Неточные совпадения
Наступавший затем Светлый праздник был едва ли
не единственным днем, когда лица рабов и рабынь расцветали и крепостное право
как бы упразднялось.
Как только персики начнут выходить в «косточку», так их тщательно пересчитывают, а затем уже всякий плод, хотя
бы и
не успевший дозреть, должен быть сохранен садовником и подан барыне для учета.
Маневр этот повторяется несколько раз сряду, пока Васька,
как бы из опасения, чтоб птица в самом деле
не издохла,
не решается перекусить ей горло.
— Вот так оказия! А впрочем, и то сказать, целый день туда да сюда… Поневоле замотаешься!
Как бы и завтра
не забыть! Напомни.
Само собой разумеется, что такого рода работа,
как бы она по наружности ни казалась успешною,
не представляла устойчивых элементов, из которых могла
бы выработаться способность к логическому мышлению.
Пускай он, хоть
не понимаючи, скажет: «Ах, папаша!
как бы мне хотелось быть прокурором,
как дядя Коля!», или: «Ах, мамаша! когда я сделаюсь большой, у меня непременно будут на плечах такие же густые эполеты,
как у дяди Паши, и такие же душистые усы!» Эти наивные пожелания наверное возымеют свое действие на родительские решения.
Как бы то ни было, но с этих пор матушкой овладела та страсть к скопидомству, которая
не покинула ее даже впоследствии, когда наша семья могла считать себя уже вполне обеспеченною. Благодаря этой страсти, все куски были на счету, все лишние рты сделались ненавистными. В особенности возненавидела она тетенек-сестриц, видя в них нечто вроде хронической язвы, подтачивавшей благосостояние семьи.
Благодаря своей безалаберности они сами жили впроголодь, питаясь молоком, ягодами и хлебом, и если б
не возможность прожить зиму в Малиновце, то неизвестно,
как бы они извернулись.
Присутствие матушки приводило их в оцепенение, и что
бы ни говорилось за столом,
какие бы ни происходили бурные сцены, они ни одним движением
не выказывали, что принимают в происходящем какое-нибудь участие. Молча садились они за обед, молча подходили после обеда к отцу и к матушке и отправлялись наверх, чтоб
не сходить оттуда до завтрашнего обеда.
— Я
не к тому… так, доложить пришел…
Как бы потом в ответе
не быть…
— А это мой Фомушка! — рекомендовала его тетенька, — только он один и помогает мне.
Не знаю,
как бы я и справилась без него с здешней вольницей!
— Смотри, Фиска! Ты лиха, а твой Николушка еще того лише.
Как бы он под пьяную руку тебя
не зарубил!
Не раз она решалась «обкормить» мужа, но,
как и все злонравные люди, трусила последствий такого поступка. Ведь у всех ее жизнь была на виду, и, разумеется, в случае внезапной смерти Савельцева, подозрения прежде всего пали
бы на нее.
Тетенька души в нем
не чаяла и втайне обдумывала,
каким бы образом передать ему имение.
Можно было подумать, что она чего-то боится, чувствует, что живет «на людях», и даже
как бы сознает, что ей, еще так недавно небогатой дворянке,
не совсем по зубам такой большой и лакомый кус.
Входил гость, за ним прибывал другой, и никогда
не случалось, чтобы кому-нибудь чего-нибудь недостало. Всего было вдоволь: индейка так индейка, гусь так гусь. Кушайте на здоровье, а ежели мало, так и цыпленочка можно велеть зажарить. В четверть часа готов будет.
Не то что в Малиновце, где один гусиный полоток на всю семью мелкими кусочками изрежут, да еще норовят,
как бы и на другой день осталось.
— И ведь в
какое время, непутевый, пришел! — сказала она уже мягче, — две недели сряду дождик льет, все дороги затопил, за сеном в поле проехать нельзя, а он шлепает да шлепает по грязи. И хоть
бы написал, предупредил… Ну, ин скидавай полушубок-то, сиди здесь, покуда я муженьку
не отрапортую.
— Погоди еще говорить! рано пташечка запела,
как бы кошечка
не съела.
Желала ли она заслужить расположение Григория Павлыча (он один из всей семьи присутствовал на похоронах и вел себя так «благородно», что ни одним словом
не упомянул об имуществе покойного) или в самом деле
не знала, к кому обратиться;
как бы то ни было, но, схоронивши сожителя, она пришла к «братцу» посоветоваться.
