Неточные совпадения
Она готовила
для меня яичницу и потчевала сливками; и тем и другим я с жадностью насыщался, потому
что дома нас держали впроголодь.
В
чем состоит душевное равновесие? почему оно наполняет жизнь отрадой? в силу какого злого волшебства мир живых, полный чудес,
для него одного превратился в пустыню? — вот вопросы, которые ежеминутно мечутся перед ним и на которые он тщетно будет искать ответа…
То же самое происходило и с лакомством. Зимой нам давали полакомиться очень редко, но летом ягод и фруктов было такое изобилие,
что и детей ежедневно оделяли ими. Обыкновенно,
для вида, всех вообще оделяли поровну, но любимчикам клали особо в потаенное место двойную порцию фруктов и ягод, и, конечно, посвежее,
чем постылым. Происходило шушуканье между матушкой и любимчиками, и постылые легко догадывались,
что их настигла обида…
Я не отрицаю, впрочем,
что встречалась и тогда другого рода действительность, мягкая и даже сочувственная. Я и ее впоследствии не обойду. В настоящем «житии» найдется место
для всего разнообразия стихий и фактов, из которых составлялся порядок вещей, называемый «стариною».
Разговоры старших, конечно, полагались в основу и наших детских интимных бесед, любимою темою
для которых служили маменькины благоприобретения и наши предположения, кому
что по смерти ее достанется.
Правда,
что природа, лелеявшая детство Багрова, была богаче и светом, и теплом, и разнообразием содержания, нежели бедная природа нашего серого захолустья, но ведь
для того, чтобы и богатая природа осияла душу ребенка своим светом, необходимо, чтоб с самых ранних лет создалось то стихийное общение, которое, захватив человека в колыбели, наполняет все его существо и проходит потом через всю его жизнь.
Выше уже было упомянуто,
что Анна Павловна, отправляясь в оранжереи
для сбора фруктов, почти всегда берет с собой кого-нибудь из любимчиков. Так поступает она и теперь.
К шпалерам с задней стороны приставляются лестницы, и садовник с двумя помощниками влезают наверх, где персики зрелее,
чем внизу. Начинается сбор. Анна Павловна, сопровождаемая ключницей и горничной, с горшками в руках переходит из отделения в отделение; совсем спелые фрукты кладет особо; посырее (
для варенья) — особо. Работа идет медленно, зато фруктов набирается масса.
Но провожатые, озлобленные,
что у них пропала, благодаря беглецу, лучшая часть дня
для сенокоса, не убеждаются его воплями и продолжают награждать его тумаками.
Я помню,
что, когда уехали последние старшие дети, отъезд этот произвел на меня гнетущее впечатление. Дом вдруг словно помертвел. Прежде хоть плач слышался, а иногда и детская возня; мелькали детские лица, происходили судбища, расправы — и вдруг все разом опустело, замолчало и,
что еще хуже, наполнилось какими-то таинственными шепотами. Даже
для обеда не раздвигали стола, потому
что собиралось всего пять человек: отец, мать, две тетки и я.
Оказалось,
что Павел хоть и знал гражданскую печать, но писать по-гражданскому не разумел. Он мог писать лишь полууставом, насколько это требовалось
для надписей к образам…
Я помню,
что этот первый опыт писания самоучкой был очень
для меня мучителен.
Но я не считаю себя вправе сказать,
что педагогические приемы сестры были толковее, нежели те, которые я выработал
для себя сам.
Один только прием был
для меня вполне ощутителен, а именно тот,
что отныне знания усвоивались мною не столько при помощи толкований и объяснений, сколько при помощи побоев и телесных истязаний.
Жизнь их течет, свободная и спокойная, в одних и тех же рамках, сегодня как вчера, но самое однообразие этих рамок не утомляет, потому
что содержанием
для них служит непрерывное душевное ликование.
Одни резвятся смело и искренно, как бы сознавая свое право на резвость; другие — резвятся робко, урывками, как будто возможность резвиться составляет
для них нечто вроде милости; третьи, наконец, угрюмо прячутся в сторону и издали наблюдают за играми сверстников, так
что даже когда их случайно заставляютрезвиться, то они делают это вяло и неумело.
Возражения против изложенного выше, впрочем, очень возможны. Мне скажут, например,
что я обличаю такие явления, на которых лежит обязательная печать фатализма. Нельзя же, в самом деле, вооружить ведением детей, коль скоро их возраст самою природою осужден на неведение. Нельзя возложить на них заботу об устройстве будущих их судеб, коль скоро они не обладают необходимым
для этого умственным развитием.
Последнее случается, впрочем, довольно редко, потому
что и гувернантка в такой большой праздник признаёт
для себя обязательным быть снисходительной.
Тетеньки, однако ж, серьезно обиделись, и на другой же день в «Уголок» был послан нарочный с приказанием приготовить
что нужно
для принятия хозяек. А через неделю их уже не стало в нашем доме.
Сравнительно в усадьбе Савельцевых установилась тишина. И дворовые и крестьяне прислушивались к слухам о фазисах, через которые проходило Улитино дело, но прислушивались безмолвно, терпели и не жаловались на новые притеснения. Вероятно, они понимали,
что ежели будут мозолить начальству глаза, то этим только заслужат репутацию беспокойных и дадут повод
для оправдания подобных неистовств.
Наконец пришла и желанная смерть.
Для обеих сторон она была вожделенным разрешением. Савельцев с месяц лежал на печи, томимый неизвестным недугом и не получая врачебной помощи, так как Анфиса Порфирьевна наотрез отказала позвать лекаря. Умер он тихо, испустив глубокий вздох, как будто радуясь,
что жизненные узы внезапно упали с его плеч. С своей стороны, и тетенька не печалилась: смерть мужа освобождала от обязанности платить ежегодную дань чиновникам.
Случалось, например,
что три двора, выстроенные рядом, принадлежали троим владельцам, состояли каждый на своем положении, платили разные оброки, и жильцы их не могли родниться между собой иначе, как с помощью особой процедуры, которая была обязательна
для всех вообще разнопоместных крестьян.
Правда,
что подобные разделы большею частью происходили в оброчных имениях, в которых
для помещика было безразлично, как и где устроилась та или другая платежная единица; но случалось,
что такая же путаница допускалась и в имениях издельных, в особенности при выделе седьмых и четырнадцатых частей.
Земельная чересполосица была чрезвычайная, но
для матушки было всего важнее то,
что она постоянно чувствовала себя стесненною в своих распоряжениях.
Словом сказать, уколы
для помещичьего самолюбия встречались на каждом шагу, хотя я должен сказать,
что матушку не столько огорчали эти уколы, сколько бестолковая земельная чересполосица, которая мешала приняться вплотную за управление.
Однако ж даже самая,
что называется, гольтепа вытягивалась в струну, чтобы форснуть, и пуще глаза хранила синие кафтаны
для мужчин и штофные телогреи
для женщин.
Вот все,
что я имел сказать о Заболотье. Если написанная картина вышла суха и недостаточно образна — прошу извинить. Мне кажется, впрочем,
что все-таки она не будет лишнею
для возможно полной характеристики «пошехонской старины».
Он провел меня через длинную, в четыре окна, залу в гостиную и затем в небольшую столовую, где другая горничная накрывала стол
для чая и тоже обрадовалась и подтвердила,
что сердце тетеньки «чуяло».
—
Что ж так-то сидеть! Я всю дорогу шел, работал. День или два идешь, а потом остановишься, спросишь, нет ли работы где. Где попашешь, где покосишь, пожнешь. С недельку на одном месте поработаешь, меня в это время кормят и на дорогу хлебца дадут, а иной раз и гривенничек. И опять в два-три дня я свободно верст пятьдесят уйду. Да я, тетенька, и другую работу делать могу: и лапоть сплету, и игрушку
для детей из дерева вырежу, и на охоту схожу, дичинки добуду.
—
Что Анна Павловна! Анна Павловна теперь сны веселые видит… Красавица! хотите, я
для вас колесом через всю залу пройдусь?
Летом, до поступления в казенное заведение, я совсем в Москве не бывал, но, чтобы не возвращаться к этому предмету, забегу несколько вперед и расскажу мою первую поездку в «сердце России»,
для определения в шестиклассный дворянский институт, только
что переименованный из университетского пансиона.
Я был до такой степени ошеломлен и этим зрелищем, и нестройным хором старческих голосов,
что бегом устремился вперед, так
что матушка, державшая в руках небольшой мешок с медными деньгами, предназначенными
для раздачи милостыни, едва успела догнать меня.
Купил ему небольшой домик
для житья, отсчитал сорок тысяч (ассигнациями) и взял с него форменную бумагу,
что он родительским благословением доволен и дальнейших претензий на наследство после отца предъявлять не дерзнет.
Брат Степан дал ему прозвище: «Гришка Отрепьев», за
что хотя и получил от матушки щелчок в лоб, но, видимо, только
для приличия, без гнева, так
что прозвище даже вошло в общее употребление.
Поэтому приезд деда составляет
для нас сущий праздник, который, впрочем, отчасти смущается тем,
что дедушке непременно надобно поддаваться.
Однообразно и бесконечно тянется этот разговор, все кружась около одной и той же темы. Перерыв ему полагает лишь какое-нибудь внешнее событие: либо ключница покажется в дверях и вызовет матушку
для распоряжений, либо Настасье почудится,
что дедушка зевнул, и она потихоньку выплывет из комнаты, чтоб прислушаться у дверей стариковой спальни.
По крайней мере, матушка, видя, как он дружит с дядей Григорием Павлычем, не без основания подозревала,
что последнему известно многое,
что не только
для нее, но и
для дедушкиной «крали» оставалось скрытым.
Спали везде — и на диванах, и вповалку на полу, потому
что кроватей при доме сдавалось мало, а какие были, те назначались
для старших.
Понятно,
что в таком столпотворении разобраться было нелегко, и недели две после приезда все ходили как потерянные. Искали и не находили; находили и опять теряли.
Для взрослых помещичьих дочерей — и в том числе
для сестры Надежды — это было чистое мученье. Они рвались выезжать, мечтали порхать на балах, в театрах, а их держали взаперти, в вонючих каморках, и кормили мороженою домашней провизией.
Когда все визиты были сделаны, несколько дней сидели по утрам дома и ждали отдачи. Случалось,
что визитов не отдавали, и это служило темой
для продолжительных и горьких комментариев. Но случалось и так,
что кто-нибудь приезжал первый — тогда на всех лицах появлялось удовольствие.
— Ну,
что за старик! Кабы он… да я бы, кажется, обеими руками перекрестилась! А какая это Соловкина — халда: так вчера и вьется около него,так и юлит. Из кожи
для своей горбуши Верки лезет! Всех захапать готова.
Впрочем, так как сестра, и без того наклонная к тучности, постоянно жаловалась,
что у ней после такого обеда не стягивается корсет, то
для нее готовили одно или два блюда полегче.
Билеты
для входа в Собрание давались двоякие:
для членов и
для гостей. Хотя последние стоили всего пять рублей ассигнациями, но матушка и тут ухитрялась, в большинстве случаев, проходить даром. Так как дядя был исстари членом Собрания и его пропускали в зал беспрепятственно, то он передавал свой билет матушке, а сам входил без билета. Но был однажды случай,
что матушку чуть-чуть не изловили с этой проделкой, и если бы не вмешательство дяди, то вышел бы изрядный скандал.
— А не пойдешь, так сиди в девках. Ты знаешь ли, старик-то
что значит? Молодой-то пожил с тобой — и пропал по гостям, да по клубам, да по цыганам. А старик дома сидеть будет, не надышится на тебя! И наряды и уборы… всем на свете
для молодой жены пожертвовать готов!
Матушка так и покатывалась со смеху, слушая эти рассказы, и я даже думаю,
что его принимали у нас не столько
для «дела», сколько ради «истинных происшествий», с ним случавшихся.
Повторяю: подобные сцены возобновляются изо дня в день. В этой заглохшей среде, где и смолоду люди не особенно ясно сознают,
что нравственно и
что безнравственно, в зрелых летах совсем утрачивается всякая чуткость на этот счет. «Житейское дело» — вот ответ, которым определяются и оправдываются все действия, все речи, все помышления. Язык во рту свой, не купленный, а мозги настолько прокоптились,
что сделались уже неспособными
для восприятия иных впечатлений, кроме неопрятных…
А
что, ежели она сбежит? Заберет брильянты, да и была такова! И зачем я их ей отдала! Хранила бы у себя, а
для выездов и выдавала бы… Сбежит она, да на другой день и приедет с муженьком прощенья просить! Да еще хорошо, коли он кругом налоя обведет, а то и так…
Матушка сдерживается. Ей хотелось бы прикрикнуть, но она понимает,
что впереди еще много разговору будет и
что для этого ей необходимо сохранить присутствие духа. На время воюющие стороны умолкают.
Более с отцом не считают нужным объясняться. Впрочем, он, по-видимому, только
для проформы спросил, а в сущности, его лишь в слабой степени интересует происходящее. Он раз навсегда сказал себе,
что в доме царствует невежество и
что этого порядка вещей никакие силы небесные изменить не могут, и потому заботится лишь о том, чтоб домашняя сутолока как можно менее затрогивала его лично.
Преимущественно сватались вдовцы и старики.
Для них устроивались «смотрины», подобные тем, образчик которых я представил в предыдущей главе; но после непродолжительных переговоров матушка убеждалась,
что в сравнении с этими «вдовцами» даже вдовец Стриженый мог почесться верхом приличия, воздержания и светскости. Приезжал смотреть на сестрицу и возвещенный Мутовкиною ростовский помещик, но тут случилось другого рода препятствие: не жених не понравился невесте, а невеста не понравилась жениху.