Неточные совпадения
Местность, в которой я родился
и в которой протекло мое детство,
даже в захолустной пошехонской стороне, считалась захолустьем.
Псовых охотников (конечно, помещиков), впрочем, было достаточно,
и так как от охоты этого рода очень часто страдали озими, то они служили источником беспрерывных раздоров
и даже тяжб между соседями.
Не о красоте, не о комфорте
и даже не о просторе тогда думали, а о том, чтоб иметь теплый угол
и в нем достаточную степень сытости.
В сентябре, с отъездом господ, соседние помещики наезжали в Отраду
и за ничтожную мзду садовнику
и его подручным запасались там семенами, корнями
и прививками. Таким образом появились в нашем уезде первые георгины, штокрозы
и проч., а матушка
даже некоторые куртины в нашем саду распланировала на манер отраднинских.
Даже в парадных комнатах все столы были нагружены ворохами ягод, вокруг которых сидели группами сенные девушки, чистили, отбирали ягоду по сортам,
и едва успевали справиться с одной грудой, как на смену ей появлялась другая.
Замечательно, что в свежем виде ягоды
и фрукты
даже господами употреблялись умеренно, как будто опасались, что вот-вот недостанет впрок.
Первые обыкновенно страдали тоской по предводительстве, достигнув которого разорялись в прах; вторые держались в стороне от почестей, подстерегали разорявшихся, издалека опутывая их,
и, при помощи темных оборотов, оказывались в конце концов людьми не только состоятельными, но
даже богатыми.
Родился я, судя по рассказам, самым обыкновенным пошехонским образом. В то время барыни наши (по-нынешнему, представительницы правящих классов) не ездили, в предвидении родов, ни в столицы, ни
даже в губернские города, а довольствовались местными, подручными средствами. При помощи этих средств увидели свет все мои братья
и сестры; не составил исключения
и я.
Все они отзывались об ней с восторгом
и возвращались тучные (одна
даже с приплодом).
Последнее представлялось высшим жизненным идеалом, так как все в доме говорили о генералах,
даже об отставных, не только с почтением, но
и с боязнью.
Даже дворовые, насчет которых, собственно,
и происходил процесс прижимания гроша к грошу,
и те внимали афоризмам стяжания не только без ненависти, но
даже с каким-то благоговением.
Я помню ропот
и даже слезы по этому поводу..] нередко из жалости приносили под фартуками ватрушек
и лепешек
и тайком давали нам поесть.
Но
даже мы, не избалованные сытным
и вкусным столом, приходили в недоумение при виде пирога, который по воскресеньям подавался на закуску попу с причтом.
Даже соседи это знали
и никогда к нам, в отсутствие матушки, не ездили.
Я не отрицаю, впрочем, что встречалась
и тогда другого рода действительность, мягкая
и даже сочувственная. Я
и ее впоследствии не обойду. В настоящем «житии» найдется место для всего разнообразия стихий
и фактов, из которых составлялся порядок вещей, называемый «стариною».
Вообще весь тон воспитательной обстановки был необыкновенно суровый
и, что всего хуже, в высшей степени низменный. Но нравственно-педагогический элемент был
даже ниже физического. Начну с взаимных отношений родителей.
И ей с необыкновенною грубостью
и даже жестокостью давали чувствовать эту приниженность.
Или обращаются к отцу с вопросом: «А скоро ли вы, братец, имение на приданое молодой хозяюшки купите?» Так что
даже отец, несмотря на свою вялость, по временам гневался
и кричал: «Язвы вы, язвы! как у вас язык не отсохнет!» Что же касается матушки, то она, натурально, возненавидела золовок
и впоследствии доказала не без жестокости, что память у нее относительно обид не короткая.
Но вообще мы хладнокровно выслушивали возмутительные выражения семейной свары,
и она не вызывала в нас никакого чувства, кроме безотчетного страха перед матерью
и полного безучастия к отцу, который не только кому-нибудь из нас, но
даже себе никакой защиты дать не мог.
