Неточные совпадения
Дед мой, гвардии сержант Порфирий Затрапезный, был одним из взысканных фортуною
и владел значительными поместьями. Но так как от него родилось много детей — сын
и девять дочерей, то отец мой, Василий Порфирыч, за выделом сестер, вновь спустился на степень дворянина средней руки. Это заставило его подумать
о выгодном браке,
и, будучи уже сорока лет, он женился на пятнадцатилетней купеческой дочери, Анне Павловне Глуховой, в чаянии получить за нею богатое приданое.
Главным образом я предпринял мой труд для того, чтоб восстановить характеристические черты так называемого доброго старого времени, память
о котором, благодаря резкой черте, проведенной упразднением крепостного права, все больше
и больше сглаживается.
А так как, несмотря на объезды, все-таки приходилось захватить хоть краешек болота, то в таких местах настилались бесконечные мостовники, память
о которых не изгладилась во мне
и доднесь.
О парках
и садах не было
и в помине; впереди дома раскидывался крохотный палисадник, обсаженный стрижеными акациями
и наполненный, по части цветов, барскою спесью, царскими кудрями
и буро-желтыми бураками.
Не
о красоте, не
о комфорте
и даже не
о просторе тогда думали, а
о том, чтоб иметь теплый угол
и в нем достаточную степень сытости.
И вот, когда все было наварено, насолено, настояно
и наквашено, когда вдобавок к летнему запасу присоединялся запас мороженой домашней птицы, когда болота застывали
и устанавливался санный путь — тогда начиналось пошехонское раздолье, то раздолье,
о котором нынче знают только по устным преданиям
и рассказам.
Вот этого-то Дмитрия Никоныча
и пригласили быть моим восприемником вместе с одною из тетенек-сестриц,
о которых речь будет впереди.
Последнее представлялось высшим жизненным идеалом, так как все в доме говорили
о генералах, даже об отставных, не только с почтением, но
и с боязнью.
Был, впрочем,
и еще один вид родительской ласки,
о котором стоит упомянуть.
Разумеется, любимчик передавал
о слышанном
и виденном прочим братьям
и сестрам,
и тогда между детьми происходили своеобразные собеседования.
И все это говорилось без малейшей тени негодования, без малейшей попытки скрыть гнусный смысл слов, как будто речь шла
о самом обыденном факте. В слове «шельма» слышалась не укоризна, а скорее что-то ласкательное, вроде «молодца». Напротив, «простофиля» не только не встречал ни в ком сочувствия, но возбуждал нелепое злорадство, которое
и формулировалось в своеобразном афоризме: «Так
и надо учить дураков!»
И как же я был обрадован, когда, на мой вопрос
о прислуге, милая старушка ответила: «Да скличьте девку — вот
и прислуга!» Так на меня
и пахнуло, словно из печки.]
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно
и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно
и безмолвно. Ни
о какой охоте никто
и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).]
и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд,
и происходила ловля карасей.
Хотя время еще раннее, но в рабочей комнате солнечные лучи уже начинают исподволь нагревать воздух. Впереди предвидится жаркий
и душный день. Беседа идет
о том, какое барыня сделает распоряжение. Хорошо, ежели пошлют в лес за грибами или за ягодами, или нарядят в сад ягоды обирать; но беда, ежели на целый день за пяльцы да за коклюшки засадят — хоть умирай от жары
и духоты.
— Я казен… — начинает опять солдат, но голос его внезапно прерывается. Напоминанье
о «скрозь строе», по-видимому, вносит в его сердце некоторое смущение. Быть может, он уже имеет довольно основательное понятие об этом угощении,
и повторение его (в усиленной пропорции за вторичный побег) не представляет в будущем ничего особенно лестного.
Старик, очевидно, в духе
и собирается покалякать
о том,
о сем, а больше ни
о чем. Но Анну Павловну так
и подмывает уйти. Она не любит празднословия мужа, да ей
и некогда. Того гляди, староста придет, надо доклад принять, на завтра распоряжение сделать. Поэтому она сидит как на иголках
и в ту минуту, как Василий Порфирыч произносит...
Тем не менее, так как я был дворянский сын,
и притом мне минуло уже семь лет, то волей-неволей приходилось подумать
о моем ученье.
