Неточные совпадения
Текучей воды
было мало. Только одна река Перла,
да и та неважная, и еще две речонки: Юла и Вопля. [Само собой разумеется, названия эти вымышленные.] Последние еле-еле брели среди топких болот, по местам образуя стоячие бочаги, а по местам и совсем пропадая под густой пеленой водяной заросли. Там и сям виднелись небольшие озерки, в которых водилась немудреная рыбешка, но к которым в летнее время невозможно
было ни подъехать, ни подойти.
И когда объявлено
было крестьянское освобождение, то и с уставной грамотой Селина первая в уезде покончила, без жалоб, без гвалта, без судоговорений: что следует отдала,
да и себя не обидела.
Были у нас и дети,
да так и перемерли ангельские душеньки, и всё не настоящей смертью, а либо с лавки свалится, либо кипятком себя ошпарит.
Сижу я в своем Малиновце, ничего не знаю, а там, может
быть, кто-нибудь из старых товарищей взял
да и шепнул.
Да оно и не могло
быть иначе, потому что отношения к нам родителей
были совсем неестественные.
— Намеднись Петр Дормидонтов из города приезжал. Заперлись, завещанье писали. Я
было у двери подслушать хотел,
да только и успел услышать: «а егоза неповиновение…» В это время слышу: потихоньку кресло отодвигают — я как дам стрекача, только пятки засверкали!
Да что ж, впрочем, подслушивай не подслушивай, а его — это непременно означает меня! Ушлет она меня к тотемским чудотворцам, как
пить даст!
— Мне этот секрет Венька-портной открыл. «Сделайте, говорит: вот увидите, что маменька совсем другие к вам
будут!» А что, ежели она вдруг… «Степа, — скажет, — поди ко мне, сын мой любезный! вот тебе Бубново с деревнями…»
Да деньжищ малую толику отсыплет: катайся, каналья, как сыр в масле!
И как же я
был обрадован, когда, на мой вопрос о прислуге, милая старушка ответила: «
Да скличьте девку — вот и прислуга!» Так на меня и пахнуло, словно из печки.]
Из них
был повод дорожить только ключницей, барыниной горничной,
да, может
быть, какой-нибудь особенно искусной мастерицей, обученной в Москве на Кузнецком мосту.
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо бы с понедельника рожь жать начать,
да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там что
будет, а коли, чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он
есть, ни то его нет — а ну, как
есть?!»
Да о домовом достоверно знали, что он живет на чердаке.
— Сказывают, во ржах солдат беглый притаился, — сообщают друг другу девушки, — намеднись Дашутка, с села, в лес по грибы ходила, так он как прыснет из-за ржей
да на нее. Хлеб с ней
был, молочка малость — отнял и отпустил.
— Нет, говорит, ничего не сделал; только что взяла с собой
поесть, то отнял.
Да и солдат-то, слышь, здешний, из Великановской усадьбы Сережка-фалетур.
— Лед
есть,
да сами изволите знать, какая на дворе жарынь, — оправдывается ключница.
Да еще хамов
да хамок с собой навезут — всех-то
напои, всех-то накорми!
— Ну, бабу из клубники сделай. И то сказать, без пути на погребе ягода плесневеет. Сахарцу кусочка три возьми
да яичек парочку… Ну-ну, не ворчи!
будет с тебя!
— Дай им по ломтю хлеба с солью
да фунта три толокна на всех —
будет с них. Воротятся ужо, ужинать
будут… успеют налопаться!
Да за Липкой следи… ты мне ответишь, ежели что…
— Без чаю
да без чаю! только вы и знаете! а я вот возьму
да и
выпью!
Построит себе келейку, огородец разведет, коровушку купит и
будет жить
да поживать.
— Матушка ты моя! заступница! — не кричит, а как-то безобразно мычит он, рухнувшись на колени, — смилуйся ты над солдатом! Ведь я… ведь мне… ах, Господи!
да что ж это
будет! Матушка!
да ты посмотри! ты на спину-то мою посмотри! вот они, скулы-то мои… Ах ты, Господи милосливый!
Да коли ты казенный человек — стало
быть, и спина у тебя казенная, — вот и вся недолга!
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то
было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его
да накормите, а не то еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
— Вон Антипка какую избу взбодрил, а теперь она пустая стоит! — рассказывает Степан, — бедный
был и
пил здорово,
да икону откуда-то добыл — с тех пор и пошел разживаться.
Стал
пить, тосковать, день ото дню хуже
да хуже…
—
Есть дельце…
да нужно бы его промеж себя рассудить…
Осталась дома третья группа или, собственно говоря, двое одиночек: я
да младший брат Николай, который
был совсем еще мал и на которого матушка, с отъездом Гриши, перенесла всю свою нежность.
Рябовский священник приехал. Довольно долго он совещался с матушкой, и результатом этого совещания
было следующее: три раза в неделю он
будет наезжать к нам (Рябово отстояло от нас в шести верстах) и посвящать мне по два часа. Плата за ученье
была условлена в таком размере: деньгами восемь рублей в месяц,
да два пуда муки,
да в дни уроков обедать за господским столом.
Народ исправный, вольный;
да и земли у причта, кроме указной, жертвованной много; озеро рыбное
есть, щуки вот экие водятся.
— Покуда еще намерения такого не имею. Я еще и сам, слава Богу… Разве лет через десять что
будет.
Да старший-то сын у меня и пристрастия к духовному званию не имеет, хочет по гражданской части идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел, так тот его обнадеживает.
—
Будешь, Сережа, офицером?
да?
— Ну, теперь пойдут сряду три дня дебоширствовать! того и гляди, деревню сожгут! И зачем только эти праздники сделаны! Ты смотри у меня! чтоб во дворе
было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом другую, а наконец и остальных.
Будет с них и по одному дню… налопаются винища!
Да девки чтоб отнюдь пьяные не возвращались!
— Смотрите же, не пачкайте платьицев!
да к шести часам чтоб
быть домой!
Оброки собирались по мелочам, так что надо
было наблюдать
да и наблюдать, записывать
да и записывать.
Матушка сама известила сестриц об этом решении. «Нам это необходимо для устройства имений наших, — писала она, — а вы и не увидите, как зиму без милых сердцу проведете. Ухитите ваш домичек соломкой
да жердочками сверху обрешетите — и
будет у вас тепленько и уютненько. А соскучитесь одни — в Заболотье чайку попить милости просим. Всего пять верст — мигом лошадушки домчат…»
—
Да стужа в домишке-то… простудилась, стало
быть.
Словом сказать, устроили дело так, чтоб и душа покойной, глядючи с небеси, радовалась,
да и перед людьми
было не стыдно…
— Девятый… ай
да молодец брат Василий! Седьмой десяток, а поди еще как проказничает! Того гляди, и десятый недалеко… Ну, дай тебе Бог, сударыня, дай Бог! Постой-ка, постой, душенька, дай посмотреть, на кого ты похож! Ну, так и
есть, на братца Василья Порфирьича, точка в точку вылитый в него!
— Признаться сказать, я и забыла про Наташку, — сказала она. — Не следовало бы девчонку баловать, ну
да уж, для дорогих гостей, так и
быть — пускай за племянничка Бога молит. Ах, трудно мне с ними, сестрица, справляться! Народ все сорванец — долго ли до греха!
Тетушка задержала нас до пятого часа. Напрасно отпрашивалась матушка, ссылаясь, что лошади давно уже стоят у крыльца; напрасно указывала она на черную полосу, выглянувшую на краю горизонта и обещавшую черную тучу прямо навстречу нам. Анфиса Порфирьевна упорно стояла на своем. После обеда, который подавался чрезвычайно медлительно, последовал кофей; потом надо
было по-родственному побеседовать — наелись, напились,
да сейчас уж и ехать! — потом посидеть на дорожку, потом Богу помолиться, перецеловаться…
— Истинную правду говорю. А то начнут комедии представлять. Поставят старого барина на колени и заставят «барыню»
петь. Он: «Сударыня-барыня, пожалуйте ручку!» — а она: «Прочь, прочь отойди, ручки недостойный!»
Да рукой-то в зубы… А Фомка качается на стуле, разливается, хохочет…
— Что смотришь! скажись мертвым — только и всего! — повторила она. — Ублаготворим полицейских, устроим с пустым гробом похороны — вот и
будешь потихоньку жить
да поживать у себя в Щучьей-Заводи. А я здесь хозяйничать
буду.
Но думать
было некогда,
да и исхода другого не предстояло. На другой день, ранним утром, муж и жена отправились в ближайший губернский город, где живо совершили купчую крепость, которая навсегда передала Щучью-Заводь в собственность Анфисы Порфирьевны. А по приезде домой, как только наступила ночь, переправили Николая Абрамыча на жительство в его бывшую усадьбу.
— Ежели из-за каждой холопки
да в солдаты — что ж это
будет! — говорили одни.
Не приказывала, не горячилась, а только «рекомендовала», никого не звала презрительными уменьшительными именами (Агашу, несмотря на то, что она
была из Малиновца, так и называла Агашей,
да еще прибавляла: «милая») и совсем забывала, что на свете существует ручная расправа.
В будни и небазарные дни село словно замирало; люди скрывались по домам, — только изредка проходил кто-нибудь мимо палисадника в контору по делу,
да на противоположном крае площади, в какой-нибудь из редких открытых лавок, можно
было видеть сидельцев, играющих в шашки.
—
Да и ониведь (то
есть противная сторона) то же самое «по закону» говорят, только по-ихнему выходит, что закон-то не на нашей стороне.
Матушка задумывалась. Долго она не могла привыкнуть к этим быстрым и внезапным ответам, но наконец убедилась, что ежели существуют разные законы,
да вдобавок к ним еще сенатские указы издаются, то, стало
быть, это-то и составляет
суть тяжебного процесса. Кто кого «перепишет», у кого больше законов найдется, тот и прав.
— И на третий закон можно объясненьице написать или и так устроить, что прошенье с третьим-то законом с надписью возвратят.
Был бы царь в голове,
да перо,
да чернила, а прочее само собой придет. Главное дело, торопиться не надо, а вести дело потихоньку, чтобы только сроки не пропускать. Увидит противник, что дело тянется без конца, а со временем, пожалуй, и самому дороже
будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо на сделку пойдет.
Я не следил, конечно, за сущностью этих дел,
да и впоследствии узнал об них только то, что большая часть
была ведена бесплодно и стоила матушке немалых расходов. Впрочем, сущность эта и не нужна здесь, потому что я упоминаю о делах только потому, что они определяли характер дня, который мы проводили в Заболотье. Расскажу этот день по порядку.
Боялся я тоже лягушек, которых в роще
было множество, и притом крупные: а что, ежели она прыгнет
да в лицо вопьется!
— Вот-то глаза вытаращит! — говорила она оживленно, —
да постой! и у меня в голове штучка в том же роде вертится; только надо ее обдумать. Ужо, может
быть, и расскажу.