Неточные совпадения
— Ты бы, Гришка, сказал матери: вы, маменька, не все для нас копите,
у вас и
другие дети есть…
Рабочий день начался, но работа покуда идет вяло. До тех пор, пока не заслышится грозный барынин голос,
у некоторых девушек слипаются глаза,
другие ведут праздные разговоры. И иглы и коклюшки двигаются медленно.
— Как же! в кухарках она
у него жила! — смеются
другие.
У других хоть муж помога — вон
у Александры Федоровны, а
у нее только слава, что муж!
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал, и я бы тебя не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в
другом месте… вот хоть бы ты
у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят, то и делают! А я, мой
друг, не властна! я себя помню и знаю, что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
К концу года
у меня образовалось такое смешение в голове, что я с невольным страхом заглядывал в программу, не имея возможности определить, в состоянии ли я выдержать серьезное испытание в
другой класс, кроме приготовительного.
В согласность ее требованиям, они ломают природу ребенка, погружают его душу в мрак, и ежели не всегда с полною откровенностью ратуют в пользу полного водворения невежества, то потому только, что
у них есть подходящее средство обойти эту слишком крайнюю меру общественного спасения и заменить ее
другою, не столь резко возмущающею человеческую совесть, но столь же действительною.
Комната тетенек, так называемая боковушка, об одно окно, узкая и длинная, как коридор. Даже летом в ней царствует постоянный полумрак. По обеим сторонам окна поставлены киоты с образами и висящими перед ними лампадами. Несколько поодаль,
у стены, стоят две кровати,
друг к
другу изголовьями; еще поодаль — большая изразцовая печка; за печкой, на пространстве полутора аршин,
у самой двери, ютится Аннушка с своим сундуком, войлоком для спанья и затрапезной, плоской, как блин, и отливающей глянцем подушкой.
— Ну, теперь пойдут сряду три дня дебоширствовать! того и гляди, деревню сожгут! И зачем только эти праздники сделаны! Ты смотри
у меня! чтоб во дворе было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом
другую, а наконец и остальных. Будет с них и по одному дню… налопаются винища! Да девки чтоб отнюдь пьяные не возвращались!
— Может,
другой кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, — только я знаю, что я здесь хозяйка, а не нахлебница.
У вас есть «Уголок», в котором вы и можете хозяйничать. Я
у вас не гащивала и куска вашего не едала, а вы, по моей милости, здесь круглый год сыты. Поэтому ежели желаете и впредь жить
у брата, то живите смирно. А ваших слов, Марья Порфирьевна, я не забуду…
Матушка уже начинала мечтать. В ее молодой голове толпились хозяйственные планы, которые должны были установить экономическое положение Малиновца на прочном основании. К тому же
у нее в это время уже было двое детей, и надо было подумать об них. Разумеется, в основе ее планов лежала та же рутина, как и в прочих соседних хозяйствах, но ничего
другого и перенять было неоткуда. Она желала добиться хоть одного: чтобы в хозяйстве существовал вес, счет и мера.
— Сын ли,
другой ли кто — не разберешь. Только уж слуга покорная! По ночам в Заболотье буду ездить, чтоб не заглядывать к этой ведьме. Ну, а ты какую еще там девчонку
у столба видел, сказывай! — обратилась матушка ко мне.
В старину Заболотье находилось в полном составе в одних руках
у князя Г., но по смерти его оно распалось между троими сыновьями. Старшие два взяли по равной части, а младшему уделили половинную часть и вдобавок дали
другое имение в дальней губернии.
«Чем лучше быть: генералом или архиереем?» — мелькало
у меня в голове; но вопрос этот уже бесчисленное множество раз разрешался мною то в том, то в
другом смысле, а потом и он перестал интересовать.
— Я больше всего русский язык люблю.
У нас сочинения задают, переложения, особливо из Карамзина. Это наш лучший русский писатель. «Звон вечевого колокола раздался, и вздрогнули сердца новгородцев» — вот он как писал!
Другой бы сказал: «Раздался звон вечевого колокола, и сердца новгородцев вздрогнули», а он знал, на каких словах ударение сделать!
Как сейчас я его перед собой вижу. Тучный, приземистый и совершенно лысый старик, он сидит
у окна своего небольшого деревянного домика, в одном из переулков, окружающих Арбат. С одной стороны
у него столик, на котором лежит вчерашний нумер «Московских ведомостей»; с
другой, на подоконнике, лежит круглая табакерка, с березинским табаком, и кожаная хлопушка, которою он бьет мух.