Из Закона Божия — Ветхий завет до «царей»
и знание главнейших молитв; из русского языка — правильно читать
и писать
и элементарные понятия
о частях речи; из арифметики — первые четыре правила.
Преимущественно шли расспросы
о том, сколько у отца Василия в приходе душ, деревень, как последние называются, сколько он получает за требы, за славление в Рождество Христово, на святой
и в престольные праздники, часто ли служит сорокоусты, как делятся доходы между священником, дьяконом
и причетниками,
и т. п.
Все это, конечно, усвоивалось мною беспорядочно, без всякой системы, тем не менее запас фактов накоплялся,
и я не раз удивлял родителей, рассказывая за обедом такие исторические эпизоды,
о которых они
и понятия не имели.
Замечу здесь мимоходом: несмотря на обилие книг
и тетрадей, которые я перечитал, я не имел ни малейшего понятия
о существовании русской литературы.
Я понимаю, что религиозность самая горячая может быть доступна не только начетчикам
и богословам, но
и людям, не имеющим ясного понятия
о значении слова «религия».
Говорили: будешь молиться —
и дастся тебе все,
о чем просишь; не будешь молиться — насидишься безо всего.
Ради говельщиков-крестьян (господа
и вся дворня говели на страстной неделе, а отец с тетками, сверх того, на первой
и на четвертой), в церкви каждый день совершались службы, а это, в свою очередь, тоже напоминало ежели не
о покаянии, то
о сдержанности.
Доселе я ничего не знал ни об алчущих, ни
о жаждущих
и обремененных, а видел только людские особи, сложившиеся под влиянием несокрушимого порядка вещей; теперь эти униженные
и оскорбленные встали передо мной, осиянные светом,
и громко вопияли против прирожденной несправедливости, которая ничего не дала им, кроме оков,
и настойчиво требовали восстановления попранного права на участие в жизни.
Детство беспечно
и не смущается мыслью
о будущем.
Так долгое время думал
и я, забывая
о своем личном прошлом.
Сомнения! — разве совместима речь
о сомнениях с мыслью
о вечно ликующих детях? Сомнения — ведь это отрава человеческого существования. Благодаря им человек впервые получает понятие
о несправедливостях
и тяготах жизни; с их вторжением он начинает сравнивать, анализировать не только свои собственные действия, но
и поступки других.
И горе, глубокое, неизбывное горе западает в его душу; за горем следует ропот, а отсюда только один шаг до озлобления…
О нет! ничего подобного, конечно, не допустят разумные педагоги. Они сохранят детскую душу во всем ее неведении, во всей непочатости
и оградят ее от злых вторжений. Мало того: они употребят все усилия, чтобы продлить детский возраст до крайних пределов, до той минуты, когда сама собой вторгнется всеразрушающая сила жизни
и скажет: отныне начинается пора зрелости, пора искупления непочатости
и неведения!
Повторяю: так долгое время думал я, вслед за общепризнанным мнением
о привилегиях детского возраста. Но чем больше я углублялся в детский вопрос, чем чаще припоминалось мне мое личное прошлое
и прошлое моей семьи, тем больше раскрывалась передо мною фальшь моих воззрений.
Говорят: посмотрите, как дети беспечно
и весело резвятся, —
и отсюда делают посылку к их счастию. Но ведь резвость, в сущности, только свидетельствует
о потребности движения, свойственной молодому ненадломленному организму. Это явление чисто физического порядка, которое не имеет ни малейшего влияния на будущие судьбы ребенка
и которое, следовательно, можно совершенно свободно исключить из счета элементов, совокупность которых делает завидным детский удел.
Дети ничего не знают
о качествах экспериментов, которые над ними совершаются, — такова общая формула детского существования. Они не выработали ничего своего,что могло бы дать отпор попыткам извратить их природу. Колея, по которой им предстоит идти, проложена произвольно
и всего чаще представляет собой дело случая.
Для убежденной
и верующей мысли представление
о человечестве является отнюдь не отдаленным
и индифферентным, как об этом гласит недальновидная «злоба дня».
Внешние враги примолкли, слухи
о близкой войне оказываются несостоятельными — следовательно, не предвидится
и случая для покрытия себя славою.
Сердца их поражены преждевременною дряблостью, умы не согреты стремлением к добру
и человечности; понятие
о Правде отсутствует.
Вот это я отлично знаю
и охотно со всем соглашаюсь. Но
и за всем тем тщетно стараюсь понять, где же тут элементы, на основании которых можно было бы вывести заключение
о счастливых преимуществах детского возраста?
Сестрицы, в сопровождении отца, поднимаются по лестнице, бледнея при одной мысли
о предстоящей встрече с матушкой.
И действительно, забежав вперед, мы довольно явственно слышим, как последняя сквозь зубы, но довольно внятно произносит...
Около полудня приходят «попы»,
и происходит славление, после которого подается та самая поповская закуска,
о которой упоминалось уже в одной из первых глав.
Теперь, когда Марья Порфирьевна перешагнула уже за вторую половину седьмого десятилетия жизни, конечно, не могло быть речи
о драгунских офицерах, но даже мы, дети, знали, что у старушки над самым изголовьем постели висел образок Иосифа Прекрасного, которому она особенно усердно молилась
и в память которого, 31 марта, одевалась в белое коленкоровое платье
и тщательнее, нежели в обыкновенные дни, взбивала свои сырцового шелка кудри.
В таком же беспорядочном виде велось хозяйство
и на конном
и скотном дворах. Несмотря на изобилие сенокосов, сена почти никогда недоставало,
и к весне скотина выгонялась в поле чуть живая. Молочного хозяйства
и в заводе не было. Каждое утро посылали на скотную за молоком для господ
и были вполне довольны, если круглый год хватало достаточно масла на стол. Это было счастливое время,
о котором впоследствии долго вздыхала дворня.
Даже Марья Порфирьевна притихала
и съеживалась, когда ей напоминали
о возможности подобной катастрофы. Вообще она до того боялась матушки, что при упоминовении ее имени бросалась на постель
и прятала лицо в подушки.
Прослышав
о предстоящей продаже, матушка решила рискнуть своим небольшим приданным капиталом
и поехала в Москву.
А
о том, что где-то наверху, в боковушке, словно мыши, скребутся сестрицы, она забыла
и думать.
В половине декабря уголковский староста Осип явился в Заболотье
и просил доложить
о себе матушке.
Обыкновенно, мы делали привал на постоялом дворе, стоявшем на берегу реки Вопли, наискосок от Овсецова; но матушка, с своей обычной расчетливостью, решила, что, чем изъяниться на постоялом дворе, [
О том, как велик был этот изъян, можно судить по следующему расчету: пуд сена лошадям (овес был свой) — 20 коп., завтрак кучеру
и лакею — 30 коп.; самовар
и кринка молока — 30 коп.
Матушка, однако ж, поняла, что попала в ловушку
и что ей не ускользнуть от подлых намеков в продолжение всех двух-трех часов, покуда будут кормиться лошади. Поэтому она, еще не входя в комнаты, начала уже торопиться
и приказала, чтоб лошадей не откладывали. Но тетенька
и слышать не хотела
о скором отъезде дорогих родных.
Наверное, думалось мне, они ведут речь
о лошадях,
и Алемпий хвалится нашим небольшим конским заводом, который
и меня всегда интересовал.
Это говорил Алемпиев собеседник. При этих словах во мне совершилось нечто постыдное. Я мгновенно забыл
о девочке
и с поднятыми кулаками, с словами: «Молчать, подлый холуй!» — бросился к старику. Я не помню, чтобы со мной случался когда-либо такой припадок гнева
и чтобы он выражался в таких формах, но очевидно, что крепостная практика уже свила во мне прочное гнездо
и ожидала только случая, чтобы всплыть наружу.
Несмотря на зазорную репутацию, предшествовавшую молодому соседу,
и дедушка
и бабушка приняли его радушно. Они чутьем догадались, что он приехал свататься, но, вероятно, надеялись, что Фиска-змея не даст себя в обиду,
и не особенно тревожились доходившими до них слухами
о свирепом нраве жениха. Дедушка даже счел приличным предупредить молодого человека.
Затем, поговоривши
о том, кто кого лише
и кто кого прежде поедом съест, молодых обручили, а месяца через полтора
и повенчали. Савельцев увез жену в полк,
и начали молодые жить да поживать.