Мы, дети,
не шевелясь, столпились в дверях соседней комнаты,
как будто чего-то выжидая, хотя, конечно, и сами
не могли
бы сказать, чего именно.
— Только Григорий Павлыч очень уж рассердился,
как узнал! Приехал из подмосковной, кричит: «
Не смейте к Затрапезным ездить! запрещаю!» Даже подсвечником замахнулся; еще немного — и лоб старику раскроил
бы!
Матушка, однако ж, задумывается на минуту. Брань брата, действительно,
не очень ее трогает, но угроз его она боится. Увы! несмотря на теперешнюю победу, ее ни на минуту
не покидает мысль, что,
как бы она ни старалась и
какое бы расположение ни выказывал ей отец, все усилия ее окажутся тщетными, все победы мнимыми, и стариково сокровище неминуемо перейдет к непочтительному, но дорогому сыну.
—
Как бы я
не дала! Мне в ту пору пятнадцать лет только что минуло, и я
не понимала, что и за бумага такая. А
не дала
бы я бумаги, он
бы сказал: «Ну, и нет тебе ничего! сиди в девках!» И то обещал шестьдесят тысяч, а дал тридцать. Пытал меня Василий Порфирыч с золовушками за это тиранить.
— Да разве
не обидно, папенька! На дворе морозы, а снегу мало. Из деревни пишут:
как бы озими
не вымерзли!
— А он
бы больше дрыхнул на козлах. Сидит да носом клюет. Нет чтобы снегом потереть лицо.
Как мы сегодня к Урсиловым поедем, и
не придумаю!
— Но отчего же вы
не обратились ко мне? я
бы давно с величайшей готовностью… Помилуйте! я сам сколько раз слышал,
как князь [Подразумевается князь Дмитрий Владимирович Голицын, тогдашний московский главнокомандующий.] говорил: всякий дворянин может войти в мой дом,
как в свой собственный…
Отец вздыхает. Одиночество,
как ни привыкай к нему, все-таки
не весело. Всегда он один, а если
не один, то скучает установившимся домашним обиходом. Он стар и болен, а все другие здоровы… как-то глупо здоровы. Бегают, суетятся, болтают, сами
не знают, зачем и о чем. А теперь вот притихли все, и если
бы не Степан — никого, пожалуй, и
не докликался
бы. Умри — и
не догадаются.
Билеты для входа в Собрание давались двоякие: для членов и для гостей. Хотя последние стоили всего пять рублей ассигнациями, но матушка и тут ухитрялась, в большинстве случаев, проходить даром. Так
как дядя был исстари членом Собрания и его пропускали в зал беспрепятственно, то он передавал свой билет матушке, а сам входил без билета. Но был однажды случай, что матушку чуть-чуть
не изловили с этой проделкой, и если
бы не вмешательство дяди, то вышел
бы изрядный скандал.
Разговор становится щекотливым; матушка боится,
как бы дядя
не обиделся и
не уехал. К счастью, в передней слышится движение, которое и полагает предел неприятной сцене.
Матушка морщится;
не нравятся ей признания жениха. В халате ходит, на гитаре играет, по трактирам шляется… И так-таки прямо все и выкладывает,
как будто иначе и быть
не должно. К счастью, входит с подносом Конон и начинает разносить чай. При этом ложки и вообще все чайное серебро (сливочник, сахарница и проч.) подаются украшенные вензелем сестрицы: это, дескать, приданое! Ах, жалко, что самовар серебряный
не догадались подать — это
бы еще больше в нос бросилось!
— И точно,
как будто мне нездоровится, — говорит она, —
не следовало
бы и выходить… Прошу извинить, если что ненароком сказалось.
— Да
как вам сказать… почти все вечера разобраны. Мне-то
бы, признаться, уж
не к лицу, да вот для нее…
— Нет, я
не про то… Теперь он вам визит сделал, а потом — и
не увидите,
как вотрется… Эти «отчаянные» — самый этот народ… И слова у них какие-то особенные… К нам он, конечно,
не приедет, но если
бы… Ну, ни за что!
Сряду три дня матушка ездит с сестрицей по вечерам, и всякий раз «он» тут
как тут. Самоуверенный, наглый. Бурные сцены сделались
как бы обязательными и разыгрываются, начинаясь в возке и кончаясь дома. Но ни угрозы, ни убеждения — ничто
не действует на «взбеленившуюся Надёху». Она точно с цепи сорвалась.
Как бы то ни было, но фактов, которые доказывали
бы, что малиновецких крестьян притесняют работой, до меня
не доходило, и я с удовольствием свидетельствую здесь об этом.