У ног его сидит его
друг и собеседник, жирный кот Васька, и умывается.
Голова
у него большая; лицо широкое, обрюзглое, испещренное красными пятнами; нижняя губа отвисла, борода обрита, под подбородком висит
другой подбородок, большой, морщинистый, вроде мешка.
На дворе,
у девичьего крыльца, проветривались перины, подушки, одеяла и появились две кровати: одна, двухспальная под орех, предназначалась для дедушки;
другая, попроще, для Настасьи.
— Теперь мать только распоясывайся! — весело говорил брат Степан, — теперь, брат, о полотках позабудь — баста! Вот они, пути провидения! Приехал дорогой гость, а
у нас полотки в опалу попали. Огурцы промозглые, солонина с душком — все полетит в застольную! Не миновать, милый
друг, и на Волгу за рыбой посылать, а рыбка-то кусается! Дед — он пожрать любит — это я знаю! И сам хорошо ест, и
другие чтоб хорошо ели — вот
у него как!
Вообще Степан, как наиболее голодный, радовался больше
других;
у него были планы даже насчет Настасьи.
— Судьба, значит, ей еще не открылась, — отвечает матушка и, опасаясь, чтобы разговор не принял скабрезного характера, спешит перейти к
другому предмету. — Ни
у кого я такого вкусного чаю не пивала, как
у вас, папенька! — обращается она к старику. —
У кого вы берете?
— Писать не велено, даже разговаривать строго-настрого запрещено. Чтобы ни-ни. А Егорову, слышь, дворецкий главнокомандующего сказывал. И что этим французам нужно? Был
у них настоящий король —
другого взяли. Теперь и этого не хотят.
— А однажды вот какое истинное происшествие со мной было. Зазвал меня один купец вместе купаться, да и заставил нырять. Вцепился в меня посередь реки, взял за волосы, да и пригибает. Раз окунул,
другой, третий…
у меня даже зеленые круги в глазах пошли… Спасибо, однако, синюю бумажку потом выкинул!
— Есть
у него деньги, и даже не маленькие, только он их в ломбарте не держит — процент мал, — а по Москве под залоги распускает. Купец Погуляев и сейчас ему полтораста тысяч должен — это я верно знаю. Тому,
другому перехватить даст — хороший процент получит.
— Справедливо-с! А все-таки… Будет с меня, похлопотал. Вот, если к Святой получу чин, можно будет и
другим делом заняться. Достатки
у меня есть, опытность тоже…
У другой нет красоты, так дарованье какое-нибудь есть, а
у ней…
«Скатертью дорога!» — мелькает
у нее в голове, но тут же рядом закрадывается и
другая мысль: «А брильянты? чай, и брильянты с собой унесла!»
А что, ежели она сбежит? Заберет брильянты, да и была такова! И зачем я их ей отдала! Хранила бы
у себя, а для выездов и выдавала бы… Сбежит она, да на
другой день и приедет с муженьком прощенья просить! Да еще хорошо, коли он кругом налоя обведет, а то и так…
— Ладно, после с тобой справлюсь. Посмотрю, что от тебя дальше будет, — говорит она и, уходя, обращается к сестрицыной горничной: — Сашка! смотри
у меня! ежели ты записочки будешь переносить или
другое что, я тебя… Не посмотрю, что ты кузнечиха (то есть обучавшаяся в модном магазине на Кузнецком мосту), — в вологодскую деревню за самого что ни на есть бедного мужика замуж отдам!
— Ах, не говорите! девушки ведь очень хитры. Может быть, они уж давно
друг друга заметили; в театре, в собрании встречались, танцевали, разговаривали
друг с
другом, а вам и невдомек. Мы, матери, на этот счет просты. Заглядываем бог знает в какую даль, а что
у нас под носом делается, не видим. Оттого иногда…
Сестрица послушалась и была за это вполне вознаграждена. Муж ее одной рукой загребал столько, сколько
другому и двумя не загрести, и вдобавок никогда не скрывал от жены, сколько
у него за день собралось денег. Напротив того, придет и покажет: «Вот, душенька, мне сегодня Бог послал!» А она за это рожала ему детей и была первой дамой в городе.
Жена
у господина была — с любовником убежала, семь сынов было — все один за
другим напрасною смертью сгибли.
