ни к
какой работе Ванька-Каин приспособлен не был.
Ни прислужить по-столичному,
ни возвестить
как следует приезд гостя он не умел, беспощадно перевирал фамилии, перепутывал названия улиц и в довершение всего перенес в московскую квартиру ту же нестерпимую неопрятность, которая отличала его в деревне.
Конечно, постоянно иметь перед глазами «олуха» было своего рода божеским наказанием; но так
как все кругом так жили, все такими же олухами были окружены, то приходилось мириться с этим фактом. Все одно: хоть ты ему говори, хоть нет, —
ни слова,
ни даже наказания, ничто не подействует, и олух, сам того не понимая, поставит-таки на своем. Хорошо, хоть вина не пьет — и за то спасибо.
Конон молча ретировался.
Ни малейшего чувства не отразилось на застывшем лице его, точно он совершил такой же обряд,
как чищение ножей, метение комнат и проч. Сделал свое дело — и с плеч долой.
Как-то совестно было отказать в первой просьбе человеку, который с утра до вечера маялся на барской службе,
ни одним словом не заявляя, что служба эта ему надоела или трудна.