Неточные совпадения
Она стояла на высоком берегу реки Перлы, и
из большого каменного господского
дома, утопавшего в зелени обширного парка, открывался единственный в нашем захолустье красивый вид на поёмные луга и на дальние села.
К этому предмету я возвращусь впоследствии, а теперь познакомлю читателя с первыми шагами моими на жизненном пути и той обстановкой, которая делала
из нашего
дома нечто типичное.
Вообще, по мере того как семейство мое богатело, старые фавориты незаметно исчезали
из нашего
дома.
Дом ее был
из бедных, и «вольную» ее дочь Дашутку не удалось выдать замуж на сторону за вольного человека.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или
из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом
доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Цель их пребывания на балконе двоякая. Во-первых, их распустили сегодня раньше обыкновенного, потому что завтра, 6 августа, главный престольный праздник в нашей церкви и накануне будут служить в
доме особенно торжественную всенощную. В шесть часов
из церкви, при колокольном звоне, понесут в
дом местные образа, и хотя до этой минуты еще далеко, но детские сердца нетерпеливы, и детям уже кажется, что около церкви происходит какое-то приготовительное движение.
У шатров толпится народ. В двух
из них разложены лакомства, в третьем идет торг ситцами, платками, нитками, иголками и т. д. Мы направляемся прямо к шатру старого Аггея, который исстари посещает наш праздник и охотно нам уступает, зная, что
дома не очень-то нас балуют.
Господский
дом в «Уголке» почти совсем развалился, а средств поправить его не было. Крыша протекала; стены в комнатах были испещрены следами водяных потоков; половицы колебались;
из окон и даже
из стен проникал ветер. Владелицы никогда прежде не заглядывали в усадьбу; им и в голову не приходило, что они будут вынуждены жить в такой руине, как вдруг их постигла невзгода.
Через две-три минуты, однако ж, из-за угла
дома вынырнула человеческая фигура в затрапезном сюртуке, остановилась, приложила руку к глазам и на окрик наш: «Анфиса Порфирьевна
дома?» — мгновенно скрылась.
— А ты, сударыня, что по сторонам смотришь… кушай! Заехала, так не накормивши не отпущу! Знаю я, как ты
дома из третьёводнишних остатков соусы выкраиваешь… слышала! Я хоть и в углу сижу, а все знаю, что на свете делается! Вот я нагряну когда-нибудь к вам, посмотрю, как вы там живете… богатеи! Что? испугалась!
Не меньшую гордость крестьян составляло и несколько каменных
домов, выделявшихся по местам
из ряда обыкновенных изб, большею частью ветхих и черных.
В будни и небазарные дни село словно замирало; люди скрывались по
домам, — только изредка проходил кто-нибудь мимо палисадника в контору по делу, да на противоположном крае площади, в какой-нибудь
из редких открытых лавок, можно было видеть сидельцев, играющих в шашки.
Единственный лакей, которого мы брали
из Малиновца, был по горло занят и беспрерывно шмыгал, с посудой, ножами и проч.,
из кухни в
дом и обратно.
Встречали матушку всем
домом у ворот (при первом посещении хозяин стоял впереди с хлебом-солью); затем пропускали ее вперед и усаживали под образа. Но
из хозяев никто, даже старики, не садились, как ни настаивала матушка.
Одним словом, это был один
из тех редких
домов, где всем жилось привольно: и господам и прислуге.
Дом был одноэтажный, с мезонином, один
из тех форменных
домов, которые сплошь и рядом встречались в помещичьих усадьбах; разница заключалась только в том, что помещичьи
дома были большею частью некрашеные, почернелые от старости и недостатка ремонта, а тут даже снаружи все глядело светло и чисто, точно сейчас ремонтированное.
С одной стороны
дома расположены были хозяйственные постройки; с другой, из-за выкрашенного тына, выглядывал сад, кругом обсаженный липами, которые начинали уже зацветать.
Вот только Акуля с Родивоном —
из мужской прислуги он один в
доме и есть, а прочие всё девушки — всё что-то про себя мурлыкают.
Но Федос, сделавши экскурсию, засиживался
дома, и досада проходила. К тому же и
из Белебея бумага пришла,
из которой было видно, что Федос есть действительный, заправский Федос, тетеньки Поликсены Порфирьевны сын, так что и с этой стороны сомнения не было.
— Долго ли этот кобылятник наш
дом поганить будет? Посуду-то, посуду-то после него на стол подавать не смейте! Ведь он, поганец, с собакой
из одной чашки ест!
— Мала птичка, да ноготок востер. У меня до француза в Москве целая усадьба на Полянке была, и
дом каменный, и сад, и заведения всякие, ягоды, фрукты, все свое. Только птичьего молока не было. А воротился
из Юрьева, смотрю — одни закопченные стены стоят. Так, ни за нюх табаку спалили. Вот он, пакостник, что наделал!
Некоторые
из владельцев почему-нибудь оставались на зиму в деревнях и отдавали свои
дома желающим, со всей обстановкой.
Целый день ей приходилось проводить
дома в полном одиночестве, слоняясь без дела
из угла в угол и утешая себя разве тем, что воскресенье, собственно говоря, уже начало поста, так как в церквах в этот день кладут поклоны и читают «Господи, владыко живота».
Она решается не видеть и удаляется в гостиную.
Из залы доносятся звуки кадрили на мотив «Шли наши ребята»; около матушки сменяются дамы одна за другой и поздравляют ее с успехами дочери. Попадаются и совсем незнакомые, которые тоже говорят о сестрице. Чтоб не слышать пересудов и не сделать какой-нибудь истории, матушка вынуждена беспрерывно переходить с места на место. Хозяйка
дома даже сочла нужным извиниться перед нею.
Мужская комнатная прислуга была доведена у нас до минимума, а именно, сколько мне помнится, для всего
дома полагалось достаточным не больше двух лакеев,
из которых один, Степан, исполнял обязанности камердинера при отце, а другой, Конон, заведывал буфетом.
В то время ходили слухи о секте «бегунов», которая переходила
из деревни в деревню, взыскуя вышнего градаи скрываясь от преследования властей в овинах и подпольях крестьянских
домов.
Возвратившись
из второго побега, Сатир опять внес в церковь хороший вклад, но прожил
дома еще менее прежнего и снова исчез. После этого об нем подали в земский суд явку и затем перестали думать.
Сидит он, скорчившись, на верстаке, а в голове у него словно молоты стучат. Опохмелиться бы надобно, да не на что. Вспоминает Сережка, что давеча у хозяина в комнате (через сени) на киоте он медную гривну видел, встает с верстака и, благо хозяина
дома нет, исчезает
из мастерской. Но главный подмастерье пристально следит за ним, и в то мгновенье, как он притворяет дверь в хозяйскую комнату, вцепляется ему в волоса.
Помещик имел полную возможность
из окон
дома наблюдать за процессом ее и радоваться или печалиться, смотря по тому, что ожидало впереди, урожай или бескормица.
Из газет (их и всего-то на целую Россию было три) получались только «Московские ведомости», да и те не более как в трех или четырех
домах.
Благо еще, что ко взысканию не подают, а только документы
из года в год переписывают. Но что, ежели вдруг взбеленятся да потребуют: плати! А по нынешним временам только этого и жди. Никто и не вспомнит, что ежели он и занимал деньги, так за это двери его
дома были для званого и незваного настежь открыты. И сам он жил, и другим давал жить… Все позабудется; и пиры, и банкеты, и оркестр, и певчие; одно не позабудется — жестокое слово: «Плати!»
Чай, сахар и пшеничную муку держат только на случай приезда гостей; варенье и другое лакомство заготовляются на меду
из собственных ульев, с солью обходятся осторожно; даже свечи ухитрились лить
дома, тонкие, оплывающие, а покупные подают только при гостях.
По вечерам
из застольной доносятся звуки сечек, ударяемых о корыта; это рубят капусту; верхние листы отделяют для людских серых щей; плотные кочни откладывают на белые щи для господ; кочерыжки приносят в
дом, и барышни охотно их кушают.
Так и сделали.
Из полученных за пустошь денег Валентин Осипович отложил несколько сотен на поездку в Москву, а остальные вручил Калерии Степановне, которая с этой минуты водворилась в Веригине, как
дома. Обивали мебель, развешивали гардины, чистили старинное бабушкино серебро, прикупали посуду и в то же время готовили для невесты скромное приданое.
Валентин понял. Ему вдруг сделалось гнусно жить в этом
доме. Наскоро съездил он в город, написал доверенность отцу и начал исподволь собираться. Затем он воспользовался первым днем, когда жена уехала в город на танцевальный вечер, и исчез
из Веригина.
Слепушкина была одна
из самых бедных дворянок нашего захолустья. За ней числилось всего пятнадцать ревизских душ, всё дворовые, и не больше ста десятин земли. Жила она в маленьком домике, комнат в шесть, довольно ветхом; перед
домом был разбит крошечный палисадник, сзади разведен довольно большой огород, по бокам стояли службы, тоже ветхие, в которых помещалось большинство дворовых.
— Было уже со мной это — неужто не помнишь? Строго-настрого запретила я в ту пору, чтоб и не пахло в
доме вином. Только пришло мое время, я кричу: вина! — а мне не дают. Так я
из окна ночью выпрыгнула, убежала к Троице, да целый день там в одной рубашке и чуделесила, покуда меня не связали да домой не привезли. Нет, видно, мне с тем и умереть. Того гляди, сбегу опять ночью да где-нибудь либо в реке утоплюсь, либо в канаве закоченею.
В одну
из ночей, в самый пароксизм запоя, страшный, удручающий гвалт, наполнявший
дом, вдруг сменился гробовою тишиной. Внезапно наступившее молчание пробудило дремавшую около ее постели прислугу; но было уже поздно: «веселая барышня» в луже крови лежала с перерезанным горлом.
Одна
из сестер Золотухиной, как я уже упомянул выше, была выдана замуж в губернский город за приходского священника, и Марье Маревне пришло на мысль совершенно основательное предположение, что добрые родные, как люди зажиточные и притом бездетные, охотно согласятся взять к себе в
дом племянника и поместить его в губернскую гимназию приходящим учеником.
Дом его служил центром,
из которого выходили разнообразнейшие россказни о действиях приказной братии, начиная с судьи и исправника и кончая подьячими низшего разряда.
Около семи часов служили в
доме всенощную. Образная, соседние комнаты и коридоры наполнялись молящимися. Не только дворовые были налицо, но приходили и почетнейшие крестьяне
из села. Всенощную служили чинно с миропомазанием, а за нею следовал длинный молебен с водосвятием и чтением трех-четырех акафистов. Служба кончалась поздно, не раньше половины десятого, после чего наскоро пили чай и спешили в постели.
Масленицу проводили
дома. Все были настолько возбуждены, что казалось рискованным перейти прямо к безмолвию и сосредоточенности Великого поста. Поэтому Масленицей пользовались, как удобным переходным временем, чтобы отдохнуть от трехмесячной сутолоки и изгнанием мяса
из кулинарного обихода подготовить желудок к принятию грибной пищи.