Труд этот, состоявший преимущественно из мелких домашних послуг,
не требовавших ни умственной, ни даже мускульной силы («Палашка! сбегай на погреб за квасом!» «Палашка! подай платок!» и т. д.), считался
не только легким, но даже
как бы отрицанием действительного труда.
Глаза ее, покрытые старческою влагой, едва выглядывали из-под толстых,
как бы опухших век (один глаз даже почти совсем закрылся, так что на его месте видно было только мигающее веко); большой нос, точно цитадель, господствовал над мясистыми щеками, которых
не пробороздила еще ни одна морщина; подбородок был украшен приличествующим зобом.
— Дура ты, дура! — возражала она, — ведь ежели
бы по-твоему,
как ты завсегда говоришь, повиноваться, так святой-то человек должен
бы был без разговоров чурбану поклониться — только и всего. А он, вишь ты, что! лучше, говорит, на куски меня изрежь, а я твоему богу
не слуга!
— А разве черт ее за рога тянул за крепостного выходить! Нет, нет, нет! По-моему, ежели за крепостного замуж пошла, так должна понимать, что и сама крепостною сделалась. И хоть
бы раз она догадалась! хоть
бы раз пришла: позвольте, мол, барыня, мне господскую работу поработать! У меня тоже ведь разум есть; понимаю,
какую ей можно работу дать, а
какую нельзя. Молотить
бы не заставила!
Аннушка опасалась,
как бы она
не извела мужа отравой или
не «испортила» его; но Павел отрицал возможность подобной развязки и
не принимал никаких мер к своему ограждению. Жизнь с ненавидящей женщиной, которую он продолжал любить, до такой степени опостылела ему, что он и сам страстно желал покончить с собою.
Конон
не отличался никакими особенными качествами, которые выделяли
бы его из общей массы дворовых, но так
как в нем эта последняя нашла полное олицетворение своего сокровенного миросозерцания, то я считаю нелишним посвятить ему несколько страниц.
Барин в кабинете сидит, барыня приказывает или гневается, барчуки учатся, девушки в пяльцах шьют или коклюшки перебирают, а он, Конон, ножи чистит, на стол накрывает, кушанье подает, зимой печки затопляет, смотрит,
как бы слишком рано или слишком поздно трубу
не закрыть.
То ли дело господа! Живут
как вздумается, ни на что им запрета нет. И таиться им
не в чем, потому что они в свою пользу закон отмежевали. А рабам нет закона; в беззаконии они родились, в беззаконии и умереть должны, и если по временам пытаются окольным путем войти в заповедную область, осеняемую законом, то господа
не находят достаточной казни, которая могла
бы искупить дерзновенное посягательство.
—
Не смыслит еще он, стариков боится. Ты
бы опять… — начала было Акулина, но поняла, что ждать больше нечего, и прибавила: — Вот ведь
какой узел вышел, и
не сообразишь,
как его развязать!
Встречаясь с ним теперь, когда суровое будущее уже вполне обрисовалось перед нею, она
не отворачивалась от него, а вела себя так,
как бы он вовсе для нее
не существовал.
С наступлением весны он опять исчез. На этот раз хотя уж
не удивлялись, но без тревоги
не обошлось. Родилось опасение,
как бы его в качестве беспаспортного в Сибирь
не угнали; чего доброго, таким родом он и совсем для «господ» пропадет.
Вообще он до того свыкся с мыслью о неизбежности трепок, что уж
не уклонялся, а даже
как бы напрашивался на них.
Сидит он, скорчившись, на верстаке, а в голове у него словно молоты стучат. Опохмелиться
бы надобно, да
не на что. Вспоминает Сережка, что давеча у хозяина в комнате (через сени) на киоте он медную гривну видел, встает с верстака и, благо хозяина дома нет, исчезает из мастерской. Но главный подмастерье пристально следит за ним, и в то мгновенье,
как он притворяет дверь в хозяйскую комнату, вцепляется ему в волоса.
Как бы то ни было, но вино поддерживало в нем жизнь и в то же время приносило за собой забвение жизни. Я
не утверждаю, что он сознательно добивался забытья, но оно приходило само собой, а это только и было нужно.
А так
как последнее составляло единственный ресурс, который сколько-нибудь смягчал скуку, неразлучную с безвыездным житьем в захолустье, то благоразумное большинство предпочитало смотреть сквозь пальцы на земельную неурядицу, лишь
бы не ссориться.