Но матушка рассудила иначе. Работы нашлось много: весь иконостас в малиновецкой церкви предстояло возобновить, так что и срок определить было нельзя. Поэтому Павлу было приказано вытребовать жену к себе. Тщетно молил он отпустить его, предлагая двойной оброк и даже обязываясь поставить за себя
другого живописца; тщетно уверял, что жена
у него хворая, к работе непривычная, — матушка слышать ничего не хотела.
Но ежели и этого будет недостаточно, чтобы спасти душу, то она и
другой выход найдет. Покуда она еще не загадывала вперед, но решимости
у нее хватит…
Прихожу на
другой день, а
у нее уж и самовар на столе кипит. «Чайку не угодно ли?» Сели, пьем чай, разговариваем.
Мужская комнатная прислуга была доведена
у нас до минимума, а именно, сколько мне помнится, для всего дома полагалось достаточным не больше двух лакеев, из которых один, Степан, исполнял обязанности камердинера при отце, а
другой, Конон, заведывал буфетом.
Нет, верно,
у него на уме что-нибудь
другое… ужасное!
Год проходит благополучно. На
другой год наступает срок платить оброк — о Сережке ни слуху ни духу. Толкнулся Стрелков к последнему хозяину,
у которого он жил, но там сказали, что Сережка несколько недель тому назад ушел к Троице Богу молиться и с тех пор не возвращался. Искал, искал его Стрелков по Москве, на извозчиков разорился, но так и не нашел.
О книгах и речи не было, исключая академического календаря, который выписывался почти везде; сверх того, попадались песенники и
другие дешевые произведения рыночной литературы, которые выменивали
у разносчиков барышни.
Он имел изрядное состояние, но собственные его имения находились в
других губерниях, а
у нас он пользовался цензом жены.
— Ну, так как же,
друг, нам с кубышкой твоей быть! Так без пользы
у тебя деньги лежат, а я бы тебе хороший процент дал.
— Что ж ты молчишь? Сама же
другого разговора просила, а теперь молчишь! Я говорю: мы по утрам чай пьем, а немцы кофей. Чай-то, сказывают, в ихней стороне в аптеках продается, все равно как
у нас шалфей. А все оттого, что мы не даем…
В одном появится 31 декабря
у себя на балу, когда соседи съедутся к ним Новый год встречать, в
другом — в субботу на масленице, когда
у них назначается folle journйe.
— За то ли, за
другое ли, а теперь дожидайся от губернатора бумаги. Уж не об том будут спрашивать, зачем ты вольный дух распускаешь, а об том, отчего
у тебя в уезде его нет. Да из предводителей-то тебя за это — по шапке!
У других и с богатым приданым Бог дочкам судьбы не посылает, а Пустотеловы всего-навсе две зимы своих невест вывозили, и уж успели их с рук сбыть.
Еще осенью, с наступлением первых заморозков, выпросил
у соседа Гуслицына позволенье в его озере рыбки половить, а
у другого соседа неводом раздобылся.
Пришлось обращаться за помощью к соседям. Больше
других выказали вдове участие старики Бурмакины, которые однажды, под видом гощения, выпросили
у нее младшую дочь Людмилу, да так и оставили ее
у себя воспитывать вместе с своими дочерьми. Дочери между тем росли и из хорошеньких девочек сделались красавицами невестами. В особенности, как я уж сказал, красива была Людмила, которую весь полк называл не иначе, как Милочкой. Надо было думать об женихах, и тут началась для вдовы целая жизнь тревожных испытаний.
На
другой день около обеда Валентин Осипович перевез жену в
другие номера. Новые номера находились в центре города, на Тверской, и были достаточно чисты; зато за две крохотных комнатки приходилось платить втрое дороже, чем
у Сухаревой. Обед, по условию с хозяйкой, был готов.
Платье заказали, но чересчур роскошное. Знакомые
у Бурмакина были простые, и вечера
у них тоже простые. Понадобилось
другое платье, простенькое. Бурмакин и тут не рассчитал. За
другим платьем понадобилось третье, потому что нельзя же все в одном и том же платье ездить…
Выезды участились. Вечеринки следовали одна за
другой. Но они уже не имели того праздничного характера, который носил первый вечер, проведенный
у Каздоевых. Восхищение красотой Милочки улеглось, а споры о всевозможных отвлеченностях снова вошли в свои права. Милочка прислушивалась к ним, даже принуждала себя понять, но безуспешно. Одиночество и скука начали мало-помалу овладевать ею.