Неточные совпадения
И всем этим выродившийся аристократ пользовался сам-друг
с второстепенной французской актрисой, Селиной Архиповной Бульмиш, которая особенных талантов по драматической части не предъявила, по зато безошибочно могла отличить la grande cochonnerie от la petite cochonnerie.
Сам-друг
с нею, он слушал домашнюю музыку, созерцал лошадиную случку, наслаждался конскими ристалищами, ел фрукты и нюхал цветы.
Даже в парадных комнатах все столы были нагружены ворохами ягод, вокруг которых сидели группами сенные девушки, чистили, отбирали ягоду по сортам, и едва успевали справиться
с одной грудой, как на смену ей появлялась
другая.
Но и тут главное отличие заключалось в том, что одни жили «в свое удовольствие», то есть слаще ели, буйнее пили и проводили время в безусловной праздности;
другие, напротив, сжимались, ели
с осторожностью, усчитывали себя, ухичивали, скопидомствовали.
Она готовила для меня яичницу и потчевала сливками; и тем и
другим я
с жадностью насыщался, потому что дома нас держали впроголодь.
Припоминается беспрерывный детский плач, раздававшийся за классным столом; припоминается целая свита гувернанток, следовавших одна за
другой и
с непонятною для нынешнего времени жестокостью сыпавших колотушками направо и налево.
— Ну, войди. Войди, посмотри, как мать-старуха хлопочет. Вон сколько денег Максимушка (бурмистр из ближней вотчины) матери привез. А мы их в ящик уложим, а потом вместе
с другими в дело пустим. Посиди, дружок, посмотри, поучись. Только сиди смирно, не мешай.
Я, лично, рос отдельно от большинства братьев и сестер (старше меня было три брата и четыре сестры, причем между мною и моей предшественницей-сестрой было три года разницы) и потому менее
других участвовал в общей оргии битья, но, впрочем, когда и для меня подоспела пора ученья, то, на мое несчастье, приехала вышедшая из института старшая сестра, которая дралась
с таким ожесточением, как будто мстила за прежде вытерпенные побои.
— Мне этот секрет Венька-портной открыл. «Сделайте, говорит: вот увидите, что маменька совсем
другие к вам будут!» А что, ежели она вдруг… «Степа, — скажет, — поди ко мне, сын мой любезный! вот тебе Бубново
с деревнями…» Да деньжищ малую толику отсыплет: катайся, каналья, как сыр в масле!
Что касается до нас, то мы знакомились
с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в
другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
— Сказывают, во ржах солдат беглый притаился, — сообщают
друг другу девушки, — намеднись Дашутка,
с села, в лес по грибы ходила, так он как прыснет из-за ржей да на нее. Хлеб
с ней был, молочка малость — отнял и отпустил.
Садовником Анна Павловна дорожит и обращается
с ним мягче, чем
с другими дворовыми. Во-первых, он хранитель всей барской сласти, а во-вторых, она его купилаи заплатила довольно дорого. Поэтому ей не расчет, ради минутного каприза, «ухлопать» затраченный капитал.
Садовник подает ей два горшка
с паданцами, которые она пересчитывает и перекладывает в
другие порожние горшки.
Анна Павловна и Василий Порфирыч остаются
с глазу на глаз. Он медленно проглатывает малинку за малинкой и приговаривает: «Новая новинка — в первый раз в нынешнем году! раненько поспела!» Потом так же медленно берется за персик, вырезывает загнивший бок и, разрезав остальное на четыре части, не торопясь, кушает их одну за
другой, приговаривая: «Вот хоть и подгнил маленько, а сколько еще хорошего места осталось!»
Василий Порфирыч сам заваривает чай в особливом чайнике и начинает пить, переговариваясь
с Коняшкой, за отсутствием
других собеседников.
— Зачем
другим сказывать! Я Антону строго-настрого наказывал, чтоб никому ни гугу. Да не угодно ли самим Антона расспросить. Я на всякий случай его
с собой захватил…
Кто поверит, что было время, когда вся эта смесь алчности, лжи, произвола и бессмысленной жестокости,
с одной стороны, и придавленности, доведенной до поругания человеческого образа, —
с другой, называлась… жизнью?!