Но ежели несправедливые
и суровые наказания ожесточали детские сердца, то поступки
и разговоры, которых дети были свидетелями, развращали их. К сожалению, старшие
даже на короткое время не считали нужным сдерживаться перед нами
и без малейшего стеснения выворачивали ту интимную подкладку, которая давала ключ к уразумению целого жизненного строя.
— Дожидайся! — огорчался Гриша, слушая эти похвальбы,
и даже принимался плакать с досады, как будто у него
и в самом деле отнимали Бубново.
— Ты опять, балбес бесчувственный, над матерью надругаешься! — кричала она на него, — мало тебе, постылому сыну, намеднишней потасовки! —
И вслед за этими словами происходила новая жестокая потасовка, которая
даже у малочувствительного «балбеса» извлекала из глаз потоки слез.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно
и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно
и безмолвно. Ни о какой охоте никто
и понятия не имел,
даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).]
и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд,
и происходила ловля карасей.
А кроме того, мы
даже в смысле лакомства чересчур мало пользовались плодами ее, потому что почти все наловленное немедленно солилось, вялилось
и сушилось впрок
и потом неизвестно куда исчезало.
Даже предрассудки
и приметы были в пренебрежении, но не вследствие свободомыслия, а потому что следование им требовало возни
и бесплодной траты времени.
Даже хамкам —
и тем не в пример вольнее!
Сидит Анна Павловна
и все больше
и больше проникается сожалением к самой себе
и наконец начинает
даже рассуждать вслух.
Ухитряются
даже свой собственный сургуч приготовлять, вырезывая сургучные печати из получаемых писем
и перетапливая их; но ведь
и его не наготовишься, если зря тратить.
А Василий Порфирыч идет
даже дальше; он не только вырезывает сургучные печати, но
и самые конверты сберегает: может быть, внутренняя, чистая сторона еще пригодится коротенькое письмецо написать.
Сбор кончился. Несколько лотков
и горшков нагружено верхом румяными, сочными
и ароматическими плодами. Процессия из пяти человек возвращается восвояси,
и у каждого под мышками
и на голове драгоценная ноша. Но Анна Павловна не спешит; она заглядывает
и в малинник,
и в гряды клубники,
и в смородину. Все уже созревает, а клубника
даже к концу приходит.
Все это она объясняет вслух
и с удовольствием убеждается, что
даже купленный садовник Сергеич сочувствует ей. Но в самом разгаре сетований в воротах сада показывается запыхавшаяся девчонка
и объявляет, что барин «гневаются», потому что два часа уж пробило, а обед еще не подан.
Обед, сверх обыкновения, проходит благополучно.
И повару
и прислуге как-то удается не прогневить господ;
даже Степан-балбес ускользает от наказания, хотя отсутствие соуса вызывает с его стороны ироническое замечание: «Соус-то нынче, видно, курица украла». Легкомысленное это изречение сопровождается не наказанием, а сравнительно мягкой угрозой.
Барыня между тем уже вышла на крыльцо
и ждет. Все наличные домочадцы высыпали на двор;
даже дети выглядывают из окна девичьей. Вдали, по направлению к конюшням, бежит девчонка с приказанием нести скорее колодки.
— Сегодня у нас счастливый день выдался, — аттестует Марья Андреевна, —
даже Степан Васильич —
и тот хорошо уроки отвечал.
Так проходит летний день в господской усадьбе. Зимой, под влиянием внешних условий, картина видоизменяется, но, в сущности, крепостная страда не облегчается, а, напротив,
даже усиливается. Краски сгущаются, мрак
и духота доходят до крайних пределов.
Я помню, что, когда уехали последние старшие дети, отъезд этот произвел на меня гнетущее впечатление. Дом вдруг словно помертвел. Прежде хоть плач слышался, а иногда
и детская возня; мелькали детские лица, происходили судбища, расправы —
и вдруг все разом опустело, замолчало
и, что еще хуже, наполнилось какими-то таинственными шепотами.
Даже для обеда не раздвигали стола, потому что собиралось всего пять человек: отец, мать, две тетки
и я.
Не говоря об отце, который продолжал вести свою обычную замкнутую жизнь,
даже матушка как-то угомонилась с отъездом детей
и, затворившись в спальне, или щелкала на счетах
и писала, или раскладывала гранпасьянс.
Вообще им жилось легче, чем другим;
даже когда месячина была нарушена, за ними сохранили ее
и отвели им особую комнату в нижнем этаже дома.
Перо вертелось между пальцами, а по временам
и вовсе выскользало из них; чернил зачерпывалось больше, чем нужно; не прошло четверти часа, как разлинованная четвертушка уже была усеяна кляксами;
даже верхняя часть моего тела как-то неестественно выгнулась от напряжения.
Но когда она вспомнила, что при таком обороте дела ей придется платить за меня в течение девяти лет по шестисот рублей ассигнациями в год, то испугалась. Высчитавши, что платежи эти составят, в общей сложности, круглую сумму в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами
и даже с негодованием отодвинула их от себя.
Даже в синтаксис заглядывал
и не чуждался риторики.
Ни хрестоматии, ни
даже басен Крылова не существовало, так что я, в буквальном смысле слова, почти до самого поступления в казенное заведение не знал ни одного русского стиха, кроме тех немногих обрывков, без начала
и конца, которые были помещены в учебнике риторики, в качестве примеров фигур
и тропов…
Матушка видела мою ретивость
и радовалась. В голове ее зрела коварная мысль, что я
и без посторонней помощи, руководствуясь только программой, сумею приготовить себя, года в два, к одному из средних классов пансиона.
И мысль, что я одиниз всех детей почти ничего не буду стоить подготовкою,
даже сделала ее нежною.
В этом смысле ученье мое шло
даже хуже, нежели ученье старших братьев
и сестер. Тех мучили, но в ученье их все-таки присутствовала хоть какая-нибудь последовательность, а кроме того, их было пятеро,
и они имели возможность проверять друг друга. Эта проверка установлялась сама собою, по естественному ходу вещей,
и несомненно помогала им. Меня не мучили, но зато
и помощи я ниоткуда не имел.
Даже матушка, как бы сознавая потребность тишины, сидела, затворившись в спальне,
и только в крайних случаях выходила из нее творить суд
и расправу.
Я не хочу сказать этим, что сердце мое сделалось очагом любви к человечеству, но несомненно, что с этих пор обращение мое с домашней прислугой глубоко изменилось
и что подлая крепостная номенклатура, которая дотоле оскверняла мой язык, исчезла навсегда. Я
даже могу с уверенностью утверждать, что момент этот имел несомненное влияние на весь позднейший склад моего миросозерцания.
Посмотрите, как дети беззаботно
и весело резвятся, всецело погруженные в свои насущные радости
и даже не подозревая, что в окружающем их мире гнездится какое-то злое начало, которое подтачивает миллионы существований.
Скажут им: нужно любить папеньку с маменькой — они любят; прикинут сюда тетенек, дяденек, сестриц, братцев
и даже православных христиан — они
и их помянут в молитвах своих.
Одни резвятся смело
и искренно, как бы сознавая свое право на резвость; другие — резвятся робко, урывками, как будто возможность резвиться составляет для них нечто вроде милости; третьи, наконец, угрюмо прячутся в сторону
и издали наблюдают за играми сверстников, так что
даже когда их случайно заставляютрезвиться, то они делают это вяло
и неумело.
Я знаю, что, в глазах многих, выводы, полученные мною из наблюдений над детьми, покажутся жестокими. На это я отвечаю, что ищу не утешительных (во что бы ни стало) выводов, а правды.
И, во имя этой правды, иду
даже далее
и утверждаю, что из всех жребиев, выпавших на долю живых существ, нет жребия более злосчастного, нежели тот, который достался на долю детей.