К концу года у меня образовалось такое смешение в голове, что я
с невольным страхом заглядывал в программу, не имея возможности определить, в состоянии ли я выдержать серьезное испытание в
другой класс, кроме приготовительного.
Роясь в учебниках, я отыскал «Чтение из четырех евангелистов»; а так как книга эта была в числе учебных руководств и знакомство
с ней требовалось для экзаменов, то я принялся и за нее наравне
с другими учебниками.
Пускай каждый новый день удостоверяет его, что колдовству нет конца; пускай вериги рабства
с каждым часом все глубже и глубже впиваются в его изможденное тело, — он верит, что злосчастие его не бессрочно и что наступит минута, когда Правда осняет его, наравне
с другими алчущими и жаждущими.
Сомнения! — разве совместима речь о сомнениях
с мыслью о вечно ликующих детях? Сомнения — ведь это отрава человеческого существования. Благодаря им человек впервые получает понятие о несправедливостях и тяготах жизни;
с их вторжением он начинает сравнивать, анализировать не только свои собственные действия, но и поступки
других. И горе, глубокое, неизбывное горе западает в его душу; за горем следует ропот, а отсюда только один шаг до озлобления…
В согласность ее требованиям, они ломают природу ребенка, погружают его душу в мрак, и ежели не всегда
с полною откровенностью ратуют в пользу полного водворения невежества, то потому только, что у них есть подходящее средство обойти эту слишком крайнюю меру общественного спасения и заменить ее
другою, не столь резко возмущающею человеческую совесть, но столь же действительною.
Комната тетенек, так называемая боковушка, об одно окно, узкая и длинная, как коридор. Даже летом в ней царствует постоянный полумрак. По обеим сторонам окна поставлены киоты
с образами и висящими перед ними лампадами. Несколько поодаль, у стены, стоят две кровати,
друг к
другу изголовьями; еще поодаль — большая изразцовая печка; за печкой, на пространстве полутора аршин, у самой двери, ютится Аннушка
с своим сундуком, войлоком для спанья и затрапезной, плоской, как блин, и отливающей глянцем подушкой.
— Ну, теперь пойдут сряду три дня дебоширствовать! того и гляди, деревню сожгут! И зачем только эти праздники сделаны! Ты смотри у меня! чтоб во дворе было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом
другую, а наконец и остальных. Будет
с них и по одному дню… налопаются винища! Да девки чтоб отнюдь пьяные не возвращались!
Отец,
с полштофом в одной руке и рюмкой в
другой, принимает поздравления и по очереди подносит по рюмке водки поздравляющим.
Тетеньки, однако ж, серьезно обиделись, и на
другой же день в «Уголок» был послан нарочный
с приказанием приготовить что нужно для принятия хозяек. А через неделю их уже не стало в нашем доме.
— Ах-ах-ах! да, никак, ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой
друг, ежели и сказала что, так спроста!.. Так вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего и на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу, и не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы
с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
— Это он, видно, моего «покойничка» видел! — И затем, обращаясь ко мне, прибавила: — А тебе, мой
друг, не следовало не в свое дело вмешиваться. В чужой монастырь
с своим уставом не ходят. Девчонка провинилась, и я ее наказала. Она моя, и я что хочу, то
с ней и делаю. Так-то.
Благодаря этой репутации она просидела в девках до тридцати лет, несмотря на то, что отец и мать, чтоб сбыть ее
с рук, сулили за ней приданое, сравнительно более ценное, нежели за
другими дочерьми.
Встречались, конечно, и
другие, которые в этом смысле не клали охулки на руку, но опять-таки они делали это умненько,
с толком (такой образ действия в старину назывался «благоразумной экономией»), а не без пути, как Савельцев.
С одной стороны, она сознавала зыбкость своих надежд;
с другой, воображение так живо рисовало картины пыток и истязаний, которые она обещала себе осуществить над мужем, как только случай развяжет ей руки, что она забывала ужасную действительность и всем существом своим переносилась в вожделенное будущее.
На
другой же день Анфиса Порфирьевна облекла его в синий затрапез, оставшийся после Потапа, отвела угол в казарме и велела нарядить на барщину, наряду
с прочими дворовыми. Когда же ей доложили, что барин стоит на крыльце и просит доложить о себе, она резко ответила...
Прошло немного времени, и Николай Абрамыч совсем погрузился в добровольно принятый им образ столяра Потапа. Вместе
с другими он выполнял барщинскую страду, вместе
с другими ел прокислое молоко, мякинный хлеб и пустые щи.
В селе было до десяти улиц, носивших особые наименования; посредине раскинулась торговая площадь, обставленная торговыми помещениями, но в особенности село гордилось своими двумя обширными церквами, из которых одна,
с пятисотпудовым колоколом, стояла на площади, а
другая, осенявшая сельское кладбище, была выстроена несколько поодаль от села.
Тем не менее попы часто между собой сварились и завидовали
друг другу, так как приходы никак нельзя было поделить
с математическою точностью.
Доход
с огородов, как в
других местах доход
с полосы, засеянной льном, предоставляли крестьянским девушкам, которые
с помощью этих денег справляли свои наряды.
Так длилось три-четыре дня (матушка редко приезжала на более продолжительный срок); наконец, после раннего обеда, к крыльцу подъезжала пароконная телега, в которую усаживали Могильцева, а на
другой день,
с рассветом, покидали Заболотье и мы.
С своей стороны, и Сашенька отвечала бабушке такой же горячей привязанностью. И старая и малая не надышались
друг на
друга, так что бабушка, по делам оставшегося от покойного зятя имения, даже советовалась
с внучкой, и когда ей замечали, что Сашенька еще мала, не смыслит, то старушка уверенно отвечала...
Все любили
друг друга и в особенности лелеяли Сашеньку, признавая ее хозяйкой не только наравне
с бабушкой, но даже, пожалуй, повыше.
С одной стороны дома расположены были хозяйственные постройки;
с другой, из-за выкрашенного тына, выглядывал сад, кругом обсаженный липами, которые начинали уже зацветать.
— Разговеюсь, и будет
с меня! в
другой раз я, пожалуй, и побольше вас съем, — молвила она.
Понимаю я это, мой
друг, и ценю, когда прислуга
с веселием труд свой приемлет.
В промежутках между едами мы
с Сашей бегали по саду, ловили
друг друга, перегонялись, хотя, признаюсь, однообразие этих игр скоро меня утомило. Саша заметила это.
На
другой день,
с осьми часов, мы отправились к обедне в ближайшую городскую церковь и, разумеется, приехали к «часам». По возвращении домой началось именинное торжество, на котором присутствовали именитейшие лица города. Погода была отличная, и именинный обед состоялся в саду. Все сошло, как по маслу; пили и ели вдоволь, а теленок, о котором меня заранее предупреждала тетенька, оказался в полном смысле слова изумительным.
Другой пока еще либеральничает, но тоже начинает косить глазами направо и налево, так что не мудрено, что невдолге и он начнет томиться
с приближением праздников.
А я ни во что не проник, живу словно в муромском лесу и чувствую, как постепенно, одно за
другим, падают звенья, которые связывали меня
с жизнью.
— Что ж так-то сидеть! Я всю дорогу шел, работал. День или два идешь, а потом остановишься, спросишь, нет ли работы где. Где попашешь, где покосишь, пожнешь.
С недельку на одном месте поработаешь, меня в это время кормят и на дорогу хлебца дадут, а иной раз и гривенничек. И опять в два-три дня я свободно верст пятьдесят уйду. Да я, тетенька, и
другую работу делать могу: и лапоть сплету, и игрушку для детей из дерева вырежу, и на охоту схожу, дичинки добуду.
— Что ж, можно изредка и покурить, только будь осторожен, мой
друг, не зарони! Ну, ступай покуда, Христос
с тобой!
Мне и до сих пор памятна эта дорога
с вереницами пешеходов, из которых одни шли
с котомками за плечьми и палками в руках,
другие в стороне отдыхали или закусывали.
Как сейчас я его перед собой вижу. Тучный, приземистый и совершенно лысый старик, он сидит у окна своего небольшого деревянного домика, в одном из переулков, окружающих Арбат.
С одной стороны у него столик, на котором лежит вчерашний нумер «Московских ведомостей»;
с другой, на подоконнике, лежит круглая табакерка,
с березинским табаком, и кожаная хлопушка, которою он бьет мух. У ног его сидит его
друг и собеседник, жирный кот Васька, и